Глава 10. Зона националистов

Государственному перевороту не нужно позитивной цели – достаточно образа врага. Но в гражданской войне необходима цель, знамя – и та или иная понятная обществу программа.

Готовя переворот, военные заговорщики не очень заботились о том, какая власть установится по итогам их «пронунсиаменто»: срочность заговора не позволяла тратить время на обсуждение гипотетической конституции. Время для обсуждения тонкостей и развернутого обоснования их действий должно было наступить позже, после завоевания всей территории страны. Суть была ясна всем: централизованное авторитарное правление – форма, однако, еще не была определена, хотя различных вариантов было в избытке: фалангизм, реставрация монархии Альфонсо, наконец, республиканская диктатура[235].

Пока эта задача оставалась нерешенной, однако 24 июля в Бургосе было учреждено номинальное руководство националистской Испанией в виде Хунты национальной обороны. Ее председателем стал командир пятой дивизии в Сарагосе генерал Кабанельяс, его заместителями – девять генералов и два полковника. Эта показная структура была придумана Молой, командующим Северной армией, в качестве попытки ограничить власть Франко, командовавшего крупнейшим военным соединением. Перед восстанием генерал Идальго де Сиснерос, лояльный командующий республиканскими ВВС, говорил, что «генерал Годед умнее, генерал Мола – лучший солдат, но Франко – самый честолюбивый»[236]. (Его заключение о Моле оказалось совершенно ошибочным.)

Мола разглагольствовал о республиканской диктатуре, которая сохранила бы отделение Церкви от государства, он даже приказал спустить в Памплоне флаг монархии. Это так ужаснуло карлистов, что накануне восстания существовали сомнения, отправят ли они на поддержку мятежников своих «рекетес», необходимых для того, чтобы регулярные войска поддержали националистов. Стремительное выдвижение на руководящую позицию Кейпо де Льяно после взятия Севильи должно было встревожить их не меньше – он завершал свои выступления по радио лозунгом «Viva la Republica!» и гимном либералов «Himno de Riego». Хуже того – он был масоном! Мысль о том, чтобы драться под республиканским триколором, была немыслимой для всех традиционалистов: ему присягнули только военные заговорщики.

Главная надежда карлистов на учет их интересов погибла 20 июля вместе с генералом Санхурхо. Прилетевший за ним в Португалию с целью переброски в Бургос пилот-анархист майор Ансальдо доложил, что «поступает в распоряжение главы Испанского государства», сильно взволновав окружение генерала. Легкий самолет потерпел аварию при взлете, Санхурхо погиб в огне. Впоследствии это событие объясняли саботажем Франко или тщеславием самого Санхурхо, взявшего с собой слишком много чемоданов с мундирами[237]. Второе объяснение выглядит более вероятным, хотя Ансальдо настаивает на саботаже.

Пока сохранялась неопределенность насчет формы нового государства, католическая церковь оставалась для альянса националистов общим символом традиции и причиной идеологического смятения в их рядах. Ее авторитаризм, централистская природа и отношение к собственности были приемлемы для всех фракций, кроме левого крыла Фаланги. Церковная иерархия поддерживала устремления правых, видные церковники отдавали на глазах у всех фашистский салют. Кардинал Гома заявлял, что «евреи и масоны отравляют национальную душу абсурдными доктринами»[238].

Самым потрясающим примером церковной поддержки националистического восстания было пастырское послание «Два Города», опубликованное епископом Саламанки Пла-и-Даниэлем 30 сентября: в нем осуждались нападки левых на католическую церковь и превозносилось националистическое движение, этот «небесный град детей Божьих»[239]. Пла-и-Даниэль также требовал отмены всех антиклерикальных ограничений и реформ времен Республики – в этом союзники его не разочаровали.

Несколько бесстрашных священников, рискуя жизнью, критиковали зверства националистов, но большинство из них наслаждалось вновь обретенной властью на территории националистов, где их конгрегации стремительно увеличивались. Любой не посещавший мессы с должным усердием рисковал быть заподозренным в «красных» наклонностях. Предприниматели хорошо зарабатывали на торговле религиозной символикой, которую покупатели выставляли напоказ – чтобы отвести подозрения, а не злых демонов. Это напоминало другую тенденцию – превращение свинины в важнейшую часть рациона испанцев вследствие преследования инквизицией евреев и мусульман.

Разномастные группировки, входившие в движение националистов, хорошо понимали, как опасна их деятельность – под их контролем находилось меньше половины испанской территории и около половины населения. Именно эту неуверенность и желание сильного лидерства сумел использовать в последующие месяцы Франко, бывший большим поклонником и успешным последователем политического цинизма Фердинанда Арагонского (обычно называемого адресатом макиавелиевского «Государя»).

В августе стало почти очевидно, что каудильо (вождем) националистов будет Франко – однако никто не знал, какие убеждения скрыты за его вкрадчиво-самодовольным обликом и в какой степени он сумеет примирить между собой зачастую полярные варианты будущего государственного устройства. Фаланга боялась, что станет при Франко не более чем вспомогательной силой военного командования. Монархисты мечтали о возвращении короля Альфонсо, карлисты жаждали королевской католической диктатуры с популистским душком, хотя сознавали, что их претендент на трон, 80-летний дон Альфонсо Карлос, неприемлем для их союзников (в сентябре он скончался в результате автомобильной аварии, не оставив наследников.)

Конституционная формула Франко – объединение националистов – была великолепна своим содержанием, равно как и теми вопросами, которые она оставляла без ответов. Основным пунктом его программы была монархия без короля: Альфонсо был неприемлем для большинства националистов и не слишком популярен в низах. Тем не менее такое решение устраивало традиционалистов, так как не провоцировало Фалангу и республиканцев вроде Кейпо де Льяно или Молы. Оно также позволяло избежать недовольства, подобного тому, с которым сталкивался Муссолини из-за короля Виктора Эммануила: фигура его величества приводила к серьезным трениям между роялистами и фашистами в итальянских вооруженных силах.

15 августа, в праздник Вознесения, в Севилье прошла пышная церемония, целью которой было восславить старый монархический флаг и принять его как знамя «новой Реконкисты». Церемония была также частью плана Франко утвердить свое превосходство над потенциальными соперниками за место лидера националистов.

Кейпо сказал, что проигнорирует церемонию: «Если Франко хочет меня видеть, он знает, где меня искать»[240]. Франко явился с большой свитой, включая основателя Иностранного легиона генерала Мильяна Астрая. Его встречали все местные вельможи во главе с архиепископом Севильи кардиналом Илюндайном, однако Кейпо среди них не было. Процессия проследовала в здание муниципалитета на площади Сан-Фернандо, где Кейпо, в последний момент решивший тоже поприсутствовать, выступил с длинной бессвязной речью, озадачившей окружение Франко. Был спущен республиканский триколор, затем на флагшток под звуки королевского марша взвился красно-желто-красный флаг монархии.

Речь Франко была гораздо короче. В ней он поприветствовал «наш, подлинный флаг, тот, которому все мы присягали на верность, тот, за который погибали наши предки, сотни раз покрытый славой»[241]. Затем он поцеловал флаг, то же самое сделал кардинал.

Кейпо успел превратить Севилью в собственную вотчину, и Франко разозлила его надменность: повсюду красовались его портреты, в городе некуда было деться от его физиономии, она была изображена даже на вазах, пепельницах и зеркалах. Семьи, чьи «красные» члены были убиты, первыми принуждали вывешивать в своих окнах фотографию Кейпо.

Подчиненные Франко пытались продраться сквозь эту рекламную баррикаду и восславить своего генерала – в итоге они добились, чтобы на киноэкранах демонстрировали лик Франко под звуки королевского марша. Все пять минут, что длилось исполнение, зрители стоя отдавали фашистское приветствие. Позднее государственные учреждения в националистской зоне обязали вывешивать его портрет. При трансляции по радио королевского марша все, кто не хотел подозрения в нелояльности, вскакивали с фашистским приветствием.

Не менее навязчивой была пропаганда других группировок националистов: их плакаты висели на каждом углу. Карлисты призывали: «Если ты хороший испанец, любишь родину и ее славные традиции, вступай в отряды “рекетес”». Лозунг Фаланги бы короче и содержал угрозу: «Фаланга зовет тебя. Сейчас или никогда». В одной Севилье Фаланга якобы приросла на 2 тысячи членов всего за одни сутки. Кейпо де Льяно цинично и одновременно точно называл синюю рубашку «спасательным жилетом». Многие левые и нейтралы, не желая попасть под maquina de matar, машину смерти, спешили записаться в движение и часто старались проявить себя еще большими фашистами, чем сами фашисты, – аналог происходившего на республиканской территории.

Подтвердились предвоенные опасения Хосе Антонио: поток оппортунистов смыл остававшихся camisas viejas, «старые рубахи». Восстание унесло жизни почти половины довоенных ветеранов, сам Примо де Ривера находился в тюрьме Аликанте под охраной милиции, Онесимо Редондо погиб, Ледесма Рамос тоже попал в руки неприятеля. Фаланга находилась в неудобном положении. Членство в ней сильно выросло, а ее вожаки тем временем были не у дел[242].

В результате Фаланга действовала непредсказуемо. Некоторые добровольные отряды ушли на фронт, но большинство осталось в тылу, где составляло импровизированную бюрократию и самодеятельную полицию. Патрули фалангистов, якобы выявлявшие подозрительных, щеголяли в синих рубахах и мозолили глаза, заставляя прохожих отдавать фашистское приветствие и орать «Arriba Espa?a!». Девушки-фалангистки спрашивали у мужчин в кафе, почему те не в форме. После этого они презрительно дарили им комплекты кукольной одежды под присмотром сообщников-мужчин, наблюдавших за всем этим за дверью.

Один немецкий гость докладывал на Вильгельмштрассе: «Создается впечатление, что у самих членов фалангистской милиции нет подлинных целей и идеалов; похоже, это просто молодежь, балующаяся с оружием и устраивающая облавы на коммунистов и социалистов»[243].

Республиканские власти перевели Хосе Антонио в тюрьму Аликанте в начале июля, перед самым восстанием. Содержали его, однако, в таких тепличных условиях, что граф де Майальде сумел передать ему на свидании два пистолета. Планы освобождения Примо де Риверы так и не осуществились, хотя первая попытка такого рода была предпринята в день восстания, вторая – уже на следующий день. Штурмовые гвардейцы засекли группу фалангистов, завязалась перестрелка, в которой трое фалангистов погибли[244]. Новые планы освобождения обсуждались в октябре на борту линкора «Deutschland», но против них выступил командующий немецкой эскадрой адмирал Карлс и Министерство иностранных дел Германии. Был еще один неудавшийся план, в котором предполагалось задействовать немецкий торпедный катер «Iltis»[245]. Очередную попытку сорвал якобы сам генерал Франко, не желавший, чтобы такой харизматический соперник оказался на свободе[246].

Судебный процесс над Хосе Антонио Примо де Риверой и его братом Мигелем начался 3 октября в народном трибунале Аликанте: они обвинялись в заговоре против республики и в вооруженном мятеже. Собственно суд стартовал 16 ноября; Хосе Антонио разрешили защищать самого себя, брата и золовку Маргариту Лариос. Благодаря юридическому образованию его выступления привлекали внимание – зная, что обречен, он не просил пощады для себя, зато ему удалось смягчить приговоры своим родным. Решающую роль в этом сыграли его слова: «Жизнь – не фейерверк, запущенный в конце вечеринки».

Местные власти казнили Примо де Риверу поспешно, 20 ноября, чтобы кабинет министров, собиравшийся тем утром, не заменил приговор на пожизненное заключение. В итоге фалангисты получили великого мученика, оставшись без яркого предводителя, – ситуация, которая явно пришлась по душе Франко. Два года, пока республика не оказалась обречена, он не давал хода известию о казни – слишком прагматичный, чтобы ревновать к мертвому сопернику, впоследствии он не возражал против фактической канонизации Хосе Антонио.

Кроме военных вопросов националистская Испания была вынуждена уделять внимание экономике. Одним из приоритетов мятежных генералов было получать за экспорт твердую валюту для оплаты военных расходов. В Андалусии Кейпо де Льяно проявил себя как поразительно успешный коммерческий администратор, пусть и с револьвером в руке. За контрабанду, подделку денег и вывоз капитала ввели смертную казнь. Валютной экспортной продукции – шерри, оливки, цитрусовые – был дан зеленый свет. Экспортеры были обязаны в трехдневный срок сдавать всю свою выручку в долларах и фунтах военным властям[247]. Также Кейпо поспособствовал заключению торговых соглашений с португальским режимом Салазара.

Однако предоставление лицензий на импорт, монополий и прав на торговлю способствовало коррупции и спекуляциям, пропитавшим всю националистскую Испанию. Пожертвования на поддержку националистов были отличным капиталовложением для самых оборотистых. Одновременно росли как грибы благотворительные фонды, в них участвовало духовенство, beatas, вдовы погибших в боевых действиях и другие гражданские лица, думавшие о будущем.

Тем временем из уличных репродукторов неслась музыка, вроде бравурного марша Легиона «El Novio de la Muerte» («Жених смерти»). Каждый вечер звуки горна предваряли сводки штаба генералиссимуса. Вопреки этой милитаристской атмосфере произошел акт моральной отваги, свидетельство распространенности геройства на этой войне.

12 октября, в годовщину открытия Колумбом Америки, в Университете Саламанки проходил Фестиваль испанской расы. Аудитория состояла из видных сторонников националистического движения, в том числе большого отряда местных фалангистов. Среди вельмож на сцене была супруга Франко, епископ Саламанки, зачитавший пастырское послание, генерал Мильян Астрай, основатель Иностранного легиона[248], а также Мигель де Унамуно, баскский философ и ректор университета. Унамуно, не одобрявший республику, сначала поддержал восстание националистов. Но он не смог закрыть глаза на бойню в городе, учиненную недоброй памяти майором Довалем, виновником расправ в Астурии, как и на убийство своего друга Касто Прието, мэра Саламанки, профессора арабского и иврита в Университете Гранады Сальвадора Вилы и Гарсиа Лорки.

Вскоре после начала церемонии профессор Франсиско Мальдонадо выступил с яростными нападками на каталонский и баскский национализм, который он обозвал «раком нации», подлежащим удалению скальпелем фашизма. Из глубины зала донесся крик: «Viva la muerte!» («Да здравствует смерть!») Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику[249]. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии портрету генералу Франко, висевшему над головой его жены.

Но шум затих – это медленно поднялся с места Унамуно, чей тихий голос был впечатляющим контрастом недавним воплям.

«Все вы ждете моих слов, – начал он. – Вы меня знаете и понимаете, что я не могу промолчать. Иногда смолчать – значит солгать, потому что молчание могут принять за согласие. Я хочу высказаться о речи, назовем это так, профессора Мальдонадо. Оставим без внимания личное оскорбление, содержавшееся в потоке брани в адрес басков и каталонцев. Сам я, конечно, родом из Бильбао. Епископ, нравится ему это или нет, – каталонец из Барселоны. Только что я слышал бессмысленный некрофильский вопль: “Да здравствует смерть!” И я, всю жизнь отдавший парадоксам, должен со знанием дела сказать вам, что этот нелепый парадокс мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай – калека, скажем без обиняков. Он инвалид войны. Как Сервантес[250].

Увы, нынче в Испании слишком много калек. Скоро их станет еще больше, если нам на помощь не придет Господь. Мне больно думать, что массовую психологию определяет генерал Мильян Астрай. Калека, лишенный величия Сервантеса, станет искать зловещего утешения, сея вокруг себя увечья. Генералу Мильяну Астраю захочется перекроить Испанию наново, и это будет отрицательное творение по его образу и подобию; вот почему он жаждет увидеть Испанию увечной, как сам ненароком дал понять».

Генерал не мог дальше сдерживать свою ярость. «Muera la inteligencia! Viva la Muerte!» («Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!») – вот и все, что слетало с его уст. Фалангисты подхватили его клич, офицеры выхватили пистолеты. Телохранитель генерала навел автомат на голову Унамуно, но это не помешало тому воинственно продолжить: «Здесь храм интеллекта, а я – его верховный жрец. Вы осквернили его священные пределы. Вы победите, потому что у вас более чем достаточно грубой силы. Но вы неубедительны. Чтобы убеждать, нужно то, чего у вас нет: разум и правота в борьбе. Полагаю, бесполезно призывать вас думать об Испании. – Он умолк, опустил руки и закончил тихо и обреченно: – У меня все».

Кажется, только присутствие жены Франко спасло Унамуно от немедленного линчевания, хотя, узнав о случившемся, ее муж пожалел, что его не пристрелили. Этого не произошло из-за мировой известности Унамуно и из-за реакции на убийство Лорки. Впрочем, Унамуно сам скончался через два с половиной месяца, удрученный и проклинаемый как «красный» и изменник теми, кого он раньше считал своими друзьями[251].