Глава 21. Пропагандистская война и интеллектуалы

«История может сказать побежденным – «Увы!», – писал У. Х. Оден в своей поэме «Испания 1937», – но не в силах ни помочь, ни простить». Гражданская война в Испании принадлежит к тем немногочисленным случаям в истории, когда гораздо более распространенная и куда более убедительная версия событий написана проигравшими, а не победителями. Такой результат предопределило, конечно, последующее поражение союзников националистов из «оси». Но в процессе самой войны республика, пусть и выигравшая ряд сражений за симпатии мирового общественного мнения, в целом проигрывала националистам, сосредоточившимся на избранной элитной аудитории в Британии и США. Пропаганда Франко играла на страхе перед коммунизмом и взывала к консервативным и религиозным чувствам, а подозрения их аудитории в отношении республики подтверждались советской военной помощью.

Националисты утверждали, что отстаивают дело веры, порядка и западной цивилизации, столкнувшейся с «азиатским коммунизмом». В подкрепление этой версии событий они, опираясь на поддельные документы[578], доказывали, что в 1936 году коммунисты замышляли революцию и собрали для нее 150 тысяч бойцов и 100-тысячный резерв, а националисты, опередив их, сорвали переворот. По их утверждениям, результаты выборов февраля 1936 года были недостоверными, несмотря на то что эти результаты были приняты и СЭДА, и лидерами монархистов. Они усиленно изображали жизнь в республиканской зоне как непрерывные казни священников, монашек и невинных людей, сопровождаемые ожесточенным разрушением храмов и произведений искусства. В оправдание своей неспособности занять Мадрид они утверждали, что в Испании воюют полмиллиона иностранных коммунистов[579].

Если предельно упрощенно изложить позицию республиканского правительства, то оно считало себя законно избранным в феврале 1936 года, а потом – атакованным реакционными генералами при поддержке диктатур «оси». Республика, соответственно, в противовес фашизму воплощала демократию, свободу и просвещение. Зарубежная пропаганда республики подчеркивала, что ее правительство – единственное законное и демократическое в Испании. Это было, конечно, правдой в сравнении незаконностью и авторитаризмом его оппонентов, но сами либеральные и левые политики не всегда следовали собственной конституции. Восстание в октябре 1934 года, в котором участвовали Прието и Ларго Кабальеро, сильно компрометировало их борьбу с мятежниками.

Страстные сторонники республики отказывались признать, что угрозы левых уничтожить буржуазию и сама предреволюционная ситуация весны 1936 года неизбежно влекли ответную реакцию. Невероятные ужасы Гражданской войны в России и созданная в СССР система подавления (та самая диктатура пролетариата, которой требовал Ларго Кабальеро) послужили незабываемым уроком. После начала войны республике не добавляло доверия превращение кортесов в сугубо символический орган, не имевший контроля над властью. Потом, с середины 1937 года, администрация Хуана Негрина стала проявлять отчетливо авторитарные наклонности. Критика премьер-министра и коммунистической партии была уподоблена предательству.

Обе стороны кровавого конфликта подходили к истории крайне выборочно и манипулятивно. В последующие годы сторонники республики представляли испанский конфликт началом Второй мировой войны, франкисты же называли ее просто прелюдией к третьей мировой войне между западной цивилизацией и коммунизмом, а помощь нацистов и фашистов – случайной и несущественной.

Необходимость для республики убедить внешний мир в правоте своего дела усиливалась последствиями внешней политики Британии. Помимо этого и без того напряженная политическая атмосфера 30-х годов, как и интернационализация Гражданской войны, принуждали верить в решающее значение для ее исхода мирового общественного мнения.

Испанские рабочие и крестьяне питали наивную уверенность, что если внятно объяснить происходящее аудитории за границей, то правительства Запада помогут им одержать победу над диктатурами «оси». Приезжих из-за рубежа спрашивали, как такое возможно, чтобы в демократической Америке, где большинство населения поддерживало Испанскую республику (согласно опросам общественного мнения – более 70 процентов), правительство отказывало ей в оружии для самообороны. Республиканское руководство лучше понимало причины такой позиции западных правительств – но и оно ошибалось в своей надежде, что правительства Британии и Франции в конце концов будут вынуждены согласиться, что в их интересах перейти, пока не поздно, к сильной политике против держав «оси».

При таких обстоятельствах республика не могла не обхаживать журналистов и знаменитых писателей. После первых сообщений о «зверствах красных» пришлось немало потрудиться, чтобы в ноябре 1936 года, после бомбардировки рабочих районов и больницы Сан-Карлос в сражении за Мадрид, волна негодования покатилась наконец в противоположную сторону. Через пять месяцев бомбардировка Герники принесла республике ее крупнейшую победу в пропагандистской войне, особенно в связи с тем, что баски были католиками-консерваторами. Но даже эти события не оказали влияния на политику невмешательства западных правительств.

В июле 1936 года мировая католическая пресса встала на защиту националистского мятежа, клеймя антиклерикализм республики, осквернение церквей и убийства священников. Наибольшей сенсацией стало обвинение в изнасилованиях монахинь – измышление, коренящиеся в Средних веках, когда таким наветом оправдывали убийства евреев. Из двух недоказанных инцидентов раздули беспрецедентную по разгулу кампанию. Националисты гораздо увереннее выдвигали обвинения в убийстве священников, потому что имели поддержку папы римского, объявившего священников святыми мучениками[580].

1 июля 1937 года кардинал Гома выступил с открытым письмом «Епископам всего мира», призывавшим к церковной поддержке националистов. В письме он писал в оправдывающемся тоне, что это «не крестовый поход, а политико-социальная война с религиозным подтекстом»[581]. Не подписали письмо только кардинал Видаль-и-Барракуэр и епископ Матео Мугика. Это контрастировало с заявлением архиепископа Валенсии месяцем раньше, что «к войне призывало священное сердце Иисусово, которое наделило силой оружие солдат Франко». Епископ Сеговии говорил, что эта война «в сотни раз важнее и священнее Реконкисты», а епископ Памплоны называл ее «самым могучим крестовым походом в веках… походом, в котором Божественное присутствие на нашей стороне очевидно». Националистским войскам раздавали листовки с фотомонтажом – Христос в окружении генералов Молы и Франко.

Игнорируя политическую роль Церкви, погибших священников объявляли святыми мучениками – впрочем, некоторые католические писатели улавливали связь между франкистами и церковью. Одним из них был Франсуа Мориак, ставший противником дела правых после того, как услышал от офицера-националиста: «Медикаментов мало, и они дороги. Вы действительно воображаете, что мы станем расходовать их просто так?.. В конце концов, мы все равно должны их перебить, что толку их лечить?»[582]

«Для миллионов испанцев, – писал Мориак в послании Рамону Серрано Суньеру (шурину и главному политическому советнику Франко), – христианство и фашизм теперь переплелись, и они не могут ненавидеть одно, не ненавидя другое». Мориак вступился за своего коллегу, тоже писателя-католика, Жака Маритена, названного поклонником нацистов Серрано Суньером «евреем-выкрестом». Выход в 1938 году книги Жоржа Бернаноса «Большие кладбища в лунном свете» с описанием террора, учиненного националистами на Майорке, усилил оппозицию либеральных католических кругов официальной поддержке Франко Церковью.

В США католическое лобби пользовалось большим влиянием. Луис Болин рассказывал, как молодая ирландка Эйлин О’Брайен «обзванивала по телефону всех католических епископов США и умоляла, чтобы они поручили всем приходским священникам просить прихожан отправлять президенту Рузвельту телеграммы протеста»[583]. Благодаря ее стараниям, продолжал Болин, в Белом доме получили более миллиона телеграмм, в результате чего была прекращена отправка боеприпасов для республики. Сила пронационалистского лобби была наглядно продемонстрирована в мае 1938 года, когда группа во главе с послом США в Великобритании Джозефом Кеннеди сумела запугать конгрессменов, зависевших от католических голосов, принудив их выступить против отмены эмбарго на поставки оружия. Те так и сделали, несмотря на то что националистов поддерживало не более 20 процентов населения и только 40 процентов католиков.

Тем не менее в 1937 году националисты почувствовали, что проигрывают сражение за мировое общественное мнение – против них сработало сразу несколько факторов. Во-первых, командование двух противоборствующих сторон совершенно по-разному общалось с прессой. Националисты нередко видели в журналистах потенциальных шпионов и ограничивали их свободу – особенно когда была опасность, что те станут свидетелями зачистки захваченной территории. В результате работавшие в их лагере корреспонденты не могли конкурировать со своими коллегами на республиканской стороне в жанре столь ценимого в этой профессии «репортажа с поля боя». К тому же не все офицеры националистов по связям с прессой были так красноречивы и учтивы, как Луис Болин. Один из тех, кто пришел ему на смену, Гонсало де Агилера, граф де Альба-и-Йелтес, землевладелец из Саламанки, разъезжал по националистской Испании в желтом «мерседесе» с двумя магазинными винтовками на заднем сиденье. Он гордо заявил одному заезжему англичанину, что «в день начала гражданской войны построил батраков своего имения, отобрал шестерых и расстрелял их перед остальными – “…ну, чтобы другим неповадно было, вы же понимаете!”»[584]

Иностранные журналисты, допущенные в националистскую Испанию, вскоре, к своему изумлению, обнаруживали, что там подозрительно нервно относятся к правде. В любом усомнившемся в каком-либо, даже самом нелепом пассаже националистской пропаганды подозревали скрытого «красного». Американская журналистска Вирджиния Коулз, незадолго до того побывавшая в республиканской Испании, обнаружила в Саламанке людей, интересовавшихся происходившим в Мадриде, но отказывавшихся верить чему-либо, что не укладывалось в рамки их гротескной картины происходящего. Уровень политического зомбирования, с которым она столкнулась, был так велик, что она назвала это «почти что душевной болезнью». Когда она говорила своим собеседникам, что на той стороне трупы не гниют в канавах, как им рассказывали, и что милиция не скармливает пленных из числа правых зверям в зоопарке, те тут же называли «красной» ее саму. Пабло Мерри дель Валь, глава пресс-службы Франко, восхитившись ее золотым браслетом, сказал с улыбкой: «Вряд ли вы брали его с собой в Мадрид». Коулз ответила, что на самом деле она купила браслет в Мадриде. Мери дель Валь воспринял это как «личное оскорбление» и больше с ней не разговаривал[585].

Очередной офицер по связям с прессой сглаживал некоторые наиболее возмутительные высказывания основателя испанского Иностранного легиона Хосе Мильяна Астрая, искалеченного в колониальных войнах. «Отважные мавры, – заявил тот однажды, – хотя они только вчера изуродовали мое тело, ныне заслуживают моей душевной признательности, ибо воюют за Испанию против испанцев… я хочу сказать, против плохих испанцев, отдают жизни, защищая священную веру Испании, что доказано их присутствием на коллективных молебнах и в охране каудильо и священными медальонами и реликвиями на их бурнусах»[586]. Сам Франко избегал, конечно, таких противоречий, когда говорил о «крестовом походе».

Существовал и технический фактор, опровергавший националистскую версию событий почти всей войны. Выходы кабеля трансокеанской связи находились на республиканской территории, поэтому первыми всегда отправлялись сообщения журналистов, работавших в этой зоне, а сообщения из националистской Испании обычно запаздывали. Тем не менее первый раунд пропагандистского противоборства остался за националистами, и тому было несколько причин. В первые дни арьергардной бойни на их территории было очень мало журналистов, тогда как Барселона и Мадрид привлекали большое их количество, отчего о первых жертвах на республиканской территории было сообщено раньше всего. Другим ключевым источником ранних сообщений был Гибралтар, куда прибывало много состоятельных беженцев, особенно из Малаги.

21 августа 1936 года репортер «Нью-Йорк геральд трибьюн» Роберт Невилл писал: «В Гибралтаре я, к своему удивлению, обнаружил, что большинство газетчиков передают одни «страшные» репортажи. Казалось, их совершенно не заботят ужасные международные последствия всей этой ситуации». Сенсации способствовали продаже тиражей, однако начало «белого террора» чуть севернее, в той же Андалусии, было замечено только парой корреспондентов, в частности Бертраном де Жувенелем[587] из «Пари-Суар». Объяснением этому служит отчасти тот факт, что большинство журналистов были не в состоянии понять бегущих от Африканской армии крестьян, в отличие от испанцев среднего и высшего класса, часто владевших каким-нибудь иностранным языком. Перекос в противоположную сторону тоже порой имело место.

Во Франции, Великобритании и США быстро пролегли линии испанских фронтов. В Великобритании пропагандистская война началась еще до военного мятежа, после появления репортажей с утверждениями, будто бы Кальво Сотело выкололи кинжалом глаза – россказни, которые опровергали даже правые газеты в самой Испании. Республику поддерживали «Ньюс кроникл» и «Манчестер гардиан». «Таймс» и «Телеграф» более-менее сохраняли нейтралитет, остальная британская печать поддерживала националистов. Симпатию к мятежу немедленно выразила «Обсервер» (ее редактор Джеймс Гарвин восхищался Муссолини) и пресса лорда Нортклиффа, поощрявшая Британский союз фашистов Мосли. Недаром корреспондент «Дейли мейл» Гарольд Кардозо без проблем получил аккредитацию при армии националистов.

Стала привычной практика отправки репортера газеты на ту сторону, которую эта газета поддерживала. Даже Ким Филби[588], уже ставший втайне коммунистом, создавал себе имидж консерватора в роли корреспондента «Таймс» у националистов. На первых порах исключением был писатель Артур Кестлер, который, представляя левую «Ньюс кроникл», начинал у националистов в Севилье, но был вынужден сбежать, когда попался на глаза немецкому журналисту Штринбергу, знавшему его как коммуниста. Луис Болин, офицер националистов по контактам с прессой, уже хотел арестовать Кестлера как шпиона, но не успел. Кестлер вернулся на республиканскую территорию, но Болин все равно сцапал его после падения Малаги, и только давление британской и американской прессы спасло пленного писателя от казни[589].

В большинстве случаев позиция корреспондента соответствовала политической направленности его газеты либо адаптировалась под нее. В итоге соображение Ричарда Форда, высказанное в 1846 году, оставалось в силе и спустя 90 лет: «Публика дома с удовольствием читает “подлинные” отчеты из самой Испании, соответствующие ее точке зрения на происходящее в стране». В начале войны корреспондентов спешно командировали в Испанию, не обращая внимания на их знание языка и понимание тамошней политики. Собственно, даже такой авторитетный знаток, как профессор Эллисон-Пирс, толком не разбирался в левых партиях Испании и объяснял крестьянские волнения в Андалусии кознями агитаторов, пользующихся прогрессом средств связи. Заблуждения насчет «насилия в крови латинских народов» и естественности для них военных диктатур сквозили даже в заголовках. Как всегда, экономия газетного места и журналистские упрощения с целью облегчить переваривание новостей приводили к вопиющим искажениям действительности.

Газетчики были подвержены эмоциям не меньше остальных людей. Многие, побывавшие в осажденном Мадриде, превращались в решительных и зачастую некритичных сторонников республики. Их пристрастность влияла на освещение ими последующих событий, как, например, стараний компартии добиться полного контроля. Идеалы антифашистской борьбы заставляли их закрывать глаза на многие неудобные стороны войны. Атмосфера не способствовала сохранению объективности. В США республику поддерживали Герберт Мэттьюс и Лоуренс Фернсуорт из «Нью-Йорк таймс», Джей Аллен и Джон Уитакер из «Чикаго трибюн».

На информацию, появлявшуюся в печати, влияли всевозможные «сторонние факторы». К ним относились пропагандистские брифинги правительственных пресс-секретарей, республиканская цензура, политические и коммерческие предубеждения издателей. В конце войны издатель «Нью-Йорк таймс» запретил Мэттьюсу «присылать сентиментальщину про лагеря беженцев». В 1937 году издатель «Таймс» Доусон отказывался печатать некоторые материалы Стира из Басконии из-за нежелания нервировать немцев. 3 мая, через неделю после репортажа Стира о Гернике, он писал, что «ночь за ночью делал невозможное, чтобы газета не затронула их за живое»[590]. Самую громкую огласку получил спор между Луи Делапре и издателем правой «Франс Суар». Незадолго до гибели (самолет, в котором он летел обратно во Францию, был сбит) Делапре жаловался, что его статьи не печатают. В своем последнем репортаже он с горечью заметил, что «убийство сотни испанских детей менее интересно, чем вздох миссис Симпсон»[591].

Республиканская пропаганда часто не отличалась от националистской[592]: обе стороны раздували отдельные инциденты и делали из них обобщенные выводы. Республиканцы распространяли ужасные рассказы про то, как марокканские «регуларес» отрубают руки детям, сжимавшим кулачки в «левом» приветствии. Находилось место и для чудес на светский лад, например для неразорвавшихся бомб националистов, начиненных вместо взрывчатого вещества посланиями солидарности от зарубежных трудящихся. Случаи саботажа на оружейных заводах, без сомнения, имели место, но республиканская пропаганда слишком грешила преувеличениями и порождала неоправданные надежды. Полковник Касадо не без основания утверждал, что именно они послужили немалым вкладом в поражение республиканцев – правительство возбуждало необузданный оптимизм по поводу очередного наступления, после чего не могло признать его неудачу, и это влекло огромные потери при защите бесполезных целей.

Роковой проблемой для республиканских властей стала необходимость поддерживать две несовместимые версии событий в одно и то же время. Версия для внешнего употребления должна была убедить правительства Франции, Британии и США, что республика – это либеральная демократия, уважающая право частной собственности, тогда как внутренние коммюнике внушали рабочим, что они по-прежнему отстаивают дело социальной революции. Цензурой заправлял Альварес дель Вайо. Сотрудник, приставленный к англоязычным журналистам, утверждал, что имел «инструкцию не пропускать вовне ни единого слова об этой революции в экономической системе лоялистской Испании и не разрешать корреспондентам в Валенсии свободно писать о произошедшей революции»[593].

Гражданская война в Испании в небывалом масштабе привлекала внимание творческих людей и интеллектуалов, подавляющее большинство которых заняло сторону республики. Конфликт завораживал их размахом, свойственным эпической драме, в которой подвергаются испытанию главные силы человечества. Но они не ограничивались ролью пассивных наблюдателей: бойня, в которую выродилась Первая мировая война, подорвала нравственные основы отстраненности художника от политики и превратила принцип «искусство для искусства» по меньшей мере в презираемую обществом наглость. Это явление было доведено до логической крайности социалистическим реализмом – подчинением всех форм художественного выражения делу пролетариата.

Интеллектуалы поддерживали борьбу республики скорее морально, чем практически, хотя некоторые писатели, включая Андре Мальро, Джорджа Оруэлла и Джона Корнфорда, взяли в руки оружие, а другие, как Хемингуэй, Джон Дос Пассос, чилийский поэт Пабло Неруда, У. Х. Оден, Стивен Спендер, Сесил Дей-Льюис, Герберт Рид, Жорж Бернанос, Антуан де Сент-Экзюпери, Луи Арагон и Поль Элюар, подолгу находились в Испании. Роман Мальро «Надежда» многие сочли гимном сопротивлению Испанской республики, хотя совсем скоро этот крупный политический оппортунист превратился в заядлого антикоммуниста.

Но ничто не могло сравниться с той интеллектуальной мобилизацией, которой добилась Коммунистическая партия. В 1930-х годах она привлекла на свою сторону многих писателей и особенно поэтов: Мигеля Эрнандеса и Рафаэля Альберти, Стивена Спендера, Сесила Дей-Льюиса, Хью Макдиармида и Пабло Неруду. Самым прославленным писателем – сторонником республики, изо всех сил поддерживавшим развернутую коммунистами кампанию, был Эрнест Хемингуэй. Тем не менее любопытно взглянуть на противоречивость его натуры, подчеркивавшую конфликт политических сил в республиканской Испании.

Хемингуэй был индивидуалистом для себя и при этом – поборником дисциплины для всех остальных. Он поддерживал борьбу коммунистов с анархистами и ее методы, но только потому, что считал это необходимым для победы в войне. «Мне нравятся коммунисты, когда они становятся солдатами, – сказал он другу в 1938 году. – Но когда они играют в святош, я их ненавижу». Обхаживая его, коммунисты не отдавали себе отчета, что его глубокая и искренняя ненависть к фашизму не тождественна восхищению ими самими из политической убежденности. Но грубость, с которой Хемингуэй сообщил Дос Пассосу о тайной казни коммунистами Хосе Роблеса (закадычного друга Дос Пассоса), положила конец союзу двух писателей. Хемингуэй осуждал Дос Пассоса за поддержку анархистов и за «не совсем верное отношение к коммунистам»[594].

Трудно определить, насколько Хемингуэй был подвержен влиянию руководящих партийных кадров и советских советников, от которых получал важные сведения. Специалисты принимали его всерьез, это искажало его видение, и он уже не возражал предоставить им нравственный карт-бланш в борьбе за республику. Взять хотя бы его нелепые заявления, что «Бриуэга займет место в военной истории наряду с другими решающими мировыми сражениями» или что республика «колошматит мятежников» – можно было подумать, что речь идет о войне янки с рабовладельцами Юга… В его важнейшем произведении «По ком звонит колокол» настойчиво звучат отзвуки Гражданской войны в США. Этот роман, написанный сразу после поражения республики, полон восхищения профессионализмом коммунистов и наряду с этим эгоистичного либертарианства самого автора. Герой, Роберт Джордан, один из альтер эго самого Хемингуэя, спрашивает: «Можно ли найти еще народ, вожди которого были бы такими истинными его врагами?»

Были другие писатели, чей идеализм гораздо больше страдал от наблюдаемых ими событий. Симона Вейль, поддерживавшая анархистов, пришла в уныние от волны убийств на востоке Испании – особенно удручил ее случай с 15-летним фалангистом из Пины, пойманным на Арагонском фронте и расстрелянным после того, как Дуррути час убеждал его изменить политические взгляды, а потом дал время подумать до утра. Стивен Спендер, написавший «Стихи из Испании», был потрясен казнями в Интернациональных бригадах и вскоре после этого вышел из компартии. Оден, воодушевленно описывавший в конце 1936 года социальную революцию и мечтавший служить в бригаде «скорой помощи», вернулся из Испании молчаливым и явно разочарованным. Правда, он менее чем за месяц сочинил длинную поэму «Испания 1937» со знаменитой строчкой «но сегодня борьба» и пожертвовал свой гонорар организации медицинской помощи Испании. Последующая критика этого произведения Оруэллом настроила поэта против его собственного труда.

Не все писатели поддерживали республику. За националистов были Шарль Моррас, Поль Клодель, Робер Бразийяк, Анри Массис и Дрие ла Рошель, а также южноафриканец Рой Кэмпбелл, сочинивший длиннейшую эпическую поэму «Цветущая винтовка», признанную непримиримо расистской. Ивлин Во, сказавший, что поддержал бы Франко, будь он испанцем, оговорился: «Я не фашист и не стану им, если будут другие альтернативы фашизму. Вредно представлять неизбежным такой выбор». Эзра Паунд назвал Испанию «эмоциональным пиром для шайки дилетантов с размягчением мозга», а Хилэр Белок, сторонник националистов, описывал тамошнее сражение как «пробу сил между еврейским коммунизмом и нашей традиционной христианской цивилизацией». Тем не менее большинство опрошенных Нэнси Кунард для сборника «Writers take Sides» («Писатели определяются») так или иначе заявили, что выступают против Франко. Самюэль Беккет ответил: «UPTHEREPUBLIC!» («Республика, вперед!») Американцы Уильям Фолкнер и Джон Стейнбек просто заявляли, что ненавидят фашизм, другие уточняли, что поддерживают ту или иную фракцию республиканцев. Олдос Хаксли высказал несогласие с коммунизмом и симпатию к анархизму (отчего Нэнси Кунард, симпатизировавшая коммунистам, отнесла его к нейтралам)[595]. НКТ-ФАИ пользовались также поддержкой Джона Дос Пассоса, Б. Трейвена и Герберта Рида.

Республика побеждала при помощи Коминтерна в пропагандистской войне, а коммунисты тем временем одерживали верх в конфликте в левом лагере. Большевистский переворот в России ставил их в уникальное положение «владельцев единственного в мире маяка надежды». Как заметил Бертран Рассел, любое сопротивление или возражение «клеймилось как предательство дела пролетариата. Критика анархистов и синдикалистов забывалась или игнорировалась, восхваление государственного социализма позволяло сохранять веру, что есть одна великая страна, осуществившая чаяния первопроходцев»[596]. Трехсторонний характер гражданской войны в Испании можно было считать эхом Кронштадтского мятежа против большевистской диктатуры в 1921 году. Через три года, когда на ужине 250 левых интеллектуалов в честь Эммы Гольдман она оказалась единственной, кто решительно осудил коммунистический режим, ее поддержал один Бертран Рассел. Остальные сидели молча, кто в потрясении, кто в смущении. Даже Рассел написал потом, что «не готов отстаивать какое-либо альтернативное правление в России».

Раскол в среде испанских интеллектуалов был сложнее. Многие отправились в изгнание, испытав ужас и от правых националистов, и от левых революционеров. В целом самые известные, а также большинство оставшихся в Испании поддерживали республику[597]. Качество литературы во время войны было очень неровным: были и сильные стихотворения, и удручающие романы[598]. Республиканцы прикладывали много усилий в области массовой культуры через такие организации, как театральная секция в Альянсе интеллектуалов-антифашистов и труппа «Новая сцена», для которой творили авторы калибра Рафаэля Альберти, Хосе Бергамина и Рамона Х. Сендера[599]. Существовала также «Культурная служба милиции», «Фронтовой рупор», «Герильерос театра». В ход шло все: книги из вторых рук, листовки, пресса, радио, кинематограф, театр.

В тылу политические организации и профсоюзы издавали множество газет. На фронте почти каждый корпус, дивизия, бригада, порой даже батальон имели свой печатный орган[600]. Но, наверное, одним из самых новаторских методов пропаганды были плакаты, призывавшие к верности правому делу, внушавшие уверенность в победе, предостерегавшие от козней шпионов и от венерических болезней. Авторов таких плакатов называли «солдатами бумаги и чернил»[601]. Искусство плаката, особенно его советский вариант, оказывало сильное влияние на художественные круги даже до Гражданской войны. Республика прибегала к услугам лучших мастеров плаката в Испании, тогда как у националистов таких почти не было[602].

Обе стороны всячески использовали радио, занимаясь с его помощью информированием, вербовкой, пропагандой[603]. Республиканцы к тому же успешно использовали кино: с самого начала войны в кинотеатрах стали показывать советские фильмы. Чемпионом проката был «Чапаев» – сильно романтизированная история красного партизана, героя Гражданской войны в России. Он поднимал крестьян на защиту революции и в конце героически погибал. В Испании, правда, кинооператоры часто не ставили в проектор последнюю бобину пленки и оставляли зрителей с впечатлением, что Чапаев выжил.

Другой картиной, разжигавшей воображение испанских коммунистов, была «Мы из Кронштадта» Ефима Дзигана, где матросы-анархисты из Кронштадта преображаются в дисциплинированный отряд Красной армии. Само собой, анархисты, знавшие правду о подавлении большевиками Кронштадского мятежа, не испытывали такого энтузиазма по поводу фильма. Не сходил с экранов также «Броненосец «Потемкин» Сергея Эйзенштейна, как и ряд других советских фильмов. Показывали документальные фильмы, снятые в воюющей Испании. Советские режиссеры Роман Кармен и Борис Макасеев сняли «Мадрид обороняется», «Мадрид в огне» и полнометражную «Испанию»[604].

Республиканское правительство субсидировало новостные выпуски и пропагандистские фильмы, такие как «Espa?a Leal en Armas» («Верная Испания во всеоружии»), над которым работал Луис Бунюэль, а потом, когда появились собственные киностудии, «Мадрид» Мануэля Вильегаса Лопеса, «Viva la Republica», «Los Trece Puntos de la Victoria» («13 пунктов победы») и самый знаменитый из всех – «Надежда» Андре Мальро и Макса Оба, вышедший уже после войны. Даже каталонский Женералитат создал собственную киностудию, «Laya Films», выпускавшую еженедельные журналы новостей «Espa?a al d?» и снявшую около 30 документальных лент[605].

Весной 1937 года, когда чаша весов в войне пропагандистов стала наконец клониться на сторону республиканцев, в Париже прошла Международная выставка искусства. Павильон республики прогремел картиной Пикассо «Герника», а также работами других больших художников, включая Жоана Миро, Александера Кальдера, Луиса Лакасы, Жосепа Луиса Серта, Орасио Феррера и Энтони Бонета. Националистское правительство разместило на выставке собственную экспозицию, но под флагом Ватикана. Главной в ней была алтарная роспись Хосе Марии Серта «Заступничество святой Терезы за испанское воинство»[606].

Другим крупным событием стал Международный конгресс писателей в защиту культуры, заседавший в Валенсии и Мадриде, а потом в Париже. Это была настоящая фронтовая операция коммунистов с участием писателей из Испании, СССР, Франции, Британии, США и Южной Америки, а также беженцев из стран оси[607]. Но попытке коммунистов установить на левом фланге свою культурную и политическую гегемонию не способствовали события в Москве.

Гражданская война в Испании не длилась еще и месяца, когда начался первый из больших показательных процессов. Любого, кто осмеливался их критиковать, объявляли замаскировавшимся фашистом. Виктору Сержу, обрушившемуся на них в Париже, рабочий-коммунист крикнул: «Предатель! Фашист! Что бы ты ни делал, Советский Союз есть и останется родиной угнетенных!»[608] За редкими исключениями (вроде поэта Андре Бретона) социалисты не смели подать голос, так как интересы Народного фронта требовали уважения к коммунистам.

Андре Жид приготовил выступление о советской диктатуре, но прознавший об этом Илья Эренбург устроил так, что бойцы коммунистической милиции с Мадридского фронта забросали его телеграммами с мольбами не «наносить им смертельный удар». Жид был поражен: «Сколько на меня обрушится клеветы! В испанской милиции меня сочтут предателем!» В самой Испании газета ПОУМ «La Batalla» печатала критические материалы о московских процессах, чем сильно увеличивала враждебность коммунистов к их марксистским соперникам. Даже вожаки НКТ пытались не позволять своей печати нападать на сталинские расправы в момент острой нужды в советском оружии. Недальновидность, даже слепота западных правительств и их слабость перед лицом Гитлера и Муссолини обеспечивала Коминтерну очевидную монополию на сопротивление фашизму.

Все это время республика страдала от своей зависимости от советских поставок, подтверждавшей страхи и предрассудки меньшинства, к которому обращалась пропаганда националистов. В декабре 1938 года Черчилль пришел наконец к выводу, что «победа испанского правительства представляет для Британской империи гораздо меньше риска, чем победа генерала Франко». О Невилле Чемберлене он сказал, что «ничто не усиливает влияние премьер-министра на благополучное общество так, как уверенность, что он дружественно настроен к генералу Франко и к делу националистов в Испании»[609]. Небольшая часть населения, не более 20 процентов от общей численности, оказывала, казалось, больше влияния на британскую и вообще на западную политику в отношении Испании, чем весомое большинство, поддерживавшее республику. На этом фоне роль коммунистов в политике республики в конце концов помогла националистам одержать победу в пропагандистской войне. Политика умиротворения и западный бойкот республики значительно усилили влияние Коминтерна, который стал претендовать на роль единственной реальной силы в борьбе с фашизмом.

Другой важный урок, преподнесенный той эпохой, заключается в том, что массовый самообман – это просто болеутоляющее, прописываемое руководством, не способным смотреть в глаза реальности. Как доказала гражданская война в Испании, первой несет потери на войне не правда, а ее источник – честность и совесть каждого человека.