Глава 9. Белый террор

Убийства и репрессии в «белой» части Испании действительно подчинялись совсем другой закономерности. Понятие limpieza, «зачистка», стало важнейшей частью стратегии мятежа, и этот процесс начинался немедленно после занятия той или иной области.

В инструкциях генерала Молы по марокканской зоне от 30 июля войскам приказывалось «уничтожать левые элементы, коммунистов, анархистов, профсоюзников, масонов, других»[202]. Генерал Кейпо де Льяно, характеризовавший свое движение как «чистку испанского народа», не перечислял «враждебных партий», а просто называл врагом любого, кто симпатизирует «современным социальным течениям или просто движениям демократического и либерального направления»[203].

Националисты считали своим долгом интенсивное подавление и даже уничтожение всех ростков демократии, расцветших при республике, к тому же им приходилось расправляться с враждебным большинством во многих частях страны. Один из пресс-атташе генерала Франко, капитан Гонсало де Агилера, даже сказал американскому журналисту Джону Уитакеру, что им приходится «убивать, убивать, убивать» всех красных, «истребить треть мужского населения и очистить страну от пролетариата»[204].

Между июлем 1936 и началом 1937 года националисты разрешали «произвольные» убийства под прикрытием войны, но вскоре репрессии приобрели плановый, управляемый и методический характер, их поощряло военное и гражданское руководство и благословляла католическая церковь.

Репрессии в националистской Испании начинались сразу после захвата района. Первыми убивали (не считая захваченных в бою – тех часто пристреливали на месте) профсоюзных вожаков и представителей республиканской власти, в первую очередь гражданских губернаторов и мэров, а также других сохранивших лояльность чиновников. С самого начала уничтожали даже тех республиканцев, кому обещали жизнь в обмен на сдачу.

Убивали или бросали в тюрьмы также офицеров, сохранивших верность правительству. По армейской традиции офицеров-лоялистов и нейтралов полагалось при возможности отдавать под военный трибунал. Колеблющихся чаще арестовывали, а тех, кто продолжал служить правительству, включая семерых генералов и одного адмирала, расстреляли на месте за «мятеж». Эта поразительная подмена понятий происходила и в ВМФ, где националисты называли «мятежниками» моряков, следовавших указаниям Министерства ВМФ.

С продвижением войск поднималась новая, еще более мощная волна расправ: Фаланга, а кое-где и карлисты приступали к безжалостным массовым чисткам. Их целью были профсоюзные вожаки, правительственные чиновники, левоцентристские политики (были расстреляны 40 депутатов кортесов от Народного фронта)[205], интеллигенция, учителя[206], врачи, даже машинистки революционных комитетов. Фактически в опасности был любой, кто подозревался в голосовании за Народный фронт. В Уэске расстреляли сто человек, обвиненных в принадлежности к масонам, хотя в городской ложе не насчитывалось и дюжины членов[207].

Двойниками республиканских «чека» на контролируемой националистами территории были местные комитеты, обычно включавшие видных «правых» вроде главного землевладельца, командира местной Гражданской гвардии, фалангиста и очень часто священника, хотя некоторые с риском для своей жизни пытались предотвратить расправы, Комитет обычно разбирался со всеми известными или подозреваемыми либералами, масонами и левыми. Кто-то из арестованных мог наговаривать на других в панической попытке спасти свою жизнь, но чаще жертвы были или потрясены, или отчаянно дерзки. На казнь их тащили со скрученными за спиной веревкой или проволокой руками. В Наварре священник оптом отпускал баскским националистам грехи перед расстрельным рвом, в большинстве же случаев приговоренных группами ставили у кладбищенской стены. Те, кто желал умереть с достоинством, кричали «Viva la Republica!» или «Viva la Libertad!» – подобно тому, как приговоренные к смерти националисты восклицали «Viva Espa?a!».

Фаланга часто подбирала себе жертв в местной тюрьме, если вне ее не удавалось найти подходящих кандидатов на казнь, – в одной только Гранаде так расстались с жизнью 2 тысячи человек. Неизвестно, какова была доля схваченных дома или на работе и потом расстрелянных ночью, при свете автомобильных фар. Слыша ночной порой отдаленные выстрелы, люди, позабыв про сон, испуганно крестились в своих постелях. Трупы «клиентов», как их часто называли, оставляли на виду – на грудь профсоюзникам клали в качестве доказательства вины их членские карточки.

Кое-где – например в Севилье или Уэльве – палачи использовали специальные грузовики, прозванные «мясными фургонами», отвозившие тела на кладбища[208], хотя иногда трупы оставляли на виду как предостережение. Так поступили с телом матери коммунистического вожака Сатурнино Барнеро, пролежавшим на севильской площади Пумарехо несколько дней. В Уэльве долго лежало на тротуаре тело кондитера, швырнувшего сандалию в генерала Санхурхо после неудавшегося путча в августе 1932 года. Практика выставления трупов напоказ продолжалась довольно долго[209], пока руководству националистов не пришлось настоять на захоронении тел из санитарных соображений[210].

Казалось, для жаждущих расправ националистов не было важно наличие или отсутствие сопротивления: в военном центре Бургосе или в столице карлистов Памплоне им никто не сопротивлялся, тем не менее чистки сразу же начались и там. В Бургосе, столице Кастилии, каждую ночь на обочине дороги расстреливали группами: Руис Вилаплана, президент училища судебных клерков, описал в воспоминаниях, как стал свидетелем казни сразу 70 человек[211].

15 августа в Памплоне во время процессии в честь Святой Девы фалангисты и «рекетес» похватали 50–60 человек, включая священников, заподозренных в баскском сепаратизме. «Рекетес» хотели дать им перед смертью возможность покаяться, но фалангисты не позволили. В неразберихе несколько пленников попытались сбежать, но их застрелили. «Для облегчения положения священники скопом отпустили грехи оставшимся. После казни грузовики вернулись в Памплону, и “рекетес” успели присоединиться к шествию перед входом в собор»[212]. Ассоциация семей погибших Наварры опознала тела 2789 казненных в этой провинции[213].

Как и следовало ожидать, гораздо более массовые и систематические репрессии осуществлялись там, где было широкое членство в ВСТ и НКТ, особенно где на февральских выборах победил Народный фронт. Например, в Риохе более 60 процентов жертв принадлежали к партиям Народного фронта. Более 2 тысяч человек были казнены и похоронены в общих могилах под Логроньо[214]. В Риохе не осталось ни единой деревни, обитатели которой не легли бы в общую могилу в Ла-Барранке[215]. В Кауде (провинция Теруэль) тела убитых сбрасывали в колодцы глубиной 84 метра. Живший неподалеку крестьянин слышал и записал в блокноте 1005 таких случаев[216].

В Севилье, где Кейпо де Льяно удалось ввести в заблуждение растерянных солдат, убийства в начале переворота представили частью военной операции. Но после прибытия подкреплений из Африканской армии под командованием майора Кастехона чистка превратилась в откровенную бойню: выживших приканчивали штыками. Сразу после этого ответственность за поддержание порядка возложили на полковника Диаса Криадо, что привело к казни почти всего местного начальства. В тюрьме не хватало места, и националисты использовали в качестве сборного пункта для 2 тысяч человек кинотеатр Jauregui, мюзик-холл Variadales, штаб фалангистов и даже две баржи, стоявшие у Золотой башни.

Франсиску Диас, 18-летнюю сестру генсека Испанской компартии, допрашивали целую ночь. Она видела связанных одной веревкой рабочих фабрики оливкового масла, которых вели на расстрел[217]. В целом жертвами националистских репрессий 1936 года стали в провинции Севилья 8 тысяч человек.

Кордоба пала 18 июля всего за несколько часов, почти не оказав сопротивления. Кейпо де Льяно, возмущенный отсутствием «зачисток», спешно направил в город майора Гражданской гвардии Бруно Ибаньеса – тот начал со 109 человек из списков, полученных от землевладельцев и церковников. Через несколько дней начались расстрелы заключенных на дорогах и в оливковых рощах: «Подвал штаба Фаланги, где держали людей, был как воздушный шар, надуваемый днем и спускаемый по утрам. Каждый день происходили расстрелы на кладбище и на ведущей из города дороге»[218].

По подсчетам, за время войны в Кордобе было убито 10 тысяч человек, десятая часть населения. «Дон Бруно мог бы перебить весь город, – вспоминает адвокат-фалангист. – При направлении в Кордобу ему предоставили полную свободу действий»[219].

В Уэльве, городе, полностью захваченном националистами только в середине сентября, убили больше 2 тысяч человек, в том числе местного губернатора Диего Хименеса Кастельяно, командиров Гражданской гвардии и пограничников, сохранивших верность республике. Подсчитано, что еще 2500 человек пропало – правда, многие из них сбежали, перейдя границу с Португалией[220].

Когда «колонна смерти» майора Кастехона дошла до Сафры, что по пути в Бадахос, он приказал местным властям предоставить ему список из 60 человек, подлежащих расстрелу. «Людей из списка по одному запирали в помещении муниципалитета. Некоторым из них показывали растущий список и позволяли вычеркивать себя в обмен на три других имени. Под конец было заменено таким образом 48 имен[221].

Одним из наиболее памятных мест испанской Гражданской войны стал сам Бадахос[222]: расправы, учиненные там подполковником Ягуэ при взятии города и в дальнейшем, превратились в первую пропагандистскую битву войны. Националисты преувеличивали и свои потери в боях, и количество правых, убитых левыми раньше. На самом деле потери Ягуэ не превысили 44 убитых и 141 раненого; даже после войны националисты могли обвинить левых только в 243 убийствах, тогда как сами они убили в этой провинции от 6 до 12 тысяч человек[223].

По пути в Мадрид колонны националистов действовали по отработанному шаблону – захватывали деревни, оставляя за собой руины и надписи на стенах: «Ваши женщины родят фашистов». Генерал Кейпо де Льяно пугал республиканцев, слушавших радио Севильи, баснями о сексуальных аппетитах африканских воинов, грозя вознаградить их женщинами Мадрида. Военных корреспондентов не пускали в Толедо, чтобы они не стали свидетелями событий, последовавших за снятием осады Алькасара. 200 раненых бойцов милиции прикончили в тамошнем госпитале, сначала забросав палаты гранатами, а потом добив оставшихся в живых штыками. Проведение кампании сравнивали с «испанской яростью» пехоты Филиппа II в XVI веке, истребительное наступление которой приводило в ужас протестантскую Голландию.

По свидетельству одного фалангиста, близ Гибралтара целый взвод арабов изнасиловал, а потом убил жену левого активиста. Американский журналист Джон Уитакер под Навалькарнеро стал свидетелем того, как двух девушек отдали на растерзание марокканцам; их командир майор Мохаммед бен Миззиан сказал ему, что девушки проживут не больше четырех часов[224]. Впоследствии этот майор дослужился во франкистской армии до генерал-лейтенанта, а арабов-«регуларес» националисты провозгласили «почетными христианами». Они вызвали на республиканской территории такую ненависть к себе, что двоих марокканцев разорвали на куски, когда грузовик с пленными остановился на заправке.

Еще одним местом страданий стала Гранада, прославившаяся прежде всего убийством поэта Федерико Гарсиа Лорки, самой знаменитой жертвы гражданской войны. Фашисты и военные относились к интеллектуалам по меньшей мере с величайшим недоверием, их образованность вызывала у них чувства, в которых смешались ненависть, страх и презрение, – примером этого стало убийство в Гранаде пяти университетских профессоров.

Гарсиа Лорка вернулся к себе домой недалеко от города Уэрта-де-Сан-Висенте перед самым восстанием. (Начались летние каникулы, и многие погибли или, наоборот, спасли свою жизнь именно благодаря запланированным поездкам.) Поэту грозила опасность из-за его либеральных симпатий, хотя он не принадлежал ни к какой партии, – даже убежище, предоставленное ему поэтом-фалангистом Луисом Росалесом и его семьей, не смогло его спасти.

В воскресенье 16 августа, через несколько часов после убийства мэра Гранады Мануэля Фернандеса Монтесиноса – мужа младшей сестры поэта, – Лорку арестовал бывший депутат от СЭДА Рамон Руис Алонсо; позднее он оправдывался, что Лорка «натворил больше бед своим пером, чем другие – пулями». Вместе с Алонсо были Луис Гарсиа Аликс, секретарь «Accion Popular», и помещик-фалангист Хуан Луис Трескастро, фактический палач Лорки, сказавший потом: «Мы убили Федерико Гарсиа Лорку. Я всадил ему две пули в зад как гомосексуалисту»[225]. Герберт Уэллс, президент Пен-клуба, потребовал подробностей о судьбе Лорки, как только о казни стало известно в мире, но националистские власти все отрицали. Смерть Лорки оставалась в Испании запретной темой до самой смерти Франко в 1975 году.

Националисты объясняли жестокость своих репрессий необходимостью ответа на красный террор. Однако примеры Севильи, Кордобы и Бадахоса, а спустя полгода – и Малаги показывают, что националисты убивали во много раз больше людей. В Малаге они приступили к казням после того, как милиция, а также, без сомнения, все ответственные за убийства правых активистов сумели сбежать. Иными словами, попыток выявить виновных почти не предпринималось. А главное, контраст между количеством жертв с той и другой стороны говорит сам за себя.

В августе 1944 года британский консул в Малаге раздобыл статистику самих националистов и передал ее в Мадрид, откуда она попала в Лондон. Согласно этим данным, с 18 июля 1936-го по 7 февраля 1937 года, пока город принадлежал красным, они казнили или убили 1005 человек. За первую неделю Освобождения, с 8 по 14 февраля, националисты казнили 3500 человек. С 15 февраля 1937-го по 25 августа 1944 года в Малаге было «законно» приговорено к смерти и расстреляно еще 16 952 человека[226].

По другим источникам, с 1 по 23 марта 1937 года у стен кладбища Сан-Рафаэль было расстреляно более 700 человек[227], однако один местный историк называет общую цифру казней в Малаге – 7 тысяч человек[228], то есть примерно в три раза меньше, чем по данным британского консула.

Независимо от точной цифры, репрессии националистов были не просто местью: их целью было создать царство террора, особенно в областях, где правые были в меньшинстве.

Даже там, где националисты были сильны, «машина убийств» работала вовсю, подавая четкий сигнал оппонентам. В Вальядолиде «рассветный патруль» фалангистов убил 914 человек, но больше всего жертв было среди заключенных, схваченных сразу после восстания. Их заперли в трамвайных вагонах, откуда фалангисты ежедневно забирали десяток человек и прилюдно расстреливали[229].

«Смотреть на казни стекались не только неграмотные толпы, – вспоминал городской аптекарь Хесус Альварес. – Бывали среди них и весьма уважаемые граждане, называвшие себя верующими… они так регулярно собирались поглазеть на казни, что там стали продавать кофе и чуррос[230], чтобы пришедшие ели и пили, любуясь зрелищем»[231].

24 сентября администрация гражданского губернатора Вальядолида выпустила заявление, что репрессивные меры «военной юстиции» являются необходимыми для общества, однако на местах казней собираются слишком большие толпы. Губернатор напоминал набожным людям, что им «не следует приходить на такие зрелища, тем более приводить жен и детей»[232].

В глубинке Фаланга быстро превратилась в военизированный отряд националистов и взяла на себя задачу «очищения». Молодые senoritos, часто вместе со своими сестрами и подругами, организовывали мобильные дружины, используя туристические автомобили своих родителей. Их предводитель Примо де Ривера заявлял, что «Испанская Фаланга, горя любовью и полная веры, отвоюет Испанию для Испании под звуки военных маршей». Пламенные дружинники были одержимы целью отрубить «пораженные гангреной части нации» и покончить с чуждой красной заразой. Остальным просто нравилось разбойничать.

Что касается карлистов, то они были исполнены религиозного фанатизма и мстили за Церковь, искореняя такое зло современности, как масонство, атеизм и социализм. Процент боеспособных граждан, отправлявшихся на фронт, среди карлистов был значительно выше, чем у фалангистов; им часто случалось проявлять неоправданную жестокость, но в целом они прослыли более справедливыми к военнопленным.

Расправы националистов достигли пика в сентябре и продолжались еще долгое время после окончания войны. Неудивительно, что люди спрашивали, не намерен ли Франко повторить слова, произнесенные на смертном одре генералом XIX века Нарваесом, ответившим на вопрос, прощает ли он своих врагов: «У меня их нет, я всех их перебил».

За последнее десятилетие области Испании одна за другой проводили подробные изыскания для установления количества, поименного состава и участи жертв. Уже существует точная статистика по 25 провинциям и предварительные цифры еще по четырем: на половине с небольшим территории Испании на совести националистов – убийства более 80 тысяч человек[233]. Если принять во внимание незарегистрированные жертвы и иметь в виду еще не обработанные данные по другим провинциям, то общая цифра казней и убийств, совершенных националистами за войну и позднее, вырастет, видимо, до 200 тысяч. Это недалеко от угроз генерала Гонсало Кейпо де Льяно, давшего республиканцам «слово чести дворянина, что за каждого убитого вами мы убьем не менее десяти»[234].