3. Большевики, интеллигенция, предприниматели (В.П. Булдаков, М.К. Шацилло)

Октябрьско-ноябрьские бои в Москве вызвали сильнейшую тревогу среди интеллигенции. Муссировались слухи о страшных разрушениях в Кремле. В знак протеста 2 ноября подал в отставку нарком просвещения А.В. Луначарский, но СНК с этим не согласился. На следующий день нарком выпустил обращение «Берегите народное достояние». Но 4 ноября Московский ВРК заверил, что в результате боев «ни одно здание, имеющее археологическую ценность, не разрушено до основания или хотя бы частью»{3025}. Тем не менее члены Союза деятелей искусств выразили протест против случившегося.

А. Блок со своей поэмой «Двенадцать» отнюдь не стал выразителем позиций интеллигентского большинства. «Христос в “Двенадцати” не к месту… неловко, когда читаешь», — считал А. Ремизов{3026}. Сам он в 1918 г. в «Заповедном слове русскому народу» твердил: «Горе тебе, русский народ! …Необузданный в жадном стяжании, обокравший самого себя, расточитель наследия отцов, ты все промотал русский народ, сам заложился и душу продал….Будешь скитаться ты из рода в род со скорбью своей безысходной… духу не хватит тебе разорвать цепи». Напротив, А. Белый весной 1918 г. сочинил поэму «Христос воскрес» — все зависело от угла зрения на происходящее. Творческие люди пытались уловить в происходящем некий высокий смысл. «…Смертелен закон революции, но эта смерть — для зачатия новой жизни…» — писал, к примеру, Е. Замятин{3027}.

Луначарский приложил немало сил для привлечения представителей старой культуры, планировал создать «Государственную Комиссию по народному просвещению», «Государственный Театральный Совет» и «Комиссию Искусства и Национальных Дворцов». Но, похоже, рвались сотрудничать с наркомом только В.Э. Мейерхольд, В.В. Маяковский и О.М. Брик, причем последний вел себя непоследовательно, иной раз публично «отрекаясь от социализма». Позднее С. Маковский предложил Луначарскому стать посредником между ним и «всеми художниками»{3028}.

Научная общественность поначалу реагировала на переворот однозначно. 21 ноября 1917 г. Общее собрание Академии наук утвердило текст обращения, подготовленного комиссией в составе А.С. Лаппо-Данилевского, С.Ф. Платонова, М.И. Ростовцева, А.А. Шахматова. В нем говорилось: «Великое бедствие постигло Россию: под гнетом насильников, захвативших власть, русский народ теряет сознание своей личности, своего достоинства; он продает свою душу и, ценою постыдного и неравного сепаратного мира, готов изменить союзникам и предать себя в руки врагов… Россия не заслужила такого позора: всенародная воля вручает ответственное решение ее судьбы Учредительному собранию»{3029}. Однако некоторые академики склонялись к сотрудничеству с большевиками. Так, бывший министр просвещения Временного правительства известный востоковед С.Ф. Ольденбург неожиданно уверовал в искренность Ленина (хотя решительно отказывался верить Троцкому и Луначарскому){3030}.

Университетская профессура поначалу горячо протестовала против большевистского переворота в соответствующих резолюциях{3031}. 9 декабря ученый совет Казанского университета присоединился к своим коллегам из Харькова, заклеймившим «группу фанатиков и темных дельцов», захвативших власть накануне Учредительного собрания «с помощью обманутой ею вооруженной толпы». Профессора выступали за продолжение войны, опасаясь, что заключение сепаратного мира с Германией «исторгнет Россию не только из ряда великих держав, но и из семьи народов, создающих общим трудом науки, искусства и промышленность…»{3032} Но не все столь резко реагировали. В январе 1918 г. созванное по инициативе президиума Академии наук совещание представителей высших учебных заведений и научных учреждений постановило учредить особый Российский совет ученых для защиты автономии научных учреждений. При этом деловое сотрудничество с властью не исключалось. Вскоре совет Политехнического института постановил войти в деловые отношения с СНК. В феврале 1918 г. совещание представителей Академии наук и ректоров высших учебных заведений, обсудив вопрос о «вступлении в деловые отношения с властью, распоряжающейся финансами государства», признало невозможным избегать «таковых сношений»{3033}. Пытались сотрудничать с большевиками и такие видные ученые и общественные деятели, как Н.Н. Кутлер, И. X. Озеров, М.И. Боголепов, А.И. Буковецкий{3034}.

В ответ на большевистский декрет о печати, предусматривающий закрытие «буржуазных» газет, 26 ноября 1917 г. Союз русских писателей выпустил однодневную «Газету-протест». В числе ее авторов были представители самых различных литературно-творческих и общественно-политических групп — В. Короленко, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Е. Замятин, Ф. Сологуб, В. Засулич, А. Потресов, П. Сорокин, М. Неведомский и другие. Названия статей говорили сами за себя: «Слова не убить», «Осквернение идеала», «Красная стена», «Слуги дьявола», «Насильникам», «Протест против насилий над печатью» и т. п. Но это скорее походило на чисто ритуальную акцию, нежели на готовность противостоять «узурпаторам».

Гиппиус и Мережковский просили «свести с Луначарским, — писал К. Чуковский. — Вот люди! Ругали меня на всех перекрестках за мой якобы большевизм, а сами только и ждут, как к большевизму примазаться». Эта литературно-супружеская пара хотела не только избежать «уплотнения», но и всерьез надеялась на кинопостановку «Павла» и «Александра» Мережковского. «Уверен, что чуть только дело большевиков прогорит -Мережк<овские> первые будут клеветать на меня», — вздыхал Чуковский{3035}. Между прочим, Луначарский сразу же оброс своего рода свитой, среди которой особенно заметна была Л.М. Рейснер, которая видела свою миссию в том, чтобы не допускать до наркома «всех, кто влезет из жадных до пирога»{3036}.

Граф В.П. Зубов стал вхож к нему в связи со своей деятельностью по сохранению от разгрома Гатчинского дворца. Благодаря этим контактам граф приобрел репутацию «коммуниста»{3037}.

Возможно, сближению части старой интеллигенции с новыми правителями способствовало то, что «театры и театральные люди были у новой власти в некотором фаворе». Ф.И. Шаляпин считал, что большевики надеялись использовать людей творчества в целях собственной пропаганды. Вероятно, сказывалось и желание большевиков предстать «цивилизованной» властью. «…С такими революционерами как-то и жить приятнее: если он и засадит тебя в тюрьму, то по крайней мере у решетки весело пожмет руку…» — считал Шаляпин{3038}.

Иные деятели культуры и науки «оправдывали» большевиков, заявляя, что вся старая Россия своими грехами заслужила «здоровую встряску», что их диктатура лучше буржуазной диктатуры «аршинников». В таком духе высказывались, к примеру, и поэт В.Ф. Ходасевич, и черносотенец профессор Б.В. Никольский{3039}. Другие считали, что «в любом случае обязаны оставаться в распоряжении новой власти ради спасения ценностей высшего порядка»{3040}. В конце января 1918 г. А. Бенуа признавался, что, сотрудничая с новой властью, он надеялся не только предотвратить разграбление культурного наследия, но отвести угрозу квартирного «уплотнения». Несмотря «на все ужасы, связанные с “большевистским опытом”», его симпатии оставались на стороне людей, пришедших к власти. Он объяснял это тем, что «старый строй действительно обречен на полное исчезновение»; и потому теперь воспоминания о «всей “упадочнической душе” этого отжившего мира» вызывают такую тошноту, что он «готов принести какие угодно жертвы, только бы не возвращаться в это болото». Последние «вспышки его монархизма» гасли, несмотря на «весь нелепый деспотизм большевизма, всю безнадежную бестолковость его представителей»{3041}.

Порой обращение интеллигенции в «сторонников» новой власти происходило словно само собой. После Октября «лозунг “грабь награбленное”… продолжал действовать, к большому смущению правительства»{3042}.

Всевозможные «общественные организации» торопились «обобществить» собственность «помещиков и буржуазии». Так, в январе 1918 г. окрестные крестьяне решили отобрать землю и инвентарь у Воронежского сельскохозяйственного института. Хотя его сотрудники были настроены отнюдь не большевистски, они все же обратились с жалобой в местный ВРК. Результат превзошел все ожидания: власти не только решили этот спор в пользу аграрников, но и погасили задолженность по зарплате и предложили ученым избрать своих представителей в губернский отдел народного образования. Ученые, среди которых был и широко известный позднее историк-аграрник П.Н. Першин, поспешили признать Советскую власть{3043}.

Для многих представителей культуры решающую роль сыграло то, что большевики представляли хоть какую-то, но власть. Даже великие князья ходатайствовали перед Луначарским о сохранении художественных ценностей, находящихся в их дворцах{3044}. Академики А.П. Карпинский, В.А. Стеклов и С.Ф. Ольденбург, судя по всему, поддались на уговоры Луначарского, обещавшего сохранение университетской автономии{3045}.

Известный химик ген. В.Н. Ипатьев был убежденным монархистом, а потому не поддержал даже Временное правительство. Но он призывал своих коллег в Химическом комитете не прерывать своей деятельности после Октября, полагая, что военный не может останавливать своей деятельности во время войны. Подобную точку зрения он отстаивал и на заседании Физико-математического отделения Академии наук. По его мнению, интеллигенция не имела права вступать в оппозицию к правительству, стремящемуся восстановить сильную государственность{3046}. Большевики со своей стороны оказали ученому-монархисту экстраординарное доверие. Академик-лингвист Н.Я. Марр, подписавший в свое время протест против большевиков, со временем не только начал сотрудничать с ними, но и вступил в их партию.

Со многими научными учреждениями было и того проще. Весной 1918 г. большевики начали субсидировать созданную в 1915 г. по инициативе В.И. Вернадского Комиссию по изучению естественных производительных сил страны (КЕПС). В рамках ее было решено воссоздать Государственный оптический институт (ГОИ). 18 октября 1918 г. ГАУ, во главе которого уже стояло большевистское руководство, запросило кредиты у СНК на восстановление оптической промышленности. 15 ноября возглавлявший Государственный оптический институт (ГОИ) Д.С. Рождественский получил запрос от Высшего совета народного хозяйства о возможностях производства биноклей для Красной армии. Рождественский, социалист по убеждениям, не только ответил положительно, но и нарисовал радужные перспективы развития всей оптической промышленности, управляемой научным коллегиальным органом. Первое штатное расписание института, составленное в голодном обезлюдевшем Петрограде весной 1919 г., включало в себя 35 специалистов{3047}.

Интеллигенция продолжала жить иллюзиями, так или иначе связанными с возрождением традиционной государственности. Московская лига федералистов, к которой имел отношение П.А. Кропоткин, теоретизировала над «задачей воссоединения в том или ином виде разодранного тела России». Ее члены критически относились к старому «неудачному» административному делению империи и соответственно склонны были оправдывать существующую ситуацию «первоначального распада»{3048}. Большевистским «федералистам» подобные взгляды были только на руку.

Многие интеллигенты по привычке держались веры в «спасительную» — неважно какую — власть. «Пусть Ленин все равно какой, мне нужен в Ленине человек убежденный, честный, сильный», — признавался М. Пришвин{3049}. Именно вера и решительность большевиков обезоруживала тех, кто вроде бы должен был восстать против них. Характерно, что наиболее дезориентированными и беспомощными в ноябре 1917 г. смотрелись те, кого совсем недавно принято было считать «опорой старого режима» — высшие сановники, аристократия, великие князья. Некоторые из последних «целыми днями играли в клубе», «сами выстаивали в хвостах за хлебом, наслаждаясь разговорами “улицы”»{3050}. Старая Россия уходила в прошлое. Людям творчества, особенно из числа преуспевших, оставалось лишь, подобно Шаляпину, утешать себя тем, что «в том соединении глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, каким является советский режим», есть нечто «подлинно российское» — «наше родное уродство»{3051}.

Если к людям творческим большевики поначалу отнеслись довольно терпимо, то Декрет о земле, а затем и закон о ее социализации стали прологом к полной ликвидации основ предпринимательской деятельности. Затем последовало Положение о рабочем контроле, принятое 14(27) ноября 1917 г. Этот акт не просто поставил в правовые рамки деятельность фабрично-заводских комитетов по осуществлению контроля «над производством, куплей, продажей продуктов и сырых материалов, хранением их, а также над финансовой стороной предприятия»{3052}. Он превратил институт рабочего контроля в мощный аргумент в пользу «пролетарского» характера власти.

Однако предприятия могли пользоваться относительной свободой хозяйственной деятельности. На практике рабочий контроль над производством не означал прямого вмешательства в производственный процесс, руководителями которого в качестве «буржуазных специалистов» зачастую оставались прежние владельцы. При этом сохранялась прежняя система управления предприятиями, в силе оставалось право владения акциями и получение дивидендов, старой администрации выплачивалось жалованье.

Зимой 1917 — весной 1918 г. было принято три постановления фундаментального характера, которые вместе с законом о социализации земли по сути дела запустили механизм коренной перестройки хозяйственной жизни.

Согласно декрету СНК о национализации банков, принятому 14(27) декабря 1917 г., банковское дело монополизировалось государством, все кредитные заведения объединялись с Государственным банком. При этом большевистское правительство поспешило заявить о полном обеспечении интересов мелких вкладчиков (что, однако, не было сделано). За этим декретом последовала серия регламентирующих постановлений: о ревизии стальных ящиков в банках, о временном прекращении платежей по купонам и дивидендам, об аннулировании государственных займов, о конфискации акционерных капиталов бывших частных банков{3053}.

Второй декрет общего характера «О национализации торгового флота» был принят 23 января (5 февраля) 1918 г. Теперь все внешние и внутренние грузопассажирские перевозки по водным путям могли осуществляться только под контролем новой власти в лице соответствующих комиссаров. В результате бывшие хозяева и управленцы по сути дела превращались в государственных служащих по найму{3054}.

Третьим актом стал декрет о национализации внешней торговли от 22 апреля 1918 г. Согласно закону все «торговые сделки по покупке и продаже всякого рода продуктов (добывающей, обрабатывающей промышленности, сельского хозяйства и пр.) с иностранными государствами и отдельными предприятиями за границей» должны были производиться «от лица Российской республики специально на то уполномоченными органами»{3055}.

В результате большевики создали почву для национализации всех отраслей народного хозяйства. Если в первые месяцы процесс огосударствления носил хаотичный характер, то к весне 1918 г., т. е. к моменту выхода советской России из войны, он приобрел черты последовательной и целенаправленной политики преобразования хозяйственной системы страны.

Поначалу предприниматели — та самая буржуазия, которую большевики намеревались уничтожить как класс, — отнеслись к октябрьскому перевороту как к досадной неприятности. К тому же, как вспоминал крупный предприниматель В.А. Ауэрбах, первоначально «в общих чертах порядки оставались теми же, как и при Временном правительстве, и казалось, что произошел не переворот, а смена кабинета»{3056}.

9 ноября 1917 г. Всероссийский союз торговли и промышленности («Протосоюз»), представлявший интересы преимущественно московской буржуазии и предпринимателей Центральной России, постановил выработать циркулярное воззвание, определяющее «общую линию поведения торгово-промышленного класса при создавшихся условиях». В утвержденном 13 ноября тексте обращения предприниматели призывались «всемерно укреплять свои организации» и «самым энергичным образом выступить в защиту попранных прав народа». Со временем оказалось, что, несмотря на акции бойкота и участие в подпольных антисоветских организациях, предприниматели до известных пределов готовы были идти на сотрудничество с новой властью. Уже в декабре 1917 г. члены «Протосоюза» продемонстрировали готовность считаться с теми шагами новой власти, которые «могут принести известную пользу при разрешении рабочего вопроса на местах и помочь найти выход из возможных в этой области затруднений». 13/26 февраля «Протосоюз» согласился с новой системой налогообложения, а 11 апреля 1918 г. установил «деловые отношения» с большевиками «по вопросам налагаемых на торгово-промышленный класс контрибуций»{3057}.

До лета 1918 г. карательная политика по отношению к «классовым врагам пролетариата» проводилась скорее эпизодически. Даже предприниматели, проявлявшие нелояльность к новой власти, не подвергались жестокому преследованию. Когда 29 ноября 1917 г. на основании декрета СНК «Об аресте вождей гражданской войны против революции» был заключен под стражу председатель Совета съездов промышленности и торговли H. H. Кутлер, предпринимательские организации вступили в переписку с ВЧК о необходимости его освобождения. Через три недели он вышел на свободу{3058}. Однако вскоре его имя вновь попало в поле зрения ВЧК.

В конце декабря 1917 г. при личном участии Ф.Э. Дзержинского началось расследование деятельности центрального стачечного комитета Союза союзов государственных служащих. Как выяснилось, Кутлер передал бастующим сотрудникам девяти столичных банков свыше миллиона рублей, полученных от нескольких московских предприятий. Руководители стачки были арестованы, однако после получения подписки об отказе от саботажа были освобождены. До окончания следствия под арестом находился лишь председатель Союза союзов Кондратьев, но затем был освобожден и он{3059}. Что касается Кутлера, то снисходительное отношение к нему вполне оправдало себя: менее чем через год он начал сотрудничать с большевиками, стал членом правления Государственного банка РСФСР, участвовал в подготовке и реализации денежной реформы 1922–1924 гг.{3060}

Даже такие радикальные акции большевиков, как захват Государственного банка (ноябрь 1917 г.) и начало национализации частных банков (декабрь 1917 г.) оставляли до поры свободу маневра для предпринимателей. Вопреки идеологическим установкам, большевики вынуждены были терпеть своих «классовых врагов» в силу ряда обстоятельств: опасений остановки производства и окончательного паралича народного хозяйства со всеми вытекающими отсюда социальными последствиями; элементарной нехватки руководящих сил для организации «социалистической» экономики. В связи с этим задача тотального искоренения буржуазии отступала на задний план. Партия революционного разрушения капиталистического наследия превращалась в инструмент поддержания своей власти любой ценой.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК