Глава 33. Падение Каталонии

В начале декабря, через две недели после переправы последнего отряда республиканцев через Эбро, Маневренная армия националистов развернула свои порядки на обоих речных рубежах северо-восточной зоны республики. Республиканский Генштаб, предвидевший такое развитие событий, готовил оборону Каталонии и планировал отвлекающие удары на западе и на юге[927].

Кроме этого, Негрину пришлось заняться настроениями в тылу – лишь немногие партии до самого конца поддерживали его политику сопротивления. В республиканском альянсе углублялся раскол между его сторонниками, главным образом коммунистами[928], и другими партиями, возглавляемыми Прието, Ларго Кабальеро и Бестейро. Особенно сильно возражал против позиции Негрина Бестейро. 16 ноября он приехал в Барселону из Мадрида, чтобы посовещаться с президентом, и сказал Асанье о своей уверенности в том, что Негрин полностью повязан с коммунистами. На заседании исполнительного комитета социалистической партии он прямо заявил главе правительства: «Я считаю вас агентом коммунистов»[929].

За ужином с новым британским представителем Р. К. Шрайн Стивенсоном Негрин сумел убедить своего собеседника в том, что его отношение к коммунизму вызвано сугубой необходимостью. Впоследствии Стивенсон докладывал лорду Галифаксу, что Негрин называл коммунизм неподходящей для испанцев идеологией. Республиканское правительство сотрудничало с коммунистами якобы лишь потому, что те были самой организованной силой, а также по той причине, что Советский Союз оказался единственной страной, способной оказать твердую поддержку республике. Коммунисты были самыми воодушевленными и энергичными сторонниками правительства, потому оно в них и нуждалось; если бы республика смогла получать все ей необходимое от Франции и Британии, то немедленно, за какую-то неделю, раздавила бы компартию[930]. Но эти высказанные Негрином сентенции плохо сочетаются с его же предложением образовать единый национальный фронт и положить конец всем межпартийным раздорам, обращенным к коммунистам 10 декабря.

В начале января Негрин снова пытался уговорить французов оказать помощь попавшей в отчаянное положение республике. 7 января он тайно отправился в Париж, встречаться с британским и американским послами, а также с министром иностранных дел Франции Жоржем Бонне. По его словам, для продолжения сопротивления требовалось 2 тысячи пулеметов и 100 тысяч винтовок[931]. Но французские власти не просто оставили эту отчаянную и откровенную просьбу без ответа. Бонне сотрудничал с франкистским представителем в Париже Киньонес де Леоном и частично заблокировал передачу республиканцам последней партии советского оружия, доставленной в Бордо 15 января[932].

Перед лицом массированного сосредоточения сил националистов на реке Сегре республиканский Генштаб начал осуществлять свой план отвлекающих атак, принятый 6 декабря. 8 декабря началось выдвижение на фронте между Кордовой и Пеньярройей, в направлении Севильи; другая попытка наступления предполагалась в северной части Эстремадурского фронта. На тот же день намечалась высадка усиленной бригады с моря на андалусийском побережье вблизи Мотриля, но ее отменили, когда войска уже были готовы к отплытию. Наступление в Эстремадуре оттягивалось еще около месяца, пока не начался рывок националистов в Каталонии.

Наступление националистов на востоке должно было начаться 10 декабря, но его пришлось отложить из-за ливневых дождей – Франко не желал рисковать и настаивал на том, чтобы дождаться идеальных летных условий для своей «воздушной артиллерии». Националисты развернули 340 тысяч человек, примерно 300 танков, более 500 самолетов и 1400 орудий. Их настораживало одно – угроза отчаянного сопротивления непосредственно в Барселоне. Итальянцы в очередной раз колебались. «Все как будто хорошо, и кампания в Каталонии могла бы стать решающей, – записал Чиано в дневнике 6 декабря. – Но я настроен несколько скептически. Эта фраза произносится слишком часто, чтобы вызывать доверие»[933].

Тем временем иностранные лидеры – Рузвельт, признавший, что эмбарго на поставки оружия «было серьезной ошибкой»[934] и Черчилль с Иденом, раньше не реагировавшие на осуждение республики, наконец осознали, к каким последствиям приведет ее уничтожение. На Европейском континенте осталась лишь жалкая горстка демократий: Франция, Швейцария, Нидерланды и страны Скандинавии, при этом даже пессимисты не могли тогда представить, что большинству из них оставалось всего полтора года жизни.

Попытки посредничества в Испании предпринимались многими правительствами, но Франко все их отвергал. Позиция британских властей убеждала его в надежности положения и поощряла решимость каудильо настаивать на предоставлении прав воюющей стороны до вывода добровольцев. Без итальянской пехоты он мог обойтись, но германский легион «Кондор» служил гарантией его победы.

Исход кампании при условии невмешательства Франции почти не вызывал сомнений. 5 января (вскоре после очередной отправки итальянских истребителей и артиллерии) Чиано предостерег Лондон, что «если Франция двинется, то это станет концом невмешательства. Мы отправим регулярные дивизии. Иными словами, поведем войну с Францией на испанской земле»[935]. Эти угрозы оказались излишними, так как лорд Галифакс немедленно повторил Парижу, что в случае провоцирования стран «оси» из-за Испании Великобритания не станет помогать Франции.

Опасение Франко, что Каталония объявит себя независимой и попросит французов о защите, было беспочвенным: Негрин был почти таким же поборником испанского централизма, как и он сам. Серьезной опасности вступления в бой французских войск никогда не существовало, невзирая на все угрожающие высказывания французов, чувствовавших себя униженными предательством Чехословакии.

Военная авиация националистов успешно воспользовалась месяцем с лишним передышки перед Каталонской кампанией. В эскадрильи «Фиатов» поступило около 400 пилотов-испанцев, выпущенных летными училищами. Одновременно легион «Кондор» стал передавать истребители «Мессершмитт-109б» более опытным испанским летчикам по мере пополнения его собственных эскадрилий «Мессершмиттами-109» модификации «Е». Одна испанская эскадрилья была составлена из «Хейнкелей-112», уступивших в сравнительных испытаниях люфтваффе «Мессершмиттам». Итальянцы надеялись испытать в завершающих боях свой новейший истребитель-моноплан «Фиат G.50», но не успели[936].

В семи эскадрильях республиканцев самолетов «Моска» теперь осталось гораздо меньше, чем «Чато». Причина была в том, что «Моска» доставлялись из СССР, а «Чато» собирали на предприятиях «Сабадель». Модель 45, которую они выпускали в последние три месяца 1938 года, так и не смогла восполнить потерь над Эбро. Наземные силы республиканцев страдали от острой нехватки запасных частей для почти всех боевых машин, поэтому пострадавший парк безжалостно размонтировали, чтобы можно было посылать в бой хоть что-то.

Накануне сражения за Каталонию в республиканской Восточной группе армий было 220 тысяч человек, из которых в организованных смешанных бригадах числилось только 140 тысяч человек[937], причем у многих не было стрелкового оружия. Из 250 полевых орудий половина была негодной, из 40 танков воевать могли всего несколько.

Националисты вывели на Сегре свежесформированные корпуса: Юргельский под командованием Муньоса Грандеса, Маэстрасго под командованием Гарсиа Валиньо и Арагонский под командованием Москардо. Близ места слияния Сегре и Эбро стоял переименованный Итальянский легион – 55 тысяч человек генерала Гамбары и Наваррский корпус Солчаги. Марокканский корпус Ягуэ встал вдоль Эбро. Приоритет, отданный Сегре, свидетельствовал о том, что Генштаб националистов наконец осознал, что эта река представляет собой наилучший исходный рубеж (в этом прогрессе заметна рука генерала Вигона).

Невзирая на призыв Ватикана соблюдать рождественское перемирие, националисты перешли в наступление 23 декабря. День выдался ясный и холодный, с метелями, пришедшими на смену двум дождливым и ветреным неделям. Наваррский корпус и итальянцы атаковали при поддержке легиона «Кондор» со своих плацдармов в направлении Вальса и Монблан. Их попыталась сдержать 56-я дивизия XII корпуса – однако, хотя ее карабинеры были вооружены лучше прочих подразделений Народной армии, они тут же отошли. Эта брешь в оборонительных порядках привела к прорыву на всей протяженности сектора и позволила «рекетес» и итальянцам продвинуться на 16 километров в направлении Гранадельи по тылам фронта Эбро. Назавтра они вошли в Маяльс, хотя 25 декабря их продвижение было остановлено силами V и XV корпусов.

Утром 23 декабря националисты предприняли и другое крупное усилие – не левом фланге, южнее Тремпа, устремившись к Артеса-де-Сегре и Сеорвере. Затем корпуса Маэстрасго и Юргеля при массированной артиллерийской поддержке ударили по 26-й дивизии, бывшей колонне Дуррути, но та, по донесению Рохо, «оказала блестящее сопротивление» и уступила совсем немного территории.

Прорыв на западном фланге имел бы катастрофические последствия. После пяти дней тяжелых боев генералу Вигону пришлось сместить центр наступления в сектор Балагуэра, на 30 километров вниз по течению. Он передвинул туда Арагонский корпус и приказал корпусу Маэстрасго наступать по южному берегу излучины Сегре при максимальной артиллерийской поддержке, используя все наличествующие танки и три подразделения зенитных орудий «Кондора»[938].

Главной угрозой для Каталонии оставался прорыв угла обоих фронтов, где итальянцы и карлисты вели бои с переформированным корпусом Листера. Этому соединению, особенно 11-й дивизии, удалось замедлить наступление националистов у Гранадельи в Рождество. Им и другим войскам, защищавшим Эбро, крупно повезло: паводок, вызванный осадками в Пиренеях, стал преградой для войск Ягуэ. Зато война в воздухе складывалась для республики плохо. В бою в канун Рождества была уничтожена почти целая эскадрилья «Наташ»; всего за первые десять дней кампании было утрачено около 40 истребителей, осталось всего несколько потрепанных эскадрилий.

3 января 1939 года стало критическим днем. Карлисты Солчаги рвались к дороге в 50 километрах за фронтом Эбро, связывавшей Боргес-Бланкес с Монбланом. В тот же день наступление из сектора Балагуэра позволило завладеть ключевым городком Артеса. Войска Ягуэ переправились наконец через Эбро и закрепились на плацдарме напротив Аско, в центре выступа, который осенью занимала Народная армия.

В следующие несколько дней оба корпуса, Юргеля и Маэстрасго, расширяли свой прорыв в центре фронта на Сегре, а Арагонский корпус наступал от Лериды с целью прикрыть левый фланг итальянцев, атаковавших Боргес-Бланкес, занятый 5 января. В этот раз итальянцы воевали гораздо лучше, чем раньше. Тем не менее Рихтхофен сохранял своей прежний желчный подход. «5 января. Взята Артеса, – записал он в дневнике. – Упорное сопротивление. Сегодня началось наступление (на западе). Надеюсь, Франко сдержит свое раздражение»[939].

В то утро XXII республиканский корпус перешел в неожиданное наступление в Эстремадуре и прорвал оборону националистов в секторе Инохоса-дель-Дуке; длина бреши составила 8 километров. На следующий день республиканцам удалось прорвать вторую линию обороны и занять Фуэнтеовехуну, однако главные силы националистов, 80 тысяч человек с без малого сотней орудий, остановили их на холмах Святых, не пустив наступающих к Пеньяррое.

В Каталонии войска генерала Солчаги взяли 6 января Винаиху, но на Рихтхофена это не произвело впечатления. Он отправил генералу Вигону ультиматум: «Если завтра не будет атакован Аргамунт, легион “Кондор” больше не станет оказывать поддержку»[940]. На следующий день он записал: «7 января. Новая неудача корпуса Валиньо. Трижды красных сбрасывают с их позиций атаками (немецких) ПВО и авиации. Вместо возможных пятнадцати километров взяты только два. Из всех 36 батальонов корпуса атакуют только два».

Рихтхофен считал это признаками «измены» и нежелания действовать, поскольку националисты, по его мнению, перекладывали всю работу на легион «Кондор». Днем позже, встретившись с Франко, Давилой и Вигоном, он говорил о негодности испанского командования в Артесе. «Хорошие войска и отвратительные генералы, командующие батальонами, что является естественным следствием того, как здесь развиваются события. Испанцы жалуются и говорят, что могут поменять командиров, но командиров лучше имеющихся у них нет».

9 января Арагонский корпус и итальянцы Гамбары соединились в Моллерусе. V и XV корпуса республиканцев не смогли заблокировать карлистских «рекетес» и итальянцев. Северный сектор фронта Эбро беспорядочно разваливался, что представляло угрозу для его тыла. Это становилось горьким завершением усилий тех, кто так упорно боролся на Эбро ради таких незначительных результатов.

Накануне, 8 января, националисты приступили ко второму этапу наступления, произведя бомбардировку Монсанта. 12 января они заняли Монблан. 13 января республиканцы потерпели новую неудачу. «Наши истребители уничтожают десять истребителей красных на летном поле в Вендреле», – записал Рихтхофен[941].

14 января националисты заняли Валлс. Карлистские войска Солчаги повернули на юг, к Таррагоне. Город бомбили и обстреливали самолеты легиона «Кондор». На рассвете 15 января Наваррский корпус соединился с Марокканским, замкнув кольцо вокруг Таррагоны, – для этого марокканцы совершили за один день новый 50-километровый марш-бросок от Тортосы. В тот же день Арагонский корпус и корпус Маэстрасго взяли Серверу.

Националисты захватили 23 тысячи пленных, при этом их потери составили 5 тысяч убитых и 40 тысяч раненых. Треть территории была захвачена, битва за Каталонию уже была выиграна. Тем не менее Франко не хотел повторять ошибку Арагонской кампании и предоставлять противнику шанс на перегруппировку.

Тем временем в Эстремадуре республиканское наступление, позволившее занять 500 квадратных километров, захлебнулось из-за проливных дождей. Больше оно не смогло возобновиться. Причиной стали действия неприятельской авиации, а также то, что танки и артиллерия вязли в грязи. Националисты контратаковали и 22 января отбили Пераледу-дель-Саусехо, через три дня – Фуэнтеовехуну.

В Каталонии республиканский Генштаб наметил направления отхода, но это было чистой воды теоретизированием. «Только когда пала Таррагона, – писал Степанов, – мы поняли, что вокруг Барселоны нет линии Мажино, которую воображали некоторые наши военные лидеры. Не было ни километра траншей»[942].

Республиканские власти объявили 9 января мобилизацию контингента 1922 года рождения, который полагалось призвать только в 1942 году. Через неделю была объявлена всеобщая мобилизация граждан обоих полов от 17 до 55 лет. На военные рельсы ставилась вся промышленность, весь транспорт[943]. Но эти меры слишком запоздали и не принесли никакого результата, оставшись лишь актами отчаяния: силы националистов имели уже шестикратное превосходство. Многие подразделения республиканцев остались не только без боеприпасов, но даже и без оружия. Оборона города была невозможна: от высокого боевого духа и решимости 1936 года теперь ничего не осталось. Сопротивление началось бы только в случае окружения города, а не в условиях, когда оставался открытым коридор для бегства к французской границе.

После падения Таррагоны ВВС националистов не прекращали бомбардировок города, однако Франко продолжала пугать возможность французского вторжения. 17 января Рихтхофену пришлось снова его обнадежить: французам было уже поздно посылать войска. Националисты и их союзники были теперь убеждены, что смогут довести кампанию до конца, не обращая никакого внимания на реакцию из-за рубежа.

У республиканцев Негрин созвал 18 января экстренное заседание Совета министров, на которое были также приглашены Компанис и Мартинес Баррио. На нем после двух с половиной лет войны Негрин объявил наконец военное положение, что теперь было жестом, совершенно лишенным содержания. Для Федерики Монтсени, как почти для всех остальных, война была окончательно проиграна. «Больше испанский народ ничего не мог, – писала она. – Любое решение, нацеленное на спасение жизней… казалось нам коллективным избавлением»[944].

Утром 22 января генерал Рохо доложил Негрину, что фронта больше нет[945]. В тот же день Негрин приказал всем правительственным учреждениям выехать из Барселоны в Жерону и Фигерас. Дивизии Солчаги и Ягуэ уже переходили через реку Ллобрегат, корпуса Муньоса Грандеса и Гарсиа Валиньо атаковали Сабаделл и Тарасу, итальянцы Гамбары наступали на Бадалону. «За двое суток до вступления в Барселону противника, – писал Рохо, – город вымер»[946].

Ночью 25 января Луис Компанис позвонил своему другу Жозепу Андреу-и-Абелло, председателю Апелляционного суда Каталонии, и пригласил его на ужин. Потом они поехали по опустевшим улицам в центр старого города. Ветер носил листовки с призывами защищаться до конца и выброшенные удостоверения личности. «Никогда не забуду ту ночь, – вспоминал много лет спустя Абелло. – Стояла полная, страшная тишина, как бывает в кульминационный момент трагедии. На площади Сан-Жауме мы попрощались с Женералитатом и с городом. Было два часа ночи. Передовые части армии националистов уже были в Тибидадо, подошли к Монтжуику. Мы не верили, что сможем вернуться»[947].

Компанис вернуться смог, но не по своей воле: осенью следующего года гестапо схватит его во Франции – он будет передан представителям националистов и переправлен назад через границу. Президента Женералитата признают виновным в «военном мятеже», приговорят к смертной казни и казнят на горе Монтжуик 15 октября 1940 года.

Большая часть населения Барселоны, охваченная страхом, покинула город. В городе вспыхивали пожары, в них сгорели многие документы[948]. Готовясь к трудному пути, люди грабили магазины. Прибрежные дороги, ведущие на восток, были забиты автобусами, тяжелыми грузовиками, фургонами, автомобилями, телегами, доверху груженными матрасами, домашним скарбом, чемоданами и баулами, а также измученными женщинами и детьми. Некоторые мужчины толкали тяжелые тачки, но было трудно понять, как они смогут перевалить с ними через Пиренеи.

Военные колонны отбрасывали еще более тоскливую тень на всю безрадостную картину бегства. Тереса Памиес, молодая коммунистка из ОСПК, так описывала увиденное: «Во всем бегстве из Барселоны 26 января мне больше всего запомнилась толпа раненых перед госпиталем Валькарса. Увечные, все в бинтах, полуголые, несмотря на холод, они рвались к дороге, умоляя не бросать их, не оставлять на милость победителей… Безногие ползли, потерявшие одну руку задирали уцелевшую, сжатую в кулак, самые юные плакали от страха, старшие кричали от ярости и проклинали тех из нас, кто, спасаясь бегством, бросал их на произвол судьбы»[949].

Кроме того, 26 января на улицы вышла пятая колонна – правые, прятавшиеся два с половиной года, а теперь сводившие счеты. Они, мужчины и женщины, смешивались с передовыми частями националистов, входившими в город, особенно с «регуларес» Ягуэ, получившими разрешение несколько дней «взимать “военный налог”» (проще говоря – заниматься грабежом) в магазинах и жилых домах, не обращая внимания, кто хозяева – красные или белые. Перед разгромом республиканцы отпустили большую часть заключенных, тем не менее националисты и их сторонники расстреляли за 5 дней «освобождения» около 10 тысяч человек[950]. Итальянские офицеры были шокированы этими хладнокровными убийствами, однако выполняли приказ Муссолини, что любой пойманный итальянец, воевавший за республиканцев, должен быть немедленно казнен, «потому что мертвые молчат»[951].

Генерал Давила, командующий войсками националистов, занявшими Барселону, издал в тот же день предписание о «возврате города Барселоны и остальной освобожденной территории каталонских провинций в состав Испанского государства». Все назначения и указы за период с 18 июля 1936 года аннулировались, каталонским провинциям предоставлялась «честь управляться так же, как остальные части Испании»[952].

Генерал Элисео Альварес Аренас, заместитель министра общественного порядка, назначенный главой оккупационных властей, издал указ, из которого явствовало, что националисты считают себя армией вторжения на завоеванной территории. Фалангист Дионисио Ридруэхо, отвечавший за пропаганду, заготовил листовки на каталанском языке. Узнав об этом, генерал Альварес Аренас приказал уничтожить листовки, а вскоре каталанский язык попал под запрет. «Этот город сильно нагрешил, – объяснил он Родруэхо, – и теперь нуждается в очищении. На всех городских улицах надлежит воздвигнуть алтари, надо непрерывно служить мессу»[953].

Серрано Суньер высказался в беседе с корреспондентом нацистской «Фолькишер беобахтер» уже не в столь литургических терминах: «Город полностью большевизирован. Полное разложение. Население, действия которого я сам проверял, нездорово нравственно и политически. Барселона и ее жители подвергнутся с нашей стороны обращению, подобающему больным»[954].

В день падения Барселоны в городе не вышли газеты. Все издательства были реквизированы и перешли под контроль «Прессы Движения». 27 января вышел первый номер «Hoja Oficial de Barcelona», где говорилось: «Вчера Барселона была освобождена! В два часа дня националистские силы под командованием генерала Ягуэ без единого выстрела вошли в Барселону». В тот же день вышли «La Vanguardia» и «El Correo Catalan». Первая называлась теперь «La Vanguardia Espanola» и имела новый девиз: вместо «Ежедневная газета на службе демократии» – «Ежедневная газета на службе Испании и генералиссимуса Франко». На стенах появились плакаты: «Если ты испанец, говори по-испански» и «Говори на языке Империи!». Книги, запрещенные Церковью и армией, полетели в костер.

Некоторые республиканские офицеры и чиновники не бежали к границе, а ждали в подполье прихода националистов. Среди них был Антонио Родригес Састре, начальник республиканской разведки, работавший на Франко и ставший впоследствии адвокатом в фирме Хуана Марча. Среди оставшихся были те, кто не считал, что должен чего-то бояться, были и уставшие, впавшие в апатию. Завершение боев принесло им подобие удовлетворения, они уговаривали себя, что не может быть ничего хуже того, что происходило в последние месяцы. Однако у большинства ожидание прихода врага лишь усугубило панику. Часть пленных националистов, которую не оставили в Барселоне, погнали впереди отступавших войск. Многих расстреляли конвоиры, тоже потерявшие голову или поддавшиеся горечи разгрома. Среди расстрелянных были епископ Теруэля и полковник Рей д’Аркур, раньше сдавший город.

В 11 часов утра 28 января войска националистов прошли парадом по Барселоне. По наблюдению Рихтхофена, явно позабавленного подмеченным обстоятельством, итальянские командиры были возмущены тем, что националисты не позволили им поучаствовать в торжественном вступлении в город. Эскадрилья «Мессершмиттов» из легиона «Кондор» обеспечивала в воздухе «зонтик» на случай рейда мести со стороны республиканских летчиков. На следующий день летчики-истребители люфтваффе приступили к атакам на низкой высоте на железные и шоссейные дороги, на которых беженцев было столько же, сколько солдат. «Они достигли блестящего успеха, – докладывал Легион, – и летчики постепенно входят во вкус»[955].

Немногие уцелевшие части республиканской армии наносили при отступлении удары отчаяния, к которым относилась оборона Монтсека, или переходили с позиции на позицию, устраивая засады на преследователей. У итальянцев ушло пять дней, чтобы продвинуться на 340 км, от Барселоны до Аренис-де-Мар. Тем не менее Негрин, находившийся в замке Фигераса, пытался возглавить остатки республиканской администрации, рассыпавшейся по разным городам.

1 февраля в конюшне замка Фигераса собрались кортесы: из 473 депутатов присутствовали только 64. В своем выступлении Негрин перечислил три минимальных условия для переговоров о мире: независимость Испании от всякого иностранного вмешательства, проведение плебисцита, на котором испанский народ выбрал бы форму власти, отказ от любых, в том числе политических репрессий после завершения войны. Негрин надеялся, что эти условия будут поддержаны демократиями, но два последних условия Франко ни за что не поддержал бы.

На следующий день националисты вошли в Жирону. Их продвижение замедлялось из-за состояния мостов, которые подрывали отступающие или уничтожали бомбардировщики самих националистов. Легион «Кондор» докладывал: «Количество пленных чрезвычайно возрастает, как и сопротивление на некоторых участках». Среди пленных оказалось двое судетских немцев. Если бы их передали националистам, то «их бы ждала верная пуля». Главной задачей легиона «Кондор» был перехват республиканских летчиков при попытках улететь в центральную зону. За два дня они сбили еще пятнадцать самолетов[956].

С начала января интербригадовцы, ждавшие на протяжении битвы за Каталонию репатриации, требовали, чтобы им разрешили снова вступить в бой. Республиканские власти отвечали им отказом, так как это шло вразрез с соглашением о выводе иностранных добровольцев. Добровольцы, устав от вынужденного бездействия, обратились за помощью к кпи: боеспособными были только 5 тысяч из них, им в конце концов и дали разрешение.

Один из них, Эмиль Штейнгольд из Латвии, писал, что произошло потом: «Солдат и офицеров спешно распределили по взводам, ротам и батальонам. Нас быстро посадили в поезда и отправили в Барселону. Ехать было холодно, ветер полностью продувал вагоны. В окнах давно не было стекол, кое-где исчезли стенки и перегородки. На рассвете мы прибыли в Граноллерс. Дальше поезд не шел, началась разгрузка. Барселона пала, по всем дорогам, идущим на север, двигались итальянские моторизованные дивизии. По дорогам тянулись колонны измученных беженцев с детьми и домашним скарбом».

Грузовик привез оружие и боеприпасы. Получив то и другое, интербригадовцы быстро выступили. На ходу они чистили винтовки. Через полчаса они засели по обеим сторонам от небольшого моста, чтобы перерезать дорогу.

«Через некоторое время появилась вражеская разведка – два мотоцикла. За ними следовала «скорая помощь» с офицерами. Мы попытались их захватить, мотоциклисты повернули назад, и мы убили их на изгибе дороги. Развернувшуюся «скорую» окружили наши солдаты… Офицеры сдались и были отправлены в штаб бригады». Потом подъехала короткая колонна моторизованной пехоты. Ее остановили, подбив переднюю и заднюю машины, потом была открыта стрельба из винтовок и автоматов. Итальянцы запаниковали. «Солдаты посыпались из кузова как горох. Некоторые падали и уже не вставали. Живые обратились в бегство, кто-то спрятался за машинами, но они загорелись, боеприпасы и горючее начали взрываться. Тела итальянских фашистов были бесплатно кремированы»[957].

Но этот успех был недолговечным: сначала налетели истребители, потом подтянулись превосходящие силы противника. Интербригадовцам пришлось отходить в горах, по укромным тропам, и подыскивать новые позиции для засад. Шел дождь, еды почти не было. «Наша обувь промокла, порвалась об острые камни и стала разваливаться. После бессонных ночей люди засыпали на ходу. Никому не разрешалось садиться, потому что севших было бы уже не поднять». Практика засад и отходов повторялась неделю, после чего поступил приказ уходить через границу во Францию.

5 февраля Негрин вместе с президентом Асаньей и его женой перешел границу – с ними были Мартинес Баррио, Хираль, Компанис и Агирре. Асанья изъявил желание подать в отставку, но его уговорили еще немного подождать. Полагая, что сохраняет инкогнито, он получил убежище в испанском посольстве в Париже. Тем временем через французскую границу с большими трудами двигался нескончаемый караван беженцев.

Радость националистов в связи с захватом второго города страны замедлила их наступление и дала беглецам фору. Машины правительственных чиновников пытались прорываться через толпы; в обстановке «спасайся, кто может» некоторые бюрократы и политики заказывали для себя и для своих семей машины «скорой помощи», при этом раненым приходилось брести пешком. «Масса людей, – писал Хулиан Сугасагойтиа, бывший министр-социалист, позже переданный Франко и расстрелянный, – разбрелась по местности, спала на мерзлой земле, грелась у костров, на которые, помимо сучьев, шли тачки. Ночами люди замерзали насмерть. Матери отказывались отдавать тела мертвых детей, у недавно родивших почти не было шансов»[958].

Преследовавшие их националисты также были утомлены после долгих переходов, но главной заботой их Генерального штаба были оставшиеся республиканские истребители: нельзя было позволить им влиться в эскадрильи центральной зоны. Все бомбардировщики и истребители националистов и их союзников атаковали сохранившиеся вражеские аэродромы.

Французскому правительству грозила огромная волна беженцев: оно никак не подготовилось к катастрофе, не считая отправки на границу жандармов, национальных гвардейцев и сенегальцев[959]. Первым решением властей было закрыть границы и отказаться выполнить просьбу республиканского правительства о пропуске 150 тысяч человек – стариков, женщин и детей. Но напор был так силен, что французские власти вынуждены были 28 января открыть границу для гражданских лиц. Войскам и мужчинам призывного возраста переход через границу не разрешался. На французской территории оказалось более 200 тысяч человек, а также тысячи других, нелегально перешедших через горы, обманув бдительность сенегальских батальонов[960].

3 февраля силы националистов находились уже в 50 км от границы, и было очевидно, что арьергард республиканцев не в силах их сдержать. Французское правительство подвергалось яростной критике со стороны правой прессы и правых политиков: Франция уже укрывала многих беглецов как из Испании, так и из тоталитарных государств к югу и к востоку от нее. С 1936 года на помощь политическим беженцам было израсходовано 344 млн франков. Но теперь властям предстояло либо впустить в страну республиканские войска, либо попытаться закрыть границу, применяя пулеметы против хорошо вооруженной силы.

8 февраля генерал Рохо приказал республиканским войскам отойти к пограничным переходам. По донесениям легиона «Кондор», повсюду уже были вывешены белые флаги, однако утром того дня батареи французских 105-миллиметровых зенитных пушек открыли предупредительную стрельбу при попытках самолетов легиона приблизиться к границе[961]. «В этой победе сыграло решающую роль и немецкое оружие», – записал в своем военном дневнике полковник фон Рихтхофен. На следующий день он добавил: «Мы помним наших храбрых товарищей, радостно отдававших жизни для уничтожения мировой красной заразы, ради мира и чести нашего фатерланда»[962].

У французского правительства, на совести которого уже было предательство Чехословакии, не осталось выбора: 5 февраля оно объявило, что остатки Народной армии могут перейти на французскую территорию. Начиная с 28 января границу перешло в общей сложности около полумиллиона человек, еще 60 тысяч опоздали и попали в руки националистов. Вступление во Францию первых частей Народной армии происходило на глазах у Негрина. V и XV корпуса перешли границу в Портбоу, XVIII корпус в Ла-Жункере, 46-я дивизия – в Ле-Пертю, 27-я дивизия – в Ла-Важоле; 35-я дивизия, прикрывавшая отход армии Эбро, и XI корпус перешли границу близ Пуигсерды 13 февраля.

Изможденные и замерзшие солдаты часто представляли собой жалкое, даже трагическое зрелище, однако было видно, что эти люди все еще отказываются признать свое поражение. Некоторые республиканские части, перейдя границу, складывали на французской земле оружие, подчиняясь приказам жандармов, но сенегальцы из колониальных войск, не понимая происходящего, все равно держали наготове винтовки. Стала знаменитой сцена, когда французский жандарм заставляет первого из беженцев бросить горсть испанской земли, которую тот забрал с собой[963]. Так начиналась республиканская диаспора.