Глава 27. Гибель Северного фронта и республиканского идеализма

29 августа, когда битва за Бельчите достигла апогея, Провинциальный совет Астурии присвоил себе всю военную и гражданскую власть, провозгласив себя Суверенным советом Астурии под председательством Белармионо Томаса. Первым делом Томас заменил генерала Гамира Улибарри полковником Адольфо Прадой, ставшим командующим 40-тысячными остатками Северной армии.

Начальником штаба у Прады стал майор Франсиско Сьютат. Главным соединением был XIV корпус Франсиско Галана. Республиканские ВВС на севере исчерпывались двумя отрядами самолетов «Моска» и уменьшенной эскадрильей «Чато»[734]. Территория республиканцев имела теперь глубину всего в 90 километрах между Хихоном и Ла-Роблой, протянувшуюся на 120 километров вдоль океанского берега, причем на западной оконечности в нее вклинивался Овьедо.

Наступление Давилы на этот последний очаг сопротивления республики на севере началось на востоке и на юго-востоке его территории и было направлено на Хихон. Его силы, вдвое превышавшие республиканские, включали четыре бригады карлистов Солчаги, три галисийские дивизии Аранды и итальянский Экспедиционный корпус. Поддержку им оказывали 250 самолетов, включая легион «Кондор».

Тем не менее, начав бои 1 сентября, наступающие продвигались меньше чем на километр в день даже при своем подавляющем превосходстве в воздухе. Вершины Пикос-де-Эуропа и Кантабрийские горы позволяли республиканцам сдерживать неприятеля, что они и делали с замечательной отвагой. Утверждали, что причиной их отчаянности в бою было отсутствие надежды вырваться из блокады, но это было только одним из факторов. Когда большинству старших офицеров удалось спастись на утлых суденышках, остальные стали драться еще самоотверженнее.

Только 5 сентября карлисты Солчаги достигли Льянеса. Затем наваррские бригады занялись перевалом Эль-Масуко: они неоднократно завладевали им, теряли, снова захватывали. Оборона перевала, которой командовал рабочий, активист НКТ из Ла-Фельгуэры, продолжалась 33 дня. В конце концов карлисты завладели им в штыковой атаке, понеся большие потери. Тем временем легион «Кондор» неустанно бомбил и расстреливал на бреющем полете республиканские тылы[735], поскольку позиции в горах были недоступны для обычного бомбометания. Немецкие эскадрильи экспериментировали теперь с прототипом напалма – канистрами бензина в связке с зажигательными бомбами.

18 сентября карлисты Солчаги приступили к самому кровопролитному этапу всей кампании. После тяжелых боев 1-й наваррской бригаде удалось ворваться в Рибадеселью; 1 октября 5-я наваррская бригада заняла Ковадонгу; еще через десять дней они очистили западный берег реки Сельи в верхнем течении. 14 октября пал Арриондас. Тем временем полковнику Муньосу Грандесу удалось прорваться через Таму, одну из самых укрепленных позиций астурийских горняков, и подступить к Кампо-де-Касо, завершив окружение. Легион «Кондор» расстреливал пулеметными очередями республиканцев, отходивших к Хихону. 20 октября силы Солчаги соединились с силами Аранды[736].

Республиканское правительство в Валенсии приказало полковнику Праде приступить ко всеобщей эвакуации, но беглецов караулил флот Франко. Легион «Кондор» нанес бомбовый удар по республиканскому эсминцу «Ciscar», потопив его, что унесло жизни множества людей. В это время военный флот националистов останавливал суда под иностранными флагами: многие офицеры старших и средних чинов уплывали во Францию на канонерках и других мелких судах.

Однако костяк республиканских войск продолжал непреклонное сопротивление до середины дня 21 октября, когда в Хихон вошла 4-я наваррская бригада. Часть республиканских войск ушла в горы и соединилась там с остатками войск, вырвавшимися из Сантандера. Партизанская война в горах продолжалась еще полгода, сковывая значительную часть войск националистов.

После взятия националистами Хихона по всей области началось «очищение от красных». Арестованных сгоняли на арену для боя быков в Хихоне, набивали ими театр «Луарка» и другие здания города. Расстрельные команды не знали отдыха[737].

Северный фронт прекратил существование. С точки зрения Прието, главной причиной разгрома послужило отсутствие единого командования[738]. Министр обороны произвел Рохо в генералы и подал Негрину прошение об отставке, но премьер отказался его принять.

Настоящие последствия завоевания националистами севера Испании стали ощутимыми только в следующем году, когда началось развертывание в южной зоне соединений карлистов, итальянского корпуса и галисийских войск Аранды. Военные корабли националистов покинули Бискайский залив и передислоцировались в Средиземное море, усилив контроль за его побережьем. В Пальма-де-Майорке было учреждено новое военно-морское и военно-воздушное командование адмирала Франсиско Морено[739]. Но для Франко чуть ли не самым главным приобретением стали угольные и прочие горные разработки, продукция которых должна была пойти на выплату долга нацистской Германии.

Росту численности националистских войск способствовало зачисление в пехоту более 100 тысяч пленных Северной кампании, а также трудовые батальоны. Такой способ наращивания численности не всегда оправдывал себя: многие солдаты, едва попав на передовую, дезертировали. Произошло как минимум два мятежа, спровоцированные левыми элементами в армии. В Сарагосе зачисленные в Иностранный легион анархисты подняли мятеж и попытались освободить из тюрьмы своих товарищей. В Ферроле выяснилось, что 200 моряков, в основном на линкоре «Espa?a», готовили восстание еще прошлой зимой. В обоих случаях все мятежники были казнены.

В республиканской Испании осень 1937 года была отмечена дальнейшим упадком влияния анархистов, изоляцией каталонских националистов, разладом в лагере социалистов и укреплением тайной полиции. Всеми этими процессами руководило правительство Негрина. При власти коммунистов репрессии против инакомыслящих оказались гораздо шире, чем при диктатуре Примо де Риверы. Утверждения премьер-министра, будто бы он не знает о деятельности тайной полиции, звучали неубедительно. Как указывает Хью Томас, он пытался ограничить политическую активность, применяя цензуру, запреты и аресты – подобно Франко, тоже создавшему государственную машину, в которой не было места идейным разногласиям[740]. Однако большинство сторонников республики за рубежом, отстаивавшие левые идеалы из приверженности свободе и демократии, не протестовали против этих явлений.

Впоследствии сторонники Негрина оправдывали действия его администрации необходимостью сотрудничать с Советским Союзом и серьезностью военной ситуации. Однако именно Негрин уговорил Ларго Кабальеро отправить золотые запасы страны в Москву, поэтому он первым несет ответственность за подчинение республики Сталину. С другой стороны, при нем поступление советской помощи резко сократилось: отчасти к этому привела устроенная националистами морская блокада, но важнее было растущее желание Сталина свернуть участие в испанских делах, вызванное пониманием того, что правительства Британии и Франции не намерены бросать вызов «оси». К тому же теперь СССР помогал Китаю бороться с японской агрессией. Как ни парадоксально, недовольство Сталина могла усилить очевидная надежда Негрина на то, что республику спасет война в Европе.

В первый период администрации Негрина президент Асанья поощрял его твердое правление, но потом, когда он лучше разобрался в характере Негрина, его отношение стало меняться. Оба не любили Компаниса, и Асанья одобрял план Негрина подчинить Каталонию центральной власти. Президент был по-прежнему озабочен первоначальным успехом Компаниса, усилившего под лязг мятежа независимость Женералитата. Символом укрощения Каталонии становился переезд правительства республики из Валенсии в Барселону; Негрин пользовался любым предлогом, чтобы подчеркнуть урезание статуса Женералитата[741]. «Негрин избегал любого прямого контакта с Компанисом, – писал коммунист Антонио Кордон, заместитель военного министра. – Не помню ни одной церемонии, в которой они приняли бы участие вместе»[742].

После утраты власти Ларго Кабальеро понял, что Социалистическая партия и ВСТ находятся в худшем положении, чем он предполагал. У него еще оставались верные последователи, особенно ближний круг: Луис Аракистайн, Карлос де Бараибар, Венсеслао Каррильо (отец Сантьяго Каррильо). Но многие правые социалисты, сильная фракция внутри ВСТ и большая часть Объединенного союза социалистической молодежи тесно сотрудничали с коммунистами[743]. Некоторые группировки откликались на их призывы к объединению: в Валенсии стала выходить коллективная газета «Verdad» («Правда»), задуманная как испанская «Правда». Она первой приветствовала социалистов Хаэна, создавших свое собственное объединение социалистов и коммунистов – Объединенную социалистическую партию (ОСП).

Газета ИСРП «El Socialista» и даже орган Ларго Кабальеро «Claridad» уже перешли под контроль прокоммунистического крыла партии. Но самое тревожное для Ларго Кабальеро событие произошло в конце сентября, когда его сторонникам не позволили голосовать на национальном пленуме ВСТ. Однако многие прокоммунистические социалисты, в том числе даже Негрин, все еще воздерживались от рокового шага – полного объединения с КПИ. В своей речи 17 октября (первой, с которой ему разрешили выступить с мая месяца) Ларго Кабальеро привел причины падения своего правительства и настойчиво предостерег о грозящих партии опасностях. Никакой власти он больше не получил, потому что не был допущен в исполнительный комитет, где его сторонники остались в меньшинстве. В конце октября он переехал в Барселону, в своего рода внутреннее изгнание, где занялся мелкими делами[744].

Вероятно, самым зловещим событием на республиканской территории в то время было превращение служб безопасности в Службу военной разведки (СИМ), произошедшее 9 августа 1937 года[745]. Архитектором этой реструктуризации, преследовавшей цель усиления центрального контроля, стал Прието, считавший, что рост отдельных контрразведывательных структур ведет к бесконтрольности и неэффективности. Один из начальников разведки сетовал, что «у нас в тылу каждый – контрразведчик». Самостоятельные службы с собственными сетями агентов имелись у армии, у Генерального управления безопасности, у пограничников-карабинеров, у министерства иностранных дел, у Женералитата, у баскского правительства в изгнании (обосновавшегося теперь в Барселоне) – даже у Интербригад была своя организация по охоте за еретиками, управляемая НКВД и расположившаяся в Альбасете. Ее шеф «Морено», югослав из СССР, после возвращения был расстрелян[746].

Новая структура вышла из-под контроля ее создателя сразу после своего учреждения в августе: коммунисты стали проникать в полицию и в службы безопасности и подчинять их себе еще с осени 1936 года. Первые начальники, социалисты Анхель Диас Баса и Пруденсио Сайагуэс, для этой работы не годились, а других приходилось снимать с должностей, как, например, Густаво Дурана, назначенного Прието главой СИМ в Центральной армии, который набирал к себе одних коммунистов. Следующим стал Мануэль Урибарри, отчитывавшийся только перед советскими агентами – позднее он сбежал во Францию, прихватив с собой 100 тысяч франков[747]. Коммунистический контроль ослабел только в следующем году. Организации удалось разоблачить несколько шпионских сетей националистов: «Concepcion», «Circulo Azul», «Capitan Mora», «Cruces de fuego» и другие; однако нет сомнения, что в первые восемь месяцев существования СИМ, впоследствии названная немецким писателем Густавом Реглером «русским сифилисом», была мрачным орудием в руках Орлова и его подчиненных из НКВД.

Среди сотрудников СИМ были и безусловно преданные партийцы, и властолюбцы – ее бесспорная власть привлекала в ее ряды всевозможных авантюристов. Организация создавала свою сеть агентов при помощи подкупа и шантажа, им удалось внедриться даже в сугубо антикоммунистические формирования, что стало следствием контроля над переходами с должности на должность и над повышениями в звании. Так, подкупленный 19-летний стрелок из 119-й бригады мигом превратился в главу СИМ целого соединения, имевшего больше власти казнить и миловать, чем его командир[748].

Из-за уничтожения архивов трудно точно назвать численность агентов СИМ: говорили, что только в Мадриде их набралось 6 тысяч, и на их жалованье официально расходовалось 22 млн песет. Ее шесть военных и пять гражданских отделов, в том числе «бригада Z», держали под наблюдением все стороны жизни: ее агенты присутствовали в каждом районе, в каждом подразделении[749]. Больше всего страха внушала «особая бригада», занимавшаяся допросами, – когда чудовищные слухи о деятельности бригады просочились за рубеж, она просто изменила название. Правительство утверждало, что СИМ распущена, в действительности же число ее жертв только выросло: это были «перебежавшие к неприятелю» (эвфемизм, применявшийся к гибели под пытками и к тайным казням). Она работала с сетью агентов-«невидимок» на фронте и в тылу[750].

В центральном регионе СИМ пользовалась секретными по большей части тюрьмами, раньше принадлежавшими DEDIDE. Первой служил религиозный колледж Сан-Лоренсо, где держали 200 подозреваемых. Второй – «рабочий лагерь № 1» в Куэнке. Те, кому выпало через них пройти, дружно рассказывают о побоях, использовании пыток холодом и голодом для вырывания признаний, карцерах «ледник» и «холодильник», где голые заключенные находились по колено в воде или обдавались ледяной водой в зимние месяцы[751].

В Барселоне у СИМ было две главных тюрьмы: на улице Сарагосы и в Seminario Consiliar, хотя использовались также и «Ангельские врата», где летом 1937 года томилось 300 узников, «маслобойня Нестле», отель «Колумб», тюрьма на улице Вальмахор и другие. Мастера допросов трудились не покладая рук, вырывая признания, способные стать подтверждением их теории заговора. В сентябре 1937 года органы безопасности Барселоны докладывали о разоблачении «шпионской организации разветвленнее мадридской, которую якобы тоже организовали каталонские троцкисты. Ее опознавательными знаками были буквы TS, у каждого агента был индивидуальный номер. Документы, найденные в матрасе у одного из членов организации, показывают, что банда совершила несколько актов саботажа и готовила покушения на руководителей Народного фронта и республиканской армии». Далее приводился список республиканских лидеров, которых намечалось убить для получения поддержки со стороны некоммунистических министров[752].

Под управлением НКВД СИМ совершала бесчеловечные зверства: эксплуатируя и преувеличивая их, националисты создали чудовищную легенду. Несмотря на то что все документы уничтожены, устные свидетельства и разоблачения, сделанные Мануэлем де Ирухо и Пере Бош-Гимперой, не оставляют сомнений, что советские «специалисты» активно применяли свои «научные» методы допроса. Методы СИМ тоже эволюционировали: избиения резиновой трубой, пытки ледяной водой и кипятком ушли в прошлое. Были придуманы специальные полы камер с направленными наружу острыми краями кирпичей, чтобы голые заключенные испытывали постоянную боль. Для дезориентации и создания невыносимых условий использовали раздражители вроде скрежета металла, смены цветов, слепящего света и покатых полов. Если это не помогало или если следователи спешили, всегда можно было прибегнуть к «электрическому стулу» или к «шумовому ящику»: и то и другое могло быстро свести заключенного с ума.

Надежных оценок общего количества узников СИМ и относительных соотношений по районам и годам не существует, но можно не сомневаться, что республиканцев среди них было больше, чем националистов. Любой критик советской военной некомпетентности – например, иностранный летчик-доброволец – мог быть обвинен в измене, как и всякий идейно несогласный с коммунистами. Министр юстиции Мануэль де Ирухо в знак протеста подал 10 августа в отставку, хотя и остался в правительстве в качестве министра без портфеля. Многие другие видные республиканцы были возмущены всеми этими беззакониями, в первую очередь практикой СИМ. Но Негрин отвергал критику деятельности СИМ как вражескую пропаганду: только в 1949 году он признался в своей ошибке в интервью американскому журналисту Генри Бакли[753].

Коммунистам удивительно быстро удалось поставить под контроль правительство, бюрократию и машину общественного порядка, сохраняя при этом за собой, по требованию советской внешней политики, лишь два второстепенных министерских портфеля. Они постарались стать необходимыми для политиков-центристов, стремившихся вернуть государству силу и так вовлекшихся в этот процесс, что им стало уже не до протестов. Тем не менее острая реакция на всевластие коммунистов была неизбежна, особенно в армии.

Осенью 1937 года коммунистическая пропаганда громко славила прогресс Народной армии: улучшения на уровне подразделений и впрямь были налицо. Однако мало кто из командиров и работников штабов проявлял компетентность и тактическое чутье, организация снабжения оставалась коррумпированной и неэффективной. Самый значительный урон боевому духу наносили события в тылу. Предпочтение коммунистам в кадровой политике и вербовка в партию достигли таких масштабов, что офицеры регулярной армии, раньше поддерживавшие коммунистов, хватались за голову. Прието был потрясен, когда услышал, что раненым некоммунистам часто отказывают в медицинской помощи; батальонным командирам, отвергавшим предложения вступить в партию, недодавали боеприпасы, провиант, даже отказывали в пополнении. Зато те, кто соглашался, сразу видели, насколько полезно быть коммунистом. Их повышали в должности, начинали выделять в донесениях и славить в прессе.

С беспартийными офицерами даже на самых высоких постах отказывались сотрудничать – к примеру, полковнику Касадо в бытность командующим армией Андалусии не сообщали о расположении аэродромов и о наличии авиации на его фронте. Комиссары получали от своего партийного начальства целевые показатели по приему в партию и шли на все для их выполнения. Прието впоследствии рассказывал, что служивших в коммунистических подразделениях социалистов, отказывавшихся вступить в компартию, часто расстреливали по ложным обвинениям, вроде трусости или дезертирства. После сражения при Брунете 250 человек из дивизии Кампесино искали защиты в 14-й дивизии Меры из-за дурного обращения, которому они подверглись за свое нежелание стать коммунистами. Разгневанный Кампесино примчался в штаб Меры, но тот отказался вернуть ему людей. Генерал Миаха, хоть и состоял официально в КПИ, поддержал Меру в конфликте со своим однопартийцем.

Самое сильное падение боевого духа во второй половине 1937 года произошло, наверное, в рядах Интернациональных бригад, только в октябре потерявших от эпидемии тифа 2 тысячи человек[754]. В их рядах всегда присутствовали некоммунисты, отказывавшиеся следовать партийной линии, но теперь даже убежденные коммунисты сомневались в своей прежней правоте.

В начале 1937 года, после разгрома на Лопере, чуть не взбунтовались ирландцы, которым в последний момент не позволили сформировать собственную роту. Мятеж американцев на Хараме ранней весной оказался успешным, хотя в нем видели только аномалию, которую удалось быстро устранить. Несколько итальянцев из батальона «Гарибальди» перебежали в анархистскую колонну «Giustizia e Liberta» («Справедливость и свобода»). Во время наступления на Сеговию XIV Интербригада отказалась участвовать в бессмысленных лобовых атаках на Гранхе, а иностранцы в карательном батальоне, получив приказ стрелять в дезертиров, тоже проявили неповиновение.

Возмущение бессмысленной бойней сопровождалось растущим недовольством существованием «лагерей перевоспитания», управляемых советскими офицерами и охраняемых испанскими коммунистами с современным автоматическим оружием. Труд в этих лагерях был организован по стахановским правилам: выдача еды зависела от выполнения завышенных норм выработки. В лагеря попадали в основном те, кто по разным причинам просился домой, но получал отказ. Только недавно стало известно, что нескольких интербригадовцев из этой категории поместили в больницы для умалишенных – типичная советская мера.

Один из самых отвратительных лагерей находился в Хукаре, примерно в 40 километрах от Альбасете, где держали разочаровавшихся британских, американских и скандинавских добровольцев. Нескольких британцев спасло от казни вмешательство британского МИДа, заключенных других национальностей развезли по тюрьмам Альбасете, Мурсии, Валенсии и Барселоны[755].

Постоянное недовольство в Интербригадах проистекало в том числе и из того обстоятельства, что добровольцы, чей срок службы не был определен, считали себя вправе по истечении некоторого времени покинуть ряды воюющих. При поступлении на службу у них отбирали паспорта – часть документов тут же отправляли дипломатической почтой в Москву для последующего использования агентами НКВД за границей. Командования Интербригад, встревоженные доходившими до тыла через письма бойцов сведениями о волнениях в войсках, усиливали дисциплинарные взыскания. Письма подвергались цензуре, любой, кто критиковал компетентность партийного руководства, мог угодить в тюремный лагерь или даже рисковал расстрелом. Увольнения часто отменялись, а добровольцев, самовольно устраивавших себе несколько дней отдыха, после возвращения в подразделение расстреливали за дезертирство. Ощущение, что они попали в ловушку к организации, которой больше не сочувствуют, даже принуждало некоторых добровольцев переходить на другую сторону, к националистам. Другие прибегали к таким неоригинальным методам, как самострел себе в ногу при чистке оружия.

Организаторы из Коминтерна были обеспокоены тем, что просачивавшиеся во внешний мир слухи о нестерпимых условиях сильно сокращают приток добровольцев из-за границы. Новичков поражал цинизм ветеранов, смеявшихся над их идеализмом и с горечью пересказывавших собственный невеселый опыт. Некоторые новички попадали в Альбасете в результате банального спаивания. Иностранные специалисты и механики, подряжавшиеся решать только определенную задачу, подвергались давлению и запугиванию, вплоть до угрозы расстрела в случае отказа[756]. Даже отпущенных на берег моряков иностранных торговых судов, заходивших в республиканские порты, хватали как «дезертиров» из Интербригад и под охраной отправляли в Альбасете.

23 сентября 1937 года Прието издал указ о включении Интернациональных бригад в состав испанского Иностранного легиона, распространявший на них правила испанской военной юстиции. Он также установил правило, что количество офицеров-интербригадовцев в любом подразделении и соединении не должно превышать количество офицеров-испанцев более чем на 50 процентов[757].

Сильнее всего потрясло интербригадовцев преследование ПОУМ: травля членов этой партии, развязанная коммунистами, набирала обороты. «В нашей стране, – утверждал один партийный оратор в конце 1937 года, – выявлена длинная цепочка фактов, доказывающая, что троцкисты давно вовлечены в абсурдную преступную деятельность и по мере нарастания трудностей, с приближением решающих боев, начинают все более открыто пропагандировать вражеские лозунги, сеять семена пораженчества, недоверия и раскола масс, активнее, чем прежде, занимаются шпионажем, провокациями, саботажем и иными преступлениями»[758].

Партийная версия событий была настолько открыто лживой, что поверить в нее можно было, только испугавшись настоящей правды. Однако большинство, понимая, что их водят за нос, было возмущено этими попытками оглупления. В Испании им приходилось помалкивать, чтобы не привлекать внимания СИМ. Даже дома они обычно продолжали молчать из нежелания подрывать дело республики. Для тех, кто не молчал, например для Оруэлла, оказались закрыты двери левых издательств.

Безоговорочным сторонникам республики приходилось поддерживать линию Москвы. Однако при попытках экспорта в Испанию психологии показательных процессов игнорировалось то обстоятельство, что правительство Негрина было авторитарным, но не тоталитарным. В результате в Испании не удалось воспроизвести систему кривых зеркал, успешно искажавшую реальность в СССР.