3. Война и деревня

Привычное социальное недовольство деревни получило новые раздражители. Старые ценности сомкнулись с азартом военной добычи. Не случайно многие усомнились в энтузиазме призывников. Люди образованные радовались, что крестьяне добровольцами шли на фронт, порой отказываясь от медицинского освидетельствования^{2171}. Но подчас ими двигал отнюдь не патриотический порыв: добровольцы могли выбирать род войск. Были и более прозаические причины. «Доброволец Раков пошел на войну, чтобы лошадь выручить: думал, что если сам пойдет, лошадь вернут, — отмечал в дневнике М. Пришвин. — И еще слышал, что добровольцу возле обоза можно поживиться, и пошел»^{2172}. Вероятно, таких «проявлений патриотизма» было немало. Впрочем, в мемуарной литературе встречаются упоминания о том, что некоторые крестьяне западных губерний добровольцами шли на фронт^{2173}. Однако даже пропагандистская литература того времени о таких случаях умалчивает. Зато имеется другое свидетельство. Ф. Степун отмечал, что добровольцев из своей среды крестьяне презирали, считая их людьми, которые «ничего “настоящего” все равно делать не могут», так как оторвались «от того глубоко чтимого… священного, полезного и посильного им домашнего труда»^{2174}. И тот факт, что в большинстве своем крестьяне шли на призывные пункты скорее покорно, нежели с сознанием патриотического долга, вовсе не исключал, что они избавились от глубоко накопившегося социального недовольства.

Деревенское бунтарство стало наполнять собой городскую среду уже в ходе мобилизации. В Ишиме 4 тыс. запасных пытались захватить казарму и завладеть оружием. Вызванная рота солдат открыла по собравшимся на площади огонь^{2175}. 18 июля 1914 г. в Царицыне начались многотысячные патриотические демонстрации. Но 22 июля, когда город наводнили призывники-запасные из деревни с родственниками, ситуация изменилась. Многотысячная толпа женщин потребовала немедленной выдачи пособий на мужей, обвинив воинского начальника в их присвоении. Женщины, прорвавшись сквозь цепь солдат, избили офицера и пристава. Вызванная команда дала два залпа в толпу. Погибло 20 человек (из них 7 женщин), 25 было ранено. Недовольство мобилизованных не ограничивалось «нерасторопными» властями. Некоторые из них готовы были примириться с судьбой при условии пересмотра арендных отношений с помещиками. Общинники, со своей стороны, направляли недовольство против поощряемых властями «выделенцев», причем первых зачастую представляли отцы, вторых — их сыновья^{2176}. 12 августа 1914 г. в с. Козловка Воронежской губернии 2-тысячная толпа женщин и подростков разгромила дома и хозяйства 23 хуторян^{2177}.

Принято считать, что около ²/₃ июльских выступлений крестьян носили антипомещичий характер. «Шесть дней подряд проходили (новобранцы. — Ред.) мимо моей усадьбы и все шесть дней поджигали мое имение в разных местах», — сообщал помещик Чистопольского уезда Казанской губернии, подчеркивая, что «пострадали все по дороге лежащие усадьбы»^{2178}. В Чембарском уезде Пензенской губернии крестьяне двух сел попытались сжечь усадьбу местной помещицы. По этому делу было арестовано 60 человек, а в общей сложности в этой губернии арестовали более 130 крестьян. В Новоград-Волынском и Житомирском уездах Волынской губернии крестьяне начали массовую порубку помещичьих лесов, оказывая сопротивление стражникам. Курский губернатор 13 августа 1914 г. доносил о массовых выступлениях против землеустроителей, грозящих «серьезными осложнениями»^{2179}. Массовые порубки казенных и частновладельческих лесов были отмечены в Томской губернии^{2180}. По неполным данным, с 17 июля по 31 декабря 1914 г. произошло 265 крестьянских выступлений^{2181}. Их мотивация заметно усложнилась. Несомненно, неожиданная и непривычная экстремальная ситуация спровоцировала выплеск накопившегося социального недовольства не только в традиционных, но и в обращенных формах.

Крестьянское недовольство не случайно легко приобретало германофобскую окраску. Этому упорно содействовали правые политики. Одесское отделение Союза русского народа (к которому власти отнюдь не благоволили) в октябре 1914 г. ходатайствовало о наделении крестьян землей в Галиции, а также об изъятии земель у немецких колонистов. В декабре 1914 г. МВД отмечало, что «…злонамеренные лица возобновили среди крестьянства пропаганду о насильственном отобрании земель, принадлежащих удельному ведомству, монастырям, церквам и российским подданным немецкого происхождения, и о безвозмездной передаче их крестьянам, в особенности солдатам и их семьям по окончанию войны»^{2182}. Впрочем, сметливые землепашцы вряд ли нуждались в городских агитаторах. В декабре 1914 г. крестьяне Старицкого уезда Тверской губернии доносили о «прогерманских высказываниях» известного философа Е.В. де Роберти, местного земца и члена ЦК кадетской партии. За доносом стоял хозяйственный конфликт, который был развернут в «патриотическое» русло^{2183}.

Подчас патриотизм определялся тягой к «справедливости». В Тамбовской губернии говорили, что, «если победит Россия — земля будет от дворян-помещиков отобрана и отдана в надел крестьянам, так как они, главным образом, являются защитниками Родины и победителями врага». При этом охотно подхватывались слухи об «измене» помещиков. «Местные землевладельцы — Кожины, Трубецкие, Толстые и другие, собирают между собой деньги и отсылают их в Германию для завоевания России…» — уверяли крестьяне^{2184}. Поветрие официального патриотизма вводило деревню в «соблазн». В прифронтовой полосе крестьяне, сговариваясь с интендантами, принимались усердно вырубать частновладельческий лес «для нужд действующей армии»^{2185}.

Впрочем, в целом недовольство деревни утихло — сказались отток молодежи в армию, сухой закон, выплаты солдаткам. Некоторые горожане завидовали крестьянам. «От войны большая часть русского народа, как это ни странно, в выгоде, — считал историк. — Крестьянство благоденствует от а) притока денег в деревню в виде пайков женам и детям запасных, Ь) от значительного (вдвое и втрое) возвышения заработной платы, с) уничтожения водки и пьянства»^{2186}. Но «благоденствовали» далеко не все. С.Н. Прокопович пояснял, что, несмотря на то что крестьяне в первый год войны получили пособия на 340 млн. руб., а во второй — 585 млн., лишь крестьяне черноземной полосы, продающие хлеб, смогли накапливать деньги и распоряжаться ими по своему усмотрению. Напротив, на хозяйствах крестьян северных и промышленных губерний, вынужденных покупать хлеб и подрабатывать на стороне, рост цен на сельхозпродукты сказался отрицательно^{2187}. Так, в Архангельской губернии из-за недостатка кормов с весны 1915 г. пришлось резать скот^{2188}. Скоро сказался и недостаток рабочих рук. Сообщали, что в Поволжье приостановилась уборка, а семьи, лишившись работников, не знают, как жить дальше^{2189}. В 1915 г. в Оренбургской губернии в большинстве корреспондентских сообщений (74%) указывалось на нехватку рабочих рук как главную причину уменьшения площади яровых посевов^{2190}. В подобном положении оказывалась значительная часть крестьян.

Агрессивность деревни во все большей степени стимулировалась извне. Так, в мае 1915 г. волна немецких погромов дошла до Подмосковья. Крестьяне тащили из имений все нужное и ненужное, делали это жадно, опасаясь, что кому-то перепадет больше^{2191}. Война пробуждала желание запасаться впрок.

Нов целом в 1915 г. бунтарская активность деревни снизилась, сказался отток мужского населения в армию — было зафиксировано всего 117 выступлений. Однако в следующем году их число выросло до 294, увеличилось количество протестов против дороговизны^{2192}. Выплаты пособий от нее не спасали.

Через год после начала войны в верхах стали задумываться о «возвращении ратников в деревню после войны». В связи с этим А.Д. Протопопов писал А.В. Кривошеину, что крестьяне заглядываются не только на немецкое землевладение, но и на частновладельческие угодья; следовательно, «потенциальная энергия» недовольства «может превратиться в кинетическую»^{2193}. Так и было. Из Тамбовской губернии сообщали: «Между крестьянами… выселившимися из общины на отрубные участки, распространялись слухи, что по окончанию войны купленная ими… земля будет у них отобрана и разделена между всеми крестьянами…» Множились слухи об «измене» помещиков, которых выселяют в Сибирь, а их землю распределят — но только среди общинников^{2194}. В мае 1915 г. из Киевской губернии сообщали о нападении в с. Кухарская слобода 150 человек, вооруженных кольями, на местного пристава, двух урядников и полицейских стражников, пытавшихся отстоять помещичье имение. Толпа была рассеяна выстрелами, одна крестьянка ранена. Курский губернатор доносил, что в марте он арестовал 41 крестьянина за самовольную запашку в Обоянском уезде, в мае сообщил, что в Фатежском уезде около 800 крестьянок с детьми и подростками потребовали прекращения землеустроительных работ, причем здесь в ответ на предупредительные выстрелы толпа забросала стражу камнями. Из Орла телеграфировали о выступлениях жен запасных, также добивавшихся приостановки землеустройства до возвращения мужей из армии. В апреле-мае 1915 г. произошло 10 крупных выступлений крестьян в Харьковской губернии. В Донской области крестьяне под влиянием писем с фронта распахали 12 тыс. десятин земли, принадлежащих помещику Шабальскому^{2195}. Причины дестабилизации деревни множились.

В 1915 г. участились выступления общинников против отрубников и хуторян. В с. Нижняя Сыроватка (Харьковская губерния) двухтысячная толпа убила двух хуторян, захватила помещение волостного правления, обезоружила отряд полиции, прогнала исправника. Здесь было арестовано 34 бунтаря. В Лукояновском уезде Нижегородской губернии в апреле 1915 г. толпа в 300 человек разгромила 14 домов хуторян^{2196}. Правительство отказалось от землеустроительных работ, опасаясь «обострить взаимные отношения крестьян». Это не помогло. Весной 1915 г. в выступлениях против хуторян и отрубников особо активизировались женщины-солдатки^{2197}.

Местные правые деятели связывали деревенское бунтарство с земством. В декабре 1915 г. из Тамбовской губернии поступило характерное сообщение: «…Земство пустило глубокие корни в крестьянскую жизнь… Революция при создавшемся положении и подготовке со стороны земства весьма возможна…»^{2198} Взаимная подозрительность политиков усиливалась. Это также сказывалось на крестьянстве.

С осени 1915 г. в деревне острее ощутили нехватку рабочей силы. В верхи поступала масса жалоб на беженцев, заполонивших прифронтовые губернии (Витебская, Смоленская, Минская, Псковская), среди которых было слишком много голодных женщин и детей. Все больше крестьяне страдали от растущих цен на керосин, соль, сахар. В ряде промышленных губерний стала ощущаться нехватка продовольствия. Недовольство вызывали «бесконечные» мобилизации (в частности, ратников второго разряда), а также призывы белобилетников «без разбора». Раздражали и реквизиции скота, переписи населения, окопные работы. Многие крестьяне за нехваткой рабочих рук и реквизицией лошадей оставляли поля необработанными. Трудовые мобилизации сопровождались несправедливыми, как считали крестьяне, действиями полиции, подкупом, злоупотреблениями. Еще более возмущали задержки выплат пособий семьям солдат, или их уменьшение, невыдача вкладов из сберкасс в полном размере. Накапливались социально девиантные проблемы: «разврат» солдаток, молодежное хулиганство. Обнаружилось падение авторитета священников и, напротив, усиление влияния учителей, симпатизировавших левым партиям^{2199}. Все это сказывалось на умонастроениях солдат.

За годы войны у крестьян было реквизировано 2,6 млн. руб. Появившиеся «лишние» деньги использовать для расширения производства не удавалось^{2200}. Казалось, крестьяне могли пользоваться трудом военнопленных. Увы, поскольку они не могли обеспечить их охрану, власти предпочитали направлять их в помещичьи хозяйства^{2201}. Но наибольшее возмущение вызвала введенная в конце 1916 г. продовольственная разверстка — ее, по мнению крестьян, организовали помещики, засевшие в земстве, начальство и ненавистная полиция. И хотя власти подвергли насильственным реквизициям хлебных запасов только помещиков, крестьяне отказывались продавать зерно государству. Задания по снабжению гражданского населения были выполнены в январе 1917 г. на 20%, в феврале — на 30%^{2202}. Локальное и потому не всегда заметное «сверху» крестьянское недовольство сыграло едва ли не решающую роль в развертывании системного кризиса.

Впрочем, по-крестьянски бунтовали на предприятиях, расположенных в сельской местности или в городах, наполнявшихся отходниками. Особенно отличались солдатки. В сущности, все «хлебные бунты», «женские волнения» питались недовольством деревни, так или иначе отчуждавшейся от города и его культуры. Весной 1915 г. именно «феминизированный» тип волнений распространился по всей империи. В связи с этим солдаты и казаки (в отличие от полиции) все менее решались применять оружие. Возрастало влияние женщин и на сельских сходах. Активно апеллировали работницы и солдатки к солдатам, рассчитывая на их защиту от властей, и особенно полиции. Деревня, как и город, обретала «внутреннего врага» — более близкого, чем враг внешний^{2203}.

В начале 1916 г. в военных кругах утвердилось представление, что «после войны возникнет революция или по меньшей мере беспорядки»^{2204}. Опасения были резонными, факторы, их провоцировавшие, множились. В газетах писали: «Война вызвала на сцену и особого рода дельцов, которые, пользуясь легковерием крестьянской массы, открыли поход на ее карманы. Явились ворожеи и предсказатели»^{2205}. Страхи множились.

Началось возвращение в общину — даже ее идейных противников из числа передовых крестьян. Тон задавали женщины. Если перед войной до трети крестьянских хозяйств были частновладельческими, то через четыре года таковых осталось менее 2%^{2206}. Человек традиционного общества всегда ориентировался на старый коллективный опыт. В условиях растущих надежд на помощь «общества» существование отрубников и хуторян все более раздражало. Отсюда растущий натиск на этот так и не консолидировавшийся социальный слой^{2207}.

Некоторые крестьянские выступления оказывались масштабными. В мае 1916 г. в ряде сел Енисейской губернии толпы крестьян, доходящие до 2 тыс., разгромили лавки; солдатки со своей стороны нападали на торговцев^{2208}. В селе Нижний Мамон (Воронежская губерния) многотысячное крестьянское выступление продолжалось с 5 до 11 мая 1916 г. Его застрельщиками явились новобранцы, особый гнев вызывали хуторяне, которых насильно возвращали в общину. 14–15 мая разгромы хуторян начались в соседних селах. Для подавления выступления прибыл губернатор с двумя эскадронами драгун. В селе Оброчном (Пензенская губерния) толпа из 300 крестьян разгромила дома выделенцев^{2209}.

К этому времени усилился возрастной «раскол» деревни. Начальник Саратовского ГЖУ отмечал: «Старики, люди спокойные, в большинстве религиозные, по своим убеждениям — монархисты, вторые, люди среднего возраста, участники аграрного движения в 1905–1906 гг. 3-я часть — молодежь, в большинстве просто развращенные, хулиганствующие люди, не признающие никаких авторитетов»^{2210}. Удивляться не приходится: до крестьян доходили даже слухи о том, что Распутин — ставленник евреев^{2211}.

В июне 1916 г. тульский губернатор А. Тройницкий обращал внимание МВД на возможность «новой страшной революции», подчеркивая, что крестьянство будет той картой, на которую поставят левые партии. «Я опасаюсь, что возникнет революция, несравненно ужаснее 1905–1906 гг., которую нельзя будет подавить правительству… Если удастся справиться с волнениями среди рабочих, то едва ли это возможно среди сельского населения… Беспорядки коснутся не только помещичьих земель, но и земель крестьянских, купленных ими в собственность, и хуторов… Русский крестьянин жаден до земли, ненасытно жаден и… уже с прошлого года в деревне пошли слухи… что по окончании войны солдатам будет нарезка земли то в Галиции, то из немецких земель в России, то из казенных земель… Слухи эти шли из армии»^{2212}.

В 1916 г. выявился еще один источник недовольства. Комиссия по военным сухопутным и морским делам исключила из списка лиц, имеющих право на пособия, «внебрачных жен». Как известно, крестьяне-отходники нередко заводили в городе «вторые» семьи. Теперь «незаконные» солдатки с детьми лишались привычных средств к существованию. Последовала эскалация «бабьих бунтов». В начале июня 1916 г. погромами, связанными с дороговизной, был охвачен ряд кубанских станиц, причем активное участие в беспорядках принимали солдатки — притом вовсе не из бедных. В июле на Дону взбунтовавшиеся жены казаков громили продовольственные лавки и рвали при этом царские портреты^{2213}. В 1916 г. только в Сибири было отмечено 14 поджогов богатых односельчан^{2214}. Нечто подобное происходило и в других регионах. Начальник Воронежского ГЖУ сообщал: «На местах циркулируют слухи, будто бы солдаты действующей армии… присылают домой письма, убеждая баб бунтовать, так как это заставит отпустить солдат по домам»^{2215}.

В письмах на фронт женская эмоциональность готова была прорваться через цензурные рогатки. Казачка М.Ф. Дуванова писала находящемуся в плену мужу (текст был помещен между двумя склеенными почтовыми карточками): «…Говорят, что после войны, кто сдался без боя, тому полевой суд… Прошу тебя… когда кончится война, так прибери меня туда (в Германию)… У нас Россия почти гола и голодна… хлеба почти нет», а «наш Николка» воевать не умеет, «ума нима», из-за него «только люди пропадают»^{2216}.

Беды, реальные и мнимые, сливались воедино. Из Тамбова сообщали о злоключениях солдаток, у которых за недоимки сельскими властями изымались самовары (за них, однако, вступались квартирующие по домам нижние чины)^{2217}. Осенью 1916 г. цензура называла письма из тыла сплошным «воплем о дороговизне»; появились призывы «расправиться после войны» с «домашними мародерами». Количество бодрых писем с той и другой стороны неуклонно снижалось. Цензоры зафиксировали, что число «унылых» посланий в армию вдвое выше, чем с фронта. В сентябре 1916 отмечалось озлобление в связи с пассивностью властей в борьбе со спекуляцией, потакании помещикам, купцам, колонистам и торговцам, придерживающим товары^{2218}. В конце года возникли волнения, вызванные решением правительства реквизировать хлебные запасы сельских обществ^{2219}.

В октябре 1916 г. в письмах на фронт усилились угрозы в адрес «внутренних врагов», отмечалось желание самим «взяться за внутреннее устройство» после войны. Армия была завалена сообщениями о столкновениях с полицией и об отказах казаков применять оружие против бунтовщиков. кое-кто прямо утверждал, что «враги наши — это капиталисты, которые… у нас в тылу… под шум войны… зарабатывают миллионы… а наша административная власть идет с ними рука об руку». Все чаще звучало желание скорейшего мира. Фиксировалось «сильное озлобление против недобросовестности торговцев и отсутствия в продовольственном деле какого-либо определенного плана», распространялись слухи о бунтах в городах с требованием окончить войну. В деревне муссировались слухи об «измене в верхах» и вместе с тем о «живом интересе и сочувствии к Государственной думе». Множилось число сообщений о волнениях на «продовольственной почве» в Гомеле, Кременчуге, Екатеринодаре, Петрограде, Харькове, Чернигове^{2220}.

Армия по-своему реагировала на события в тылу. В октябре 1916 г. в Гомеле произошло столкновение солдат и матросов с полицией. Было расстреляно 11 бунтовщиков. В декабре на Северном фронте казнили несколько десятков нижних чинов, отказавшихся идти в наступление^{2221}. В том и другом случае солдаты, подобно гражданским лицам, выражали недовольство полицией и условиями «труда».

Смущали солдат и молодые офицеры-интеллигенты. Если верить воспоминаниям солдат «царской» армии, то некоторые прапорщики в октябре 1916 г. в тылу (Егорьевск, Рязанской губ.) на нелегальных собраниях рабочих и солдат делали доклады на тему «Состояние фронта и что делать в тылу»^{2222}. Другие младшие офицеры из крестьян, будучи шокированы «антинародными» и «антиинтеллигентскими» настроениями старших офицеров, сами начинали генерировать протестные настроения в армейской среде^{2223}.

Давний конфликт между «городской» (модернизирующейся) и «сельской» (традиционной) культурами не мог не проявить себя. Новые социальные стрессы стали придавать ему антивоенную и антиправительственную направленность. В общем, нечто подобное отмечалось и в других воюющих странах. «Крупные города, продовольственное снабжение которых зависело от сельской местности, и сельская местность, сама обеспечивавшая себя продовольствием, относились друг к другу недоверчиво, порой даже враждебно», — заключает немецкий исследователь^{2224}. Но стоит отметить существенную разницу: в Германии взаимное недовольство выплеснулось только тогда, когда война была проиграна и, соответственно, разорвались скрепы легитимности, связывающие различные слои общества. В России «закон» перестал играть сдерживающую роль куда ранее, если только он когда-либо вообще в полной мере выполнял свою функцию. Его слишком часто заменяло насилие, кажущееся совершенно непонятным и неоправданным в глазах традиционных низов. И потому ситуация была чревата масштабной смутой при всяком ослаблении власти с ее «непонятными» законами.

В апреле 1916 г. историк М. Богословский записывал в дневнике: «У нас может быть только смена хотя какого-либо теперь существующего порядка беспорядком, анархией или, лучше сказать, смена меньшего беспорядка большим. Где у нас тот общественный класс, который выносил бы в себе предварительно какой-нибудь новый порядок вроде третьего сословия в 1789 г.?»^{2225} Впрочем, дело было не просто в отсутствии третьего сословия и неуважении к закону. Искусственно консервируемая патерналистская политическая культура, отсутствие необходимого минимума гражданской солидарности — все это приводило к тому, что в критических обстоятельствах всякий массовый протест стихийно оборачивался против «не оправдавшей доверия» власти.