Глава 18. Метаморфозы войны

История, как известно, развивается по спирали. В декабре 1936 года вокруг Мадрида завязались сражения в стиле скорее Первой мировой войны, однако последнее поражение милиции, похожее на те, которые она терпела прошлым летом, произошло только в феврале 1937 года, в короткой кампании под Малагой.

Генералиссимус Франко стал заложником собственной незамысловатой стратегии. В октябре сражение, цинично прозванное германскими дипломатами «боем быков»[475], породило радужные ожидания, а последовавшая затем неудача со взятием Мадрида – маниакальное упорство. Франко внушал Фаупелю, новому германскому поверенному в делах: «Я возьму Мадрид; после этого вся Испания, включая Каталонию, упадет мне в руки почти без борьбы». Фаупель так отозвался об этом заявлении: «Эту оценку положения я не могу назвать иначе, чем легкомысленной»[476].

После неудачи атак Варелы и неспособности подорвать бомбами боевой дух города у Франко оставалось три варианта действий. Первый – попытаться окружить Мадрид с северо-запада и по крайней мере лишить его воды и электроэнергии, поступавших со Сьерра-де-Гвадаррамы. Это стало первой целью националистов. Другой удар можно было нанести с востока, через реку Харама, с большого выступа к югу от столицы. Республиканская территория вокруг Мадрида походила на полуостров, уязвимый снизу, где тянулся коридор вдоль дороги на Валенсию. Там предполагалось второе наступление. Центральный фронт имел сложную конфигурацию вокруг Сьерра-де-Гвадаррамы и в провинции Гвадалахара, дававшую возможность нанести удар по дороге на Валенсию с северо-востока. В этом секторе наступление националистов начнется в марте 1937 года.

29 ноября 1936 года Варела начал первую серию атак на дороге на Ла-Корунью северо-западнее Мадрида. Целью было прорваться на другую сторону горной цепи, а потом повернуть на север, к столице. Эта первая атака 3 тысяч легионеров и марокканцев при поддержке танков, артиллерии и бомбардировщиков «Юнкерс-52» была направлена против сектора Посуэло. Республиканская бригада в беспорядке отступила, но контратака при поддержке танков Т-26 восстановила линию обороны. После этого обе стороны снова развернулись, чтобы усилить свои фронтовые порядки западнее Мадрида.

Как выяснилось, экипажи испанских националистов не очень умели воевать на немецких танках. «Необъяснимые танковые операции, – язвительно записал 2 декабря в своем военном дневнике фон Рихтхофен. – Немецкие танкисты едут в зону боев, а там в танки садятся испанцы, ездят на них, копаются в них». Отзывался он через четыре дня и о действиях республиканских ВВС: «Красные пилоты избегают оказываться в пределах досягаемости нашей ПВО»[477].

Рихтхофен, кузен знаменитого воздушного аса «Красного барона», был суров и заносчив и не любил ни немецких, ни испанских офицеров. Ему предстояло снискать недобрую славу разрушителя множества городов: Дуранго и Герники в Испании, а потом Роттердама, Белграда, Кании и Ираклиона на Кипре, целого ряда населенных пунктов СССР, и прежде всего Сталинграда, где погибло 40 тысяч мирных жителей.

Командовать Центральным фронтом у националистов был назначен генерал Оргас. Непосредственное командование осталось за Варелой, располагавшим 17 тысячами человек, распределенных по четырем колоннам.

16 декабря на этом участке, после двухдневной передышки, вызванной погодными условиями, снова началось наступление. Первой целью после массированного обстрела из 155-миллиметровых орудий стала деревня Боадилья-дель-Монте примерно в 20 километрах западнее Мадрида. Ее заняли той же ночью, после чего Генштаб в Мадриде, поняв, что речь идет не об отвлекающем ударе, а о крупном наступлении, отправил туда XI и XII Интербригады и большую часть танков Т-26 Павлова. XI бригада контратаковала Боадилью, но, прорвавшись туда, оказалась отрезанной. Националисты отошли, получив четко обозначенную цель для артиллерийского огня, а потом бросили в наступление свою пехоту. Интербригады устроили оборонительные позиции за толстыми стенами особняков богатых мадридцев. 19 декабря, после отчаянного сопротивления, вспыхнула кровопролитная рукопашная схватка. Назавтра Оргас остановил наступление, пройдя всего несколько километров: ему недоставало резервов, ибо численное превосходство было на стороне республиканцев.

Карл Ангер, один из сербов XI Интербригады, описывает приход в селение Махадаонда, южнее шоссе на Ла-Корунью, в начале боев. «Местечко было еще нетронутое, совсем некрасивое, грязноватое из-за бедности, но теплое, тихое, по-телячьи милое. Мы заполнили его своими войсками, обслугой, пушками, грузовиками, броневиками, всем, что таскает за собой воюющая армия. Тихая Махадаонда стала многолюдной, шумной и грязной, как в рыночный день. В первое утро после нашего ухода вражеские самолеты стали сбрасывать на деревню бомбы. Жители разбежались, побросав все имущество: скотину, свиней, неубранные постели, пустые дома… В первый вечер и в первое утро в Махадаонде еще была жизнь. В слабоосвещенных окнах домов виднелись загадочные силуэты испанских девушек. Но уже назавтра окна превратились в зияющие черные глазницы в скелетах домов. В деревне остались только бродячие собаки, снабженцы и отставшие, а также одна сумасшедшая. Она жутко вопила всю лунную ночь в пустом доме, и ее вопли отдавались пугающим эхом на мертвых, залитых лунным светом улицах»[478].

Хаос усугублялся ледяным дождем и зимней темнотой. Интербригады не располагали разведданными о неприятеле, не имели ни карт, ни компасов, а потому слепо блуждали, боясь вступить в бой со своими. Батальон начинал рыть окопы, но позже оказывалось, что он совершенно отбился от соседних подразделений. Положение ухудшали присущие Интербригадам языковые трудности. Ангер, серб в немецком батальоне, указывает на невероятное смешение национальностей и мотивов среди Интербригад. «В Махадаонде к нам прибился молодой доброволец, первый китаец в наших рядах. Назавтра – мы только начали ломать голову, как лучше приучить его к нашей сербской группе, – его уже увезли в тыл с обеими раздробленными ногами. Мы даже не успели спросить, как его зовут». Ангер добавляет, что «во всех Интербригадах, включая Первую (то есть XI), состояло много бывших русских белогвардейцев и их сыновей. Эти отчаянно скучавшие по родине русские эмигранты надеялись заслужить право на безопасное возвращение в СССР.

В конце декабря, получив подкрепление, Оргас приготовился возобновить свое прямолинейное наступление на прежнем направлении. Республиканский Генштаб успел за время передышки снова развернуть свои силы в секторе Посуэло-Брунете, правда, без координации, не позаботившись о подвозе припасов. 3 января 1937 года, стоило начаться наступлению националистов, правый фланг республиканцев беспорядочно бежал. Сначала левый фланг удерживал Посуэло в бою, «обернувшимся полнейшим хаосом». По словам Кольцова, «несмотря на весь героизм, наши части страдали от неразберихи, глупости, а то и предательства в штабах»[479].

После этого Варела сосредоточил почти весь огонь своих восьми орудийных батарей калибра 105 и 155 мм, а также танки и авиацию на этом пуэбло. Оборона республиканцев рухнула, и отступление части Модесто, бывшего 5-го полка, превратилось в бегство: в тумане люди полностью потеряли ориентацию. Генерал Миаха поручил 10-й бригаде разоружить всех беглецов. Утешало разве что уничтожение огнем 37-миллиметровых орудий русских бронемашин двух рот немецких легких танков. Превосходство советской бронетехники в Испании позднее принудило вермахт принять на вооружение более тяжелые танки.

Снабжение боеприпасами было отвратительным: в среднем на человека приходилось всего по горсти патронов, некоторым батальонам вовсе было нечем стрелять. В этом был отчасти виноват сам Миаха и его штаб, слишком медленно реагировавшие на проблему, – но гораздо большей была вина Ларго Кабальеро и офицеров Военного министерства в Валенсии. На требование Миахи обеспечить снабжение боеприпасами Кабальеро ответил обвинением, что тот попросту хочет избежать ответственности за поражение.

Всему республиканскому сектору, похоже, грозил крах. Миаха приказал поставить на перекрестках по пути к Мадриду пулеметы, чтобы остановить дезертирство, вызвал XII Интернациональную бригаду и бригаду Листера, с Кордовского фронта была отозвана XIV Интербригада. 7 января Клебер приказал батальону имени Тельмана удержать противника у Лас-Росаса и «ни при каких обстоятельствах не отступать ни на один сантиметр». Проявляя отвагу и жертвуя собой, бойцы в точности выполнили приказ: после боя осталось лишь только 35 выживших.

С подходом подкреплений линия фронта стабилизировалась. Обе стороны были обессилены, и к середине января бои выдохлись: обе армии закрепились на оборонительных позициях. Националисты оседлали дорогу на Ла-Корунью от окраины Мадрида до отметки в одну треть расстояния до Сан-Лоренцо-дель-Эскориаль, однако Республика предотвратила окружение Мадрида с запада. Потери составили примерно по 15 тысяч человек с каждой стороны.

Оба «сражения за дорогу на Ла-Корунью», как их иногда называли, оказались суровым испытанием для французов и других добровольцев из танковой бригады. Французы прибывали с беспечным, по мнению советских советников, видом и настроением. «С самых первых дней, – говорилось в донесении в Москву, – французы невзлюбили здешнюю дисциплину. “Что это за жизнь! – говорили они. – Ни вина не выпить, ни в бордель не пойти, да еще вставай ни свет ни заря!”» Больше всего им не нравились ранние подъемы и 25-километровые марш-броски. Но когда мы все им объяснили, они, поняв ситуацию, проявили себя героями на поле боя. Вернувшись из боя, они заявили: «Мы не считаем себя французами, мы – интернационалисты и антифашисты». В донесении признаются ужасные боевые условия для танковых экипажей. «Люди страшно устают. После дня работы они вылезают из танка, как пьяные, многие страдают от недостатка кислорода в танке. Иногда бывает рвота, чаще просто не выдерживают нервы»[480].

Советская женщина-комиссар медсанбата танковой бригады описывает разницу между госпиталем для советских советников и ужасными условиями в спонтанно организованном лазарете для испанских солдат в Эль-Эскориале. Командир танковой бригады (предположительно Павлов) отличался редкой для Красной армии заботливостью и необычайно пекся о лечении своих людей. Дело не ограничивалось простым возвращением в бой обученных танкистов, в которых была большая нехватка. Работа и наблюдения этой женщины знакомят с редкими советскими рассказами о боевом шоке.

«По шоссе мчатся медицинские машины интербригад. Некоторые имеют мозаичную раскраску – зелено-желто-черно-серую, сливающуюся с пейзажем. Медицинские перевозки здесь – слабое место. Машин “скорой помощи” мало, чаще это переделанные грузовички или нечто, собранное из чего попало. Внутри чаще всего хватает места только для четырех носилок. От поворота дороги ползут два танка. Во втором лежит тело механика-водителя Ульянова, убитого на месте прямым попаданием в танк. Малышев и Старков ранены.

Полевой госпиталь (для танкистов и интербригадовцев) разместился в большой комнате в одном из домов лесного заповедника. На полу двойные матрасы с чистым бельем. Есть печь, ее топят дровами, поддерживая тепло, что важно для вернувшихся с фронта. На протяжении всей операции у Лас-Росаса был сильный туман, от него некуда деваться… Кроме воды и мыла, госпиталь располагал бензином и спиртом, чтобы отмывать танкистам лица и руки… Мы с врачом едем в главный госпиталь в Эскориале: он забит ранеными… Проходя по палатам и по вестибюлю, где принимают раненых, я обращаю внимание на типы их увечий. Большинство раненых – пехотинцы, пострадавшие от артиллерийского огня. Пулевые ранения – в спину и в бок.

Ночью 14 февраля я нашла в палате Старкова тело француза. Его вынесли с поля боя без сознания, с тяжелым ранением. По словам медсестры, он кричал по-французски: “Товарищи, осторожно! Снаряды слева!” Потом запел “Интернационал” и умер. При нем не оказалось документов. У нас с медсестрой не было фотоаппарата, чтобы сфотографировать неизвестного мертвого товарища. Наверху, в пустой палате, умирает итальянец, раненный в шею. В соседней палате лежит марокканец, у него тяжелое ранение ноги. Он не говорит и отказывается от еды… В госпитале невероятный холод. Мы укрываем Старкова (у него ампутирована нога) несколькими одеялами, натягиваем на него теплое белье, привезенное из штаба бригады. Командир бригады спрашивал, чем он может помочь Старкову. Поговорив со Старковым, я сообщила командиру бригады, что он хочет часы. Командир приказал отдать Старкову его собственные часы… Все раненые танкисты, лежащие сейчас в госпитале в Мадриде, ежедневно получают еду из штаба бригады: консервированное молоко, какао, апельсины, шоколад, колбасу, печенье… В Мадриде мы нашли полные собрания сочинений Горького и Чехова. Раненым дают газеты и журналы, их навещают комиссары.

Типы ранений менялись день ото дня и во фронтовом полевом госпитале, и в госпиталях Мадрида. В палатах и в операционных, где я бывала сразу после боев, я видела испанских пехотинцев с ранениями спины, ягодиц, задней части бедер, плеч. Во фронтовых пунктах первой помощи мы встречались с “самострелами” испанских пехотинцев, которые, охваченные животным страхом, стреляли себе в руку или в ногу, чтобы попасть в госпиталь».

Женщина-комиссар рассказывает также о танкисте Соловьеве с переломом правой руки, у которого «развилась ненормальная психическая реакция» – это, очевидно, эвфемизм для шока, называемого сейчас посттравматическим стрессовым нарушением. Соловьева эвакуировали 15 января в мадридский отель «Палас», советскую укрепленную базу. Его бред был любопытным продуктом пропаганды. «Соловьев приходил в сильное возбуждение и без устали пересказывал свои воспоминания. Он бесконечно говорил про то, как его готовили, как он служил в Красной армии, перебирал имена своих командиров, расположения полевых лагерей и подразделений, потом перешел к гражданской войне в Испании, к снаряжению и людям, доставленным на судах, анархистам и троцкистам. Командир бригады приказал переместить Соловьева в отдельную палату… 20 января у него появились симптомы острого бреда: “Ночью сюда приходили анархисты, они забрали меня наверх!” Командир бригады приказал нам эвакуировать Соловьева из Мадрида. Несмотря на участившиеся у Соловьева приступы бреда, мы эвакуируем его одним из санитарных автомобилей бригады. Мы везем его в госпиталь в Арчене: там его смогут изолировать от внешнего мира и оказать должный уход. Пока он находился в отеле “Палас”, к нему не пускали посторонних. Политработники бригады посещали Соловьева и следили за его состоянием»[481].

Сейчас важно понять, как выглядели бои глазами милиционеров, влившихся теперь в Народную армию. Большинство были промышленными рабочими, имевшими мало опыта сельской жизни. Даже отслужившие в армии не были обучены приемам элементарного обустройства, тем более выживания в бою. Их колонны и новые «смешанные бригады» маршем или на грузовиках покидали Мадрид. Карты были такой редкостью, что уже на уровне роты достать их было почти невозможно, да и те, что выдавались, никто не умел толком прочесть. На выделенных для обороны позициях солдаты, имевшие максимум винтовку, патронную сумку и одеяло, приступали к рытью окопов штыками и голыми руками. Об отхожих местах никто не заботился, так как для этого нужно было бы дополнительно ковырять каменистую испанскую почву, да и их посещение представляло бы опасность. Чаще всего нужду справляли прямо в окопах, что приводило в ужас интербригадовцев, привыкших на Первой мировой зарывать нечистоты в землю.

Кастильская зима известна холодными ветрами с гор, и милиция мерзла в окопах, одетая часто в одни комбинезоны и обутая в брезентовые ботинки alpargatas с матерчатой подошвой, которая быстро сгнивала. Повсюду была грязь, о чистоте нечего было мечтать: остро не хватало цистерн с водой и тем более мыла.

Теоретически в каждом батальоне было три стрелковые роты и одна пулеметная, но к полному комплектованию приближались только Интербригады и отдельные коммунистические формирования. Пулеметы превращались в главное средство отражения лобовых атак, и отсутствие в Народной армии как самого оружия, так и опытных пулеметчиков было огромным недостатком. Марокканские «регуларес» прославились на войне именно как умелые пулеметчики, не говоря об их способности использовать «мертвое пространство». Голые участки, на которых они так успешно сражались с испанцами в колониальных войнах, научили их максимально использовать мельчайшие складки на местности. Это не только резко снижало их потери, но и, вместе с их пугающей славой мастеров кинжала, внушало республиканским войскам леденящий ужас. Они умели бесшумно просачиваться на кое-как обустроенные позиции республиканцев и заставать обороняющихся врасплох.

Командование националистов, демонстрировавшее в большинстве такую же приверженность замшелым догмам, как и противная сторона, использовало «регуларес» далеко не в полную силу. Бои чаще всего сводились к эпизодическим атакам, нередко на открытых ничейных участках, за которыми следовали контратаки. Единственным заметным отличием от тактики Первой мировой войны была лучшая координация совместных действий пехоты и танков, а также массированное применение в операциях артиллерии и бомбардировочной авиации. То и другое относилось, правда, почти исключительно к националистам, которым помогали советники из легиона «Кондор».

В то время складывалась новая порода республиканских командиров – молодых, напористых, беспощадных, храбрых, но одновременно – безнадежно косных и так же лишенных воображения, как старые офицеры армии метрополии. Выдающимися образчиками этой породы людей, олицетворяемой Модесто и Листером, были коммунисты из 5-го полка. Некоторые, вроде Мануэля Тагуэньи[482], вступили в компартию в первые месяцы войны, начав службу в батальонах социалистической молодежи, приписанных к 5-му полку на время летних боев в горах. На этот жесткий, традиционный подход к военной тактике сильно влияла сталинистская ортодокальность. Казнь маршала Тухачевского и его сторонников, выступавших за новый подход к танковой войне, вернула коммунистическую военную теорию к устаревшей, зато политически надежной тактике. В России опять ввели правило отдавать честь, которое тут же перенял 5-й полк. Офицеры XI Интербригады даже маршировали по мадридской Гран-Виа на параде 8 ноября с саблями на боку. Политучеба в новых республиканских бригадах велась по революционным канонам, а маневры проводились по шаблону царской армии.

В промежутке между двумя этапами наступления на шоссе в Ла-Корунью республиканцы предприняли безуспешную операцию на юге, против сил Кейпо де Льяно, напавших на богатую оливками область Андухар. Она стала дурным предвестием для недавно вступившей в бой XIV Интернациональной бригады генерала «Вальтера»[483], польского коммуниста, впоследствии командовавшего 2-й Польской армией в Берлинской операции Красной армии. В бригаду входил батальон французов «Марсельеза», а в нем воевала британская рота. Главный бой у деревни Лопера, грянувший сразу после Рождества, известен гибелью двух английских поэтов-коммунистов, Джона Корнфорда и Ральфа Фокса, а также устрашающими признаками той кровавой комедии, в которую превращалось в Интернациональных бригадах правосудие.

Бой начался утром 28 декабря и продолжался 36 часов. Вальтеру было приказано отбить Лоперу, но у него не было ни телефонной связи, но артиллерийской и авиационной поддержки. Националисты открыли ураганный пулеметный, минометный и артиллерийский огонь. XIV Интербригада была совершенно необученной, так что, подобно милиции в схожих ситуациях, многие бойцы бежали от пулеметных очередей. Под оливами полегло около 800 человек, 500 дезертировало с передовой[484].

Командир Марсельского батальона майор Гастон Деласаль был арестован и предан суду по обвинению не только в неумении и трусости, но и в «шпионаже в пользу фашистов». Спешно собранный Андре Марти военный трибунал признал его виновным. Позднее Илья Эренбург писал, что Марти говорил, а иногда и вел себя как «душевнобольной», а Густав Реглер отмечал, что Марти торопился расстрелять любого подозреваемого, не тратя время на то, что называл «жалкой буржуазной нерешительностью»[485]. Зато у некоторых интербригадовцев он вызывал восхищение. Соммерфилд назвал его «подлинным революционером, воплощением терпения, гранитной твердости и абсолютной, непоколебимой решительности».

Том Уинтрингэм, впоследствии командовавший Британским батальоном, назвал разбирательство «совершенно справедливым военно-полевым судом». Однако служивший в XIV Интербригаде Ник Гиллен позднее писал: «Конвоиры выволокли приговоренного, продолжавшего кричать о своей невиновности, из зала суда. Раздалось два или три выстрела. Потом некто, вернувшись, положил на стол часы и деньги… Так свершилось революционное правосудие»[486].

Националисты и поддерживавшие их страны оси начинали приспосабливаться к затяжной войне. То, как обернулись события, не удивило Гитлера, получавшего точную информацию от германского поверенного в делах Фолькерса. Его не тревожили длинные пессимистические доклады посла при Франко Фаупеля и командира легиона «Кондор» генерала Шперле, так как долгая война лучше отвечала его намерениям, отвлекая внимание от его экспансионистских планов в Центральной Европе. Что касается Муссолини, то тот мечтал завоевать в Европе военную славу, но его настроение сильно менялось в зависимости от побед или неудач его войск.

Самой насущной задачей штаба Франко было создать крупную обученную армию, и помощь немцев в этом вопросе была почти так же важна, как их непосредственный боевой вклад. Фалангистская милиция, прошедшая выучку у офицеров легиона «Кондор» в Касересе (Эстремадура), мало походила на банды помещичьих сынков, senoritas, участвовавшие в летних боях. Карлисты-«рекетес», самые эффективные войска националистов после Африканской армии, теперь насчитывали примерно 60 тысяч человек. Почти половина из них была родом из Наварры и сохраняла верность лозунгу карлистов «Наварра спасла Испанию». Это высокомерие, а также открытое презрение к кастильской Церкви, которую они считали продажной и фарисейской, делали их непопулярными у союзников.

Прославленная дисциплина в отрядах «рекетес» проистекала не из особенного уважения к вышестоящим, а из самодисциплины фермеров-горцев. (Их предводитель Фаль Конде преувеличивал, когда называл карлизм движением снизу; на самом деле это была уникальная популистская разновидность роялизма.) Вера, схожая с фанатизмом средневековых крестоносцев, делала их бесстрашными. Полковник Рада говорил, что его «рекетес» – люди, «верящие в победу, с верой в Бога; в одной руке у них граната, а в другой – четки».

В начале декабря 1936 года военный совет карлистов решил создать Королевскую военную академию для подготовки офицеров. Франко, завидовавший их силе, заявил, что такое самоуправство следует расценивать как противоречащее националистскому движению. Военный совет пошел на попятную, а Фаль Конде отправился в изгнание, в Португалию. Каудильо подкрепил свою победу декретом об обязательном соблюдении всеми военизированными формированиями кодекса военной юстиции и воинской субординации.

К концу 1936 года численность армии националистов приблизилась к 200 тысячам человек, причем больше половины из них приходилось на силы карлистов и фалангистов. Африканская армия к началу 1937 года выросла до 60 тысяч человек благодаря усиленной вербовке новобранцев в марокканском Рифе. В легион записывались иностранные добровольцы: больше всего было португальцев – 12 тысяч человек, называвшихся Viriatos. Существовал отряд правых французских добровольцев, 600 ирландскими синерубашечниками командовал генерал Оуэн О’Даффи – но их вклад был невелик: ирландцев отправили в тыл после первого же боя, в котором они были атакованы своими[487].

В январе Франко создал объединенный германо-итальянский штаб в надежде прекратить критику ведения войны со стороны его союзников. Этот штаб должен был облегчить просьбы о дополнительной военной помощи и сделать советников ответственными за любую неудачу.

Самая ценная и нарастающая помощь националистам поступала, конечно, из Германии. В ноябре нацистское правительство оперативно отреагировало на появление на фронте советского оружия: первые контингенты легиона «Кондор» прибыли в Испанию уже в середине ноября. Общее командование было возложено на генерала Шперле, операциями люфтваффе командовал полковник фон Рихтхофен. Силы ВВС Германии в Испании увеличились до четырех эскадрилий истребителей-бипланов «Хейнкель-51» (в начале лета 1937 года их постепенно заменили «Мессершмиттами-109») и четырех эскадрилий бомбардировщиков «Юнкерс-52». Позднее поступили и другие самолеты; фактически все важные машины, примененные люфтваффе в начале Второй мировой войны, были сначала испытаны в Испании.

Подкреплениями вермахта командовал полковник фон Тома. Они включали противотанковые и пулеметные подразделения, артиллерию и эквивалент двух танковых батальонов. Эти 106 танков «Mark I» были сосредоточены в Кубасе, севернее Толедо. На больших черных беретах танкистов красовалась эмблема – череп, позаимствованный у гусарского полка «Черная голова» старой прусской армии. Имелись также батареи 20-миллиметровых зенитных пулеметов и 88-миллиметровых зенитных орудий. Подразделения связи помогали снаряжением и делились своими навыками. Имелся крупный контингент военных инженеров и гражданских инструкторов, в который позже вошли «советники» из гестапо, а также отряд военно-морских советников, базировавшихся на «карманных линкорах» «Deutschland» и «Admiral Scheer» в Западном Средиземноморье. 16 ноября в Кадисе высадились 5 тысяч немецких ремонтников, еще 7 тысяч прибыли спустя десять дней[488].

Согласно подписанному Франко 28 ноября в Саламанке секретному соглашению была значительно увеличена итальянская помощь. Каудильо согласился с политикой Муссолини, направленной на итальянское первенство в Средиземном море, в обмен на военную поддержку «восстановления в стране политического и общественного порядка». В первые месяцы войны итальянские летчики, летавшие на истребителях «Савойя-81» и «Фиат», теоретически были приписаны к испанскому Иностранному легиону и носили его форму. Но Муссолини, жаждавший славы, теперь пожелал иметь независимое командование и узнаваемые итальянские формирования в наземных боях. В результате был создан CTV (Экспедиционный корпус итальянских добровольческих войск). Им командовал генерал Марио Роатта, раньше служивший в итальянской военной разведке и бывший коллегой адмирала Канариса. Он уже побывал в Испании в начале войны вместе с германским офицером связи полковником Варлимонтом.

Отправленные в Испанию итальянские военные были в основном фашистской милицией, в немалой части призывниками или насильно завербованными. Их заверяли, что они летят в жаркую Абиссинию, а они очутились в Испании в разгар зимы в тропической форме. Позже численность итальянского Экспедиционного корпуса достигла 50 тысяч человек, но эта цифра включает испанцев, зачисленных в его формирования и служивших под командованием итальянских офицеров.

Резко вырос парк миниатюрных танков «Фиат Ансальдо», но они были немногим лучше закрытых самоходок «Брен». Итальянские полевые орудия были высокого качества, пусть и устаревшими, но артиллерия всегда была сильной стороной итальянской военной промышленности. Численность итальянских «Легионерских ВВС», названных так в стилистике Римской империи, выросла до 5 тысяч человек. Продолжались поставки истребителей «Фиат» и бомбардировщиков «Савойя». Их главной базой был остров Майорка, откуда они могли атаковать суда и, по словам Чиано, «наводить ужас на Валенсию и Барселону»[489]. Эта реорганизация уподобила статус командира ВВС Франко генерала Кинделана положению его республиканского визави Идальго де Сиснероса, который, даже став коммунистом, считал удачей, если русский генерал «Дуглас» изволил информировать его о происходящем.

Кампания у Малаги – первая, в которой принял участие итальянский Экспедиционный корпус, – развернулась как раз тогда, когда противоборствующие армии в области Мадрида готовились к новому раунду боев. Южная оконечность республиканской зоны теперь превратилась в длинную полосу между морем и горами, протянувшуюся от Мотриля до Эстепоны, что в 50 километрах от Гибралтара. Только приоритет атаки на Мадрид не позволил националистам предпринять там наступление раньше. Кейпо де Льяно отказывался терпеть, как он это называл, постоянное пренебрежение его контролем над Андалусией, поэтому практическое командование было поручено принцу из рода Бурбонов, полковнику герцогу Севильскому. Франко попросил Роатту поддержать это наступление силами его 10-тысячной фашистской милиции и итальянских «Легионерских ВВС». Это было удачным ходом, так как победа, не вызывавшая сомнений, должна была побудить Муссолини продолжить помощь, невзирая на его внезапную озабоченность мировым общественным мнением.

Республиканцы были обречены потерпеть в этой кампании поражение: особенности местности и растянутость зоны обороны позволяли националистам прорвать ее, где и когда им заблагорассудится. Состояние республиканской обороны было плачевным: Малага по-прежнему жила духом революции, что не слишком-то совмещается с суровой реальностью войны. В городе постоянно вспыхивали конфликты между коммунистами и НКТ, в деревне крестьян, по большей части анархистов, насильно сгоняли в коллективные хозяйства. В довершение проблем защита горного хребта порождала у горожан опасное ощущение безопасности.

Силы республиканцев не превышали 12 тысяч человек милиции, треть из которых не имели винтовок, еще более катастрофической была нехватка патронов. Такое положение во многом было вызвано сознательным пренебрежением со стороны правительства, которому не нравился царивший в провинции независимый дух. Тамошний командующий, полковник Вильяльба, ничем себя не проявлял: более того, есть серьезные основания предполагать, что он сознательно саботировал оборону, – недаром после поражения Республики Вильяльба был обласкан националистами[490].

Наступление герцога Севильского началось в середине января с неспешной оккупации небольших кусочков территории. Первым крупным захваченным участком стал юго-западный, включавший Марбелью. Потом небольшой отряд из Гранады занял территорию к северо-востоку от Малаги и подверг опасности ее связь с Мотрилем, находившимся на краю узкого коридора. Но удар по Малаге в начале февраля все равно стал неожиданностью. Силы герцога Севильского дошли до побережья, легко тесня отряды милиции; милиция чернорубашечников Роатты прорвалась к морю; отряд из Гранады пробивался к прибрежной дороге, оставляя ее саму открытой, чтобы не вызвать сопротивление. За три дня силы националистов и итальянцев достигли окраин Малаги после обстрела города с моря флотом националистов при поддержке германского малого эсминца «Admiral Graf Spee»[491]. Корабли республиканцев так и остались в порту Картахены.

Из-за нелетной погоды легион «Кондор» почти до самого конца не мог оказывать помощь операции. «Наконец-то истребительная эскадрилья может взлететь, – записал Рихтхофен 6 февраля. – Итальянцы наступают с трудом. Один “Хейнкель-51” сбит. Итальянцы остановились в четырех километрах от Малаги. Испанцам повсюду требуются истребители. Сегодня – опять в Сарагосе, потому что там заметили самолет красных. Так не годится. Сегодня легион “Кондор” потерял свой четырнадцатый борт». Но уже через два дня, 8 февраля, он смог записать: «Малага взята! Праздник победы в Белой Испании»[492].

Описания бегства мирного населения и обессиленной милиции по берегу моря повергают в ужас[493]. Обезумевшие матери не выпускали из рук мертвых младенцев, на обочинах умирали старики и истощенные люди. Писателю Артуру Кестлеру[494] и сэру Питеру Челмерс-Митчеллу, в чьем доме в Малаге он гостил, казалось, что в опустевшем городе жителей было единицы. От разрушенных обстрелами домов валил дым. Немногие бойцы милиции, потрясенные разгромом, безвольно ждали, пока их поставят к стенке. Обрушившаяся на Малагу месть националистов была, наверное, самой страшной за всю войну: в докладе британского консула говорится о 20 тысячах казней с 1937 по 1944 год. Прокурор националистов в Малаге Карлос Ариас Наварро стал впоследствии последним премьер-министром при Франко – именно он передал власть в 1975 году королю Хуану Карлосу.

Малагская катастрофа довела до предела напряженность между коммунистами и Ларго Кабальеро, именовавшимся в рапортах Коминтерна и советских советников «Стариком». Их бесили попытки Кабальеро ограничить влияние коммунистов в армии: Кабальеро не мог простить им успех проникновения в организацию социалистической молодежи и последующий ее полный переход под эгиду КПИ. Впоследствии Андре Марти предполагал даже, что Кабальеро и Прието работают на британцев, науськивающих их на коммунистов[495].

«Он (Кабальеро) боится исключительного влияния партии на часть армии и пытается его ограничить», – докладывал в Москву Берзин 12 января 1937 года. Далее он утверждал, что генерал Асенсио, заместитель военного министра, и начальник генштаба генерал Кабрера «вопреки многочисленным фактам их саботажа при осуществлении важных мероприятий по укреплению фронтов до сих пор пользуются большим доверием премьера и военного министра, левого социалиста Ларго Кабальеро. Несомненно, действует много до сих пор не разоблаченных агентов Франко… В частности, падение Малаги во многом стало следствием измены». Берзин выдвигал схожие обвинения против анархистов и «контрреволюционных троцкистов» ПОУМ – лейтмотив почти каждого донесения в Москву. «Само собой разумеется, что войну с мятежниками не выиграть, если не ликвидировать эту пену в республиканском лагере»[496]. Полковник Кривошеин в докладе, переданном Ворошиловым Сталину, заключал, что «Коммунистической партии следовало бы взять власть даже силой, если понадобится»[497].

Помимо этого, коммунистов возмутила «бесстыдная клеветническая позиция», занятая Прието, министром военно-морского флота, «на последнем заседании совета министров, где он, в сущности, слово в слово повторил нападки на Советский Союз троцкистской газеты «La Batalla»[498].

Превращение колонн милиции в полноценную армию по-настоящему началось в декабре 1936 года. В начале 1937 года в республиканской армии насчитывалось 320 тысяч человек, хотя единовременно на разных фронтах находилось не больше половины этого количества. Эти силы были разделены между центральной и южной зонами (примерно 130 тысяч человек), тремя северными зонами (Баскония, Сантандер, Астурия – более 100 тысяч человек) и Арагоном (около 30 тысяч человек).

Остальные 80 тысяч, находившиеся в тылу, приходились на штурмовую гвардию, Национальную республиканскую гвардию (из лояльных гражданских гвардейцев), пограничную полицию (carabinero) и MVR (милиция тыловой бдительности, нерегулярная правительственная структура). Пограничниками руководил министр финансов Негрин, превративший их в свой собственный 40-тысячный отряд. Главная причина неточности цифр по численности армии – нечеткость донесений по нормам питания (штабные работники и квартирмейстеры допускали крупные и мелкие подлоги и хищения) и по численному составу (командование часто манипулировало цифрами по личным и политическим соображениям).

Такой существенный рост численности был достигнут, главным образом, благодаря призыву в войска возрастных контингентов 1933, 1934 и 1935 года рождения. Невозможно определить, какую долю новобранцев мотивировал идеализм, какую – обстоятельства и даже голод (нормы питания в армии были гораздо выше, чем в гражданском секторе). Интербригадовец-англичанин, лежавший в госпитале, отмечал потом, что раненые из местных достигли стадии голода, заставлявшей их подъедать с тарелок чужие объедки, даже пережеванные. Способами подбадривания, манипуляций и шантажа милицию превращали в реальную структуру, схожую с созданной на бумаге. Зимой 1936/37 года колонны становились батальонами и бригадами. Весной 1937 года стали формироваться дивизии и даже армейские корпуса.

Так же быстро происходило назначение бригадных и батальонных комиссаров. Официальной функцией комиссара был контроль командования и забота о благополучии личного состава. Альварес де Вайо, министр иностранных дел, тайный сторонник коммунистов, уговорил Ларго Кабальеро назначить его главным комиссаром, и с его помощью этой важной структурой овладели коммунисты. К весне 125 из 168 батальонных комиссаров были членами партии (КПИ или ОСПК) или Союза социалистической молодежи.

Женералитат Каталонии следовал политике центрального правительства, пытаясь в то же время превратить свои вооруженные силы в самостоятельную каталонскую армию. Центральное правительство относилось к этим амбициозным планам резко отрицательно. Коммунисты воздерживались от критики Женералитата, так как придерживались политики содействия каталонскому президенту Компанису, чтобы не допустить к государственной власти анархистов. Добившись этой цели, они намеревались при помощи своей каталонской ОСПК взять Женералитат под центральный правительственный контроль. 6 декабря в «Diari Oficial da la Generalitat» был опубликован декрет об учреждении Exercit Nacional de Catalunya – армии в составе трех дивизий вместо смешанных бригад. Но в феврале 1937 года, когда Женералитат призвал контингент 1934 и 1935 годов, ему пришлось поставить свою армию под командование центрального генерального штаба[499].

Тем временем в Эускади баскское правительство Агирре организовало свою собственную самостоятельную армию Eusko Gudarostea из 25 тысяч человек, номинально являвшуюся частью Северной армии. Военная промышленность была милитаризирована, началось строительство «железного кольца Бильбао» – линии обороны вокруг баскской столицы[500].

Единственной наступательной операцией на севере был рывок генерала Льяно де ла Энкомьенда на юг в горах, в направлении Вильярреаля, в начале декабря. Баски и их разношерстные союзники не имели совершенно никакой поддержки с воздуха, полевых пушек у них было всего несколько штук, на воловьей тяге, – зато их собственный боевой дух был на высоте.

Пьер Бошо, французский доброволец-коммунист из батальона «Ларраньяга», записал свои впечатления. Его интернациональный отряд получил название в честь Хесуса Ларраньяги, баскского депутата-коммуниста и старшего комиссара армии.

«В пятницу, серым дождливым утром, мы собрались на казарменном дворе и собираем патронные сумки, проверяем свои пулеметы, револьверы, винтовки. Вдруг один из нас, почти мальчик, затягивает песню… Мы едем через Бильбао. На вокзале сестры, невесты и матери наших испанских товарищей. Некоторые из них плачут. Мы, итальянцы, французы и болгары из интернационального отряда, думаем о своих матерях, невестах и сестрах, которые далеко отсюда. Меня окружают испанки. Они суют мне хлеб и апельсины и говорят с нежностью в голосе: “Мучачо! Твоя семья не здесь, некому тебя поцеловать на прощанье“.

В поезде один из моих товарищей – кажется, Пьеро – совершенно безразлично говорил о смерти. “Умереть ничего не значит. Главное – выиграть”. …Мы запеваем “Карманьолу”. Потом мы спели по-испански “Молодых гвардейцев”. На мгновение мне показалось, что мы бессмертны, что ни один из нас не умрет, даже если пуля угодит в голову или в сердце.

Элоррио. Поезд останавливается. Перекликаясь, мы строимся поротно. Льет дождь. Наш рабоче-крестьянский батальон шагает вперед между черными, немыми деревенскими заборами.

Вторник. “Товарищи, подъем!” Два часа ночи, темень. Через две минуты рота готова к бою. Собственно, нам нужно было только обуться. Дудул сказал вдруг: “Действительно, когда идешь в бой, сердце бьется сильнее”.

Пули секут ветки деревьев, свистят мимо наших ушей, ударяют в землю у наших ног. Слышен шепот: “Товарищи, сейчас пойдем в наступление”». Потом громкий крик: “Adelante!” Мы идем вперед по колено в грязи. Вперед, сквозь завесу пуль. Я весь трясусь, а ведь я не трус. Все тело колышется, как вымпел на ветру. Приходится словно хватать собственное тело за плечи и толкать его вперед…

Как тяжко тащить раненого! Раненые кажутся особенно тяжелыми, когда ты на ногах с рассвета до заката. Иногда мы спотыкались, попадая в воронки от снарядов, и роняли человека, которого несли. От каждого его стона у меня разрывалось сердце. Когда мы добрались до леса, где вел бой французский батальон, я свалился. Больше ничего не помню»[501].

Ход войны на Арагонском фронте, где царило почти полное затишье, вскоре превратился в главную причину напряженности между анархистами и коммунистами. С уменьшением возможности отбить ключевые города – Сарагосу, Теруэль и Уэску – каталонская милиция погрузилась в летаргию. Но и мероприятия коммунистов (вроде футбольных матчей с противником, которые Хемингуэй принимал как благую весть) часто бывали ошибочными и обманчивыми. Коммунисты старались не допускать попадания на Арагонский фронт нового вооружения, главным образом самолетов и танков, необходимых, прежде всего, для их собственных войск под Мадридом. Часть лучших каталонских войск воевала там же, а оставшиеся были вооружены одними дробовиками. При таких условиях нереалистично было надеяться на возобновление наступления, тем более после неудачи всех семи атак XIII Интербригады на Теруэль.

Тем не менее бездействие анархистов в районе, который они обещали превратить в «Испанскую Украину», бросалось в глаза. Руководство НКТ-ФАИ ничего не предпринимало для организации партизанских отрядов и развертывания кампании махновского типа, позволявшей обойтись без ненавистных им армейских условностей. Поразительно, как Гарсиа Оливер, с его энергией и воображением, умудрился не понять, что распыление неприятельских сил на обширной территории методами активной партизанской войны стоило бы гораздо меньших потерь, чем единственная альтернатива – неизбежная бойня. У националистов не было сил на ведение войны с партизанами в тылу одновременно с обыкновенной войной на фронте. Да, в их тылах действовало немало партизанских отрядов. Но, как будет показано дальше, значительная их часть была на самом деле просто беженцами, спасавшимися от карательных подразделений националистов. Тем не менее в Галисии, Леоне, Эстремадуре и Андалусии действовало активное сопротивление; в Андалусии прославился отряд под командованием Марото, краснодеревщика из Гранады.

ГРУ и особенно НКВД вели в Испании «активную работу». Это означало, что, помимо сугубо разведывательных задач, они занимались саботажем в тылу у националистов. Общее руководство осуществлял «Орлов», глава НКВД в Испании, а всей партизанской деятельностью командовал Х.-У. Мамсуров («полковник Ксанти»)[502], работавший в Испании с августа 1936 по октябрь 1937 года. Он запускал «активки» – мелкие группы саботажников, переходившие линию фронта со специальными заданиями. Мамсуров, получивший звание Героя Советского Союза и дослужившийся до генерал-полковника, утверждал впоследствии, что это он послужил прототипом Роберта Джордана, героя романа Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол»[503]. Его сменил Наум Этингон, тоже один из главных героев советской разведки за рубежом, мастер «мокрых дел»: это он организовал убийство Троцкого. В письме к Ларго Кабальеро в декабре 1936 года сам Сталин подчеркивал необходимость засылать отряды во вражеский тыл.

«Орлов» позднее утверждал, что подготовил в своих школах 1600 «герильерос» и отправил в неприятельский тыл еще 14 тысяч «регулярных» бойцов, но последняя цифра, скорее всего, сильное преувеличение.

Преобразование сил милиции в Народную армию, известное как «милитаризация», проходило нелегко. Те из анархистов, членов ПОУМ и левых социалистов, кто отстаивал милицейскую систему из принципа, упорно отказывались видеть, что она не отвечает потребностям ситуации. Они также проводили ложные параллели с Французской и Русской революциями[504]. «Военная машина» может быть побеждена только более мощной машиной или тактикой саботажа, нерегулярных военных действий. Милиция не была способна ни на то ни на другое. Она импровизировала, следуя революционной необходимости, не будучи новым словом в военном деле, и совершенно не могла выстоять перед относительно неплохо обученным и прилично вооруженным врагом.

Теоретическое обоснование милицейской системы почти полностью сводилось к области боевого духа, но это лишь одна составляющая военной мощи, причем самая уязвимая. Слишком многие анархисты подменяли боевым духом практическое умение и, не отвергая дисциплину как таковую, отказывались от самодисциплины и порой, оправдывая свою беспомощность, клялись в верности убеждениям. Но были и другие, такие, как Сиприано Мера, понимавшие, что в конфликте между военной необходимостью и идеалами приходится выбирать первое. Осенью и зимой 1936 года к этому пониманию приходило все больше анархистов. Их тревожило усиление коммунистов, но они знали, что война против националистов – это борьба за выживание.

Процесс «милитаризации» сталкивался с двумя крупными препятствиями. Одним стал принцип «объединенного командования», беспокоивший анархистов и ПОУМ, боявшихся коммунистов, несмотря на согласие с необходимостью такого подхода в современной войне. Другим камнем преткновения было внедрение традиционной воинской дисциплины. ПОУМ была сторонницей солдатских советов по примеру тех, что были рождены русской революцией, но эта идея ужасала коммунистов, а в рядах анархистов вызвала раскол. Мера неоднократно подчеркивал, что инстинкт самосохранения слишком силен, чтобы с ним могла сладить одна сила воли в противоестественной обстановке «грохота пушек, треска пулеметов, свиста бомб»[505].

Убеждения часто мешали анархистам занимать командные посты, что, конечно, делало их уязвимыми (это было не ново: в 1917 году Петроградский совет возглавил Троцкий из-за отказа Волина от этого поста именно в силу анархистских убеждений). Конфликты между анархистами и военной иерархией разрешались сериями компромиссов. Анархисты отвергали военное приветствие; уже избранным делегатам присваивались эквивалентные воинские звания (офицеры регулярной армии могли дослужиться до звания полковника, тогда как командиры милицейских колонн не поднимались выше майора). Проблема разницы в жалованье обычно разрешалась благодаря взносам офицеров: все, что им платили сверх минимальной ставки, сдавалось в военный фонд НКТ.

Зимой 1936/37 года не только милиция переживала кардинальные перемены: менее чем за полгода попытка государственного переворота переросла сперва в полномасштабную гражданскую войну, а потом и в мировую войну «по доверенности». 31 декабря 1936 года артиллерия националистов под Мадридом отметила наступление Нового года двенадцатью снарядами, выпущенными ровно в полночь по центру столицы – десять из них угодили в здание «Телефоники». Говорят, каудильо был рассержен этим непрофессиональным легкомыслием… И все же даже такому карьерному военачальнику, как Франко, не могли прийтись по душе слова капитана фон Госса из легиона «Кондор»: «Весной 1937 года никто уже не мог говорить просто об ИСПАНСКОЙ войне. Война стала всеобъемлющей»[506].