2. Демократическая общественность и разгон Учредительного собрания (В.П. Булдаков, Т.Г. Леонтьева)
Развязку политической борьбы за российскую конституанту косвенно подтолкнула контрреволюция, начавшаяся концентрироваться на юге России. 27 декабря 1917 г. появилась декларация Штаба Добровольческой армии, где идея Учредительного собрания вроде бы поддерживалась. (На деле для лидеров добровольцев конституанта, «с ходу запевшая Интернационал», была в принципе неприемлема{2998}.) Как бы то ни было, большевики получили подобие формального основания утверждать, что вокруг Учредительного собрания группируется «вся контрреволюция». Крайние силы одинаково не верили в Учредительное собрание, но срединная масса была довольно решительно настроена на его поддержку.
В выборах в Учредительное собрание участвовало около 50 партий, всего же фигурировало около 220 избирательных списков. Поражало обилие «обывательских» списков губернского уровня (конечно, не имевших шансов на успех). Бульварная пресса потешалась над всеми партиями. «Нет партий, не замаранных кровью, — писала московская газета “Сигнал” 18 ноября. — Нет партий, не замаранных грязью». В последнем почему-то больше всех подозревались эсеры, хотя газета имела обыкновение чаще поносить «сумасшедшего Ленина» и пестуемых им «молодцев Вильгельма». Тем не менее голосовать на участки пришло около 60% избирателей{2999}.
Партии основательно готовились к выборам. По 74 гражданским избирательным округам (без фронтов и флотов) было заявлено 4753 претендента (одно имя могло фигурировать не более чем в пяти списках). Из них было 642 кадета, 427 народных социалистов, 596 меньшевиков, 225 эсеров, 513 эсеров совместно с представителями крестьянских Советов, 238 «национальных» социалистов, 589 большевиков. Социалисты составляли 60% всех кандидатов, правые — 11,7%. Результаты выборов явно не соответствовали списочным притязаниям: на 765 мест было избрано 15 кадетов, 2 народных социалиста, 15 меньшевиков, 342 эсера (45%), 78 украинских эсеров (10,2%), 12 украинских социал-демократов, 94 автономиста (от различных «национальных» списков) (12,3%), 181 большевик (23,7%). Кроме того, было выбрано 17 казаков, 8 представителей крестьянских Советов, 1 человек от христиан{3000}.
Вопреки ожиданиям, главную конкуренцию большевикам в крупных городах составили либералы. В Петрограде они получили 26,2% всех поданных голосов (большевики 45%), в Москве — 34,2% (большевики — 48,1%). В целом эсеры и большевики выигрывали соответственно за счет крестьянства, с одной стороны, городских рабочих, солдат тыловых гарнизонов и армии — с другой. При этом средний возраст членов эсеровской фракции составлял 37,5 лет, большевистской — 34 года, кадетов — 51 год{3001}.
Часть граждан предпочла выступить под флагом «религиозно-обновленческих» или консервативно-приходских объединений. При этом «православные» списки по числу собранных голосов уступили старообрядцам, не говоря уже о многочисленных «мусульманских» списках{3002}. Налицо был парадоксальный результат: православная часть российских граждан оказалась наиболее «политизированным» и «секуляризированным» сегментом российского общества. Характерно также, что «партии пролетариата» неожиданно отдали голоса многие крестьяне Витебской, Владимирской, Калужской, Костромской, Новгородской, Псковской, Рязанской, Смоленской, Тверской, Тульской губерний{3003}. Очевидно, сказалось влияние солдат: случаи «политической левизны» были отголоском инерции бунтарства. Те же люди, которые голосовали за большевиков, требовавших закрепления «завоеваний революции» — мира, земли, федеративного устройства страны, — могли на следующий день выступить против них. Именно поэтому большевики, договорившись с левыми эсерами, начали планомерно и небезуспешно вести кампанию по дискредитации Учредительного собрания.
Ситуацию накануне открытия конституанты можно охарактеризовать как сплетение взаимных страхов и отчаянных надежд. У Публичной библиотеки на Невском висели гигантские «хоругви»: «слева рабочий, справа солдат трубит в трубу, посредине витязь… кладет обеими руками что-то в подобие урны». Петроградские обыватели между тем сплетничали о грядущей оккупации столицы немцами. «И часто те же люди, которые возлагают последние надежды на Учредительное собрание, возлагают теперь самые розовые надежды на эту оккупацию…» — писал по этому поводу А. Бенуа{3004}.
Протокол единственного заседания Учредительного собрания производит впечатление сцены в бедламе. Такого заряда взаимной ненависти, выливавшейся в площадное переругивание большевиков с эсерами, хамского свиста и животного гогота Таврический дворец не видел никогда. Невероятно, что в таких условиях В.М. Чернов, избранный председателем и, похоже, ощущавший себя премьером, в длиннейшей речи ухитрился произнести такие слова: «Эта наглядно проявившаяся “воля к социализму”, тяга к социализму широких масс России есть также событие небывалое в истории, и позвольте мне надеяться, что Учредительное собрание не замедлит в ближайших своих заседаниях рассмотреть вопрос о том, чтобы совещания великого социалистического “предконгресса мира” начались по инициативе государственного органа единственной верховной власти российского государства — Учредительного собрания»{3005}.
Ф. Степун отмечал в Чернове «дар оппортунистически-артистического приспособленчества» — тот «не стеснялся никакими приемами, способными развлечь и подкупить аудиторию»{3006}. Увы, теперь это не срабатывало. Умеренные социалисты до такой степени были заворожены собственными доктринами (в которых не находилось места объяснению устойчивости власти большевиков), что трибуна Учредительного собрания представлялась им местом, где произносится магическое заклинание, разгоняющее их как наваждение. Сами эсеры признавали, что «речь Чернова была отвратительна». Она была произнесена за несколько часов до тихого разгона конституанты, которая торопливо приняла то ли законы, то ли резолюции, фактически продублировавшие большевистские акты о земле, федерализации страны и даже мире. А.В. Тыркова отмечала, что к началу открытия Учредительного собрания эсеры «раскисли, теряют почву, в своих декларациях повторяют слова большевиков». «Кому из них хотеть победы?» — задавалась она риторическим вопросом{3007}.
Заседание закрылось в 4.40 утра 6 января 1918 г., делегаты успели переутвердить время начала следующего заседания — не в 12.00, а 5 часов пополудни, дабы отоспаться. Прошло уже более 12 часов с начала заседания, которое большевики дозволили открыть только после того, как улицы столицы были очищены от демонстраций в поддержку Учредительного собрания, под заранее объявленным предлогом, что на них объединятся все силы контрреволюции.
Противоречивые газетные сведения о расстреле манифестантов суммируют в своих книгах Г.3. Иоффе и Р. Пайпс. Получается, что жертв было до 30 человек из примерно 50 тысяч демонстрантов{3008}. Как обычно, ходили преувеличенные слухи о количестве погибших, о чудовищности расправ. По мнению Р. Пайпса, «организаторы демонстраций рассчитывали, что случившиеся убийства зажгут пламя народного гнева», но этого не случилось{3009}. Вряд ли ожидаемое могло случиться, ибо известный писатель М.П. Арцыбашев к тому времени уже успел публично, в газете, именовавшей себя органом «индивидуалистов-революционеров», обозвать интеллигенцию «крысиным племенем» за то, что началось тихое бегство ее представителей из России{3010}. Массы попросту некому было возглавить.
Поскольку Учредительное собрание представлялось «эсеровским», представители едва ли не всех других партий реагировали на его разгон своеобразно. Кадеты едва ли не злорадствовали, отмечая, что оно было не в состоянии выполнить задачу восстановления в стране порядка. Одна из интеллигентских газет выражалась еще хлеще: «Учредительное собрание не только не поднялось до конституанты, но и не поднялось выше обычного митинга — в силу своего партийного состава оно показалось народу пустой «заграничной игрушкой»{3011}.
Увы, торжество права в социальной среде, разгоряченной насилием, было невозможно.
Казалось, Русская Православная Церковь могла, воспользовавшись своим авторитетом, организовать серьезную оппозицию большевистской власти. Ничего подобного, однако, не произошло.
4 декабря СНК издал декрет «О земельных комитетах», что, по существу, означало национализацию всех церковных земель. 11(24) декабря 1917 г. постановление Наркомпроса о передаче «дела образования и воспитания» всех церковных школ, включая семинарии и академии, в ведение народного комиссариата просвещения, об упразднении в учебных заведениях должностей законоучителей всех исповеданий. Религиозному образованию, а равно и духовному сословию, наносился сокрушительный удар. Декрет 18 декабря о гражданском браке вводил вместо церковных браков гражданскую регистрацию, венчание сохранялось как частная практика. В начале января были ликвидированы ведомства придворного и военного духовенства. Церковные службы и требы разрешалось проводить только по запросам «коллективов верующих» с обязательствами содержания храмов и причтов{3012}. Между тем «соборяне» предвещали близкий и неизбежный «крах социализма»{3013}. Но большевики были настроены решительно. Новоиспеченные периферийные управленцы получали уникальную возможность проявить себя в борьбе с религиозными пережитками. Начались аресты «церковников», включая неправославных и сектантов{3014}.
23 января 1918 г. последовал Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви — то, что Временное правительство собиралось проводить в жизнь постепенно, было осуществлено резко и безапелляционно. Возможно, декрет был поспешным ответом на анафему патриарха от 19 января в адрес «безумцев», «извергов рода человеческого», повинных в «ужасных и зверских избиениях» невинных людей. Формально в этом тексте не говорилось о большевиках, но никто не сомневался, о ком идет речь{3015}.
Декрет лишал церковь прав юридического лица, запрещал владение любым имуществом и денежными средствами, ставил вне закона открытие каких-либо учебных заведений, кроме предназначенных для подготовки священнослужителей, а также преподавание Закона Божьего во всех школах, включая воскресные. Все имущество, включая храмы, отбиралось у церкви и передавалось в безвозмездное арендное пользование мирянам. Прекратили деятельность синодальные типографии{3016}. Одним словом, церковь как институт «сужалась» до масштабов общины.
Поместный Собор оценил декрет отрицательно — его называли даже «бредом сумасшедшего». Получила хождение листовка, в которой говорилось, что провозглашенная большевиками свобода совести — это свобода «для Сатаны и его служителей»{3017}. Так действительно выглядели акции, вроде той, что состоялась в Новониколаевске: большевики явились в церковь, намереваясь арестовать священника, сжечь иконы и конфисковать имущество{3018}. Депутаты Собора, возвратившиеся ко времени выхода декрета с рождественских каникул, с ужасом говорили о всеобщей ненависти и злобе «простецов», убежденных, что «кто уничтожает попов и буржуев, тот делает доброе дело для родины». Особенно усердствовали в «революционной проповеди» солдаты и матросы. Реформаторы добивались иных перемен, теперь же им приходилось констатировать, что «церковь не только приравнивается к обыкновенному мирскому обществу (торгово-промышленному товариществу, кооперативному союзу…), но даже не имеет прав подобного общества… приравнивается к каторжнику»{3019}.
Декреты, действительно, вытесняли церковь из привычной социокультурной ниши, превращали ее (с правовой точки зрения) в совокупность общин, хотя некоторые уступки принципу коллегиальности не разрушали пока привычную систему взаимоотношений в епархиях{3020}. Приходские общины-двадцатки (узаконены декретом 24 августа 1918 г.), региональные объединения прихожан, союзы верующих и лиц духовного звания создавались даже в маленьких городках. Но такая «демократизация» управления встречала сопротивление. Власти, санкционировавшие «свободу», запрещали подобные объединения под предлогом, что они превращаются в политические организации. По этой же причине подавлялись любые антидекретные выступления{3021}.
Насильственный роспуск Учредительного собрания, репрессивные декреты советской власти, осуждение «соборянами» условий Брестского мира («позорный договор»), первые жертвы и узники, закрытие монастырей показали, что возможности диалога церкви и государства исчерпаны{3022}. 8 сентября 1918 г. Поместный Собор прекратил свою работу. Конституция РСФСР 1918 г. лишила приходское и монашествующее духовенство избирательных прав{3023}.
Многомесячный кризис власти, казалось, закончился на III Всероссийском съезде Советов, открывшемся на следующий день после намеренно приуроченных к 13-й годовщине «кровавого воскресения» похорон жертв большевиков. Съезд Советов на сей раз подключил к себе и крестьянских депутатов. Любопытно, что из его делегатов полностью одобрили все декреты Советской власти 83,7%, к Учредительному собранию отнеслись отрицательно 54,9%, причем даже не все большевики одобрили его разгон{3024}. По партийному составу на объединенном съезде оказалось до 60% большевиков с сочувствующими, 25% — левых эсеров. III Всероссийский съезд Советов оказался многочисленным — едва ли не 2 тыс. (с учетом приезжавших стихийно к его закрытию 18 января). Именно здесь новая государственность обрела подобие своего лица — РСФСР, что откровенно рассматривалось как центр добровольного присоединения новых советских республик, вплоть до создания «всемирной» федерации Советов.
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК