1. Война в столице империи (А.Б. Асташов, В.П. Булдаков)

Положение дел в столице в концентрированном виде отражало ситуацию в стране. Империя психологически не выдерживала войны на истощение. Несмотря на просьбы предпринимателей, правительство не отказалось от увеличения численности армии за счет призывников из центра России и не согласилось на возвращение на заводы квалифицированных рабочих. В начале февраля генерал В.И. Гурко отмечал: «Могучая артиллерия и технические средства, хотя бы такие же, как у наших противников, весьма понизили бы наши потери, но о подобном уравнении… не приходится и думать»^{2251}. Позиция армейских верхов по-своему улавливалась в солдатских низах.

Все большее значение приобретали слухи о недостатке хлеба в городах. Символично, что в Москве 9 января 1917 г. «разгромили булочную Филиппова на Тверской». Говорили, что «будто бы 2-е убитых»^{2252}. На положении с продовольствием сказывались транспортные проблемы. За месяц с 15 января до 15 февраля в столице запасы муки уменьшились вдвое. 13 февраля градоначальник А.П. Бал к сообщал, что подвоз муки в 12 раз ниже дневной нормы^{2253}. В некоторых «хвостах» пересказывали слухи о том, что правительство собирается на несколько дней прекратить продажу хлеба, чтобы сосчитать оставшиеся запасы^{2254}. Так было не только в Петрограде. 4 февраля 1917 г. в Одессе говорили, что «скоро не будет муки, нет керосина уже более недели». Политика властей казалась самоубийственной: «Право, казна сама ведет к бунту… Вкрадывается подозрение, что нарочно это устраивают, что администрация наша в большинстве продажна и сама спекулирует… ей нет дела до населения»^{2255}.

Напряжение нарастало не только в городской среде. В Пермской губернии была отмечена «пропаганда против сдачи хлеба для армии» — ее вели солдаты-отпускники и зажиточные крестьяне. При этом утверждалось, что «земство, отбирая хлеб у крестьян по твердой цене, перепродает его по повышенным ценам»^{2256}. В январе 1917 г. в ряде сел Томской губернии крестьяне воспротивились реквизициям хлеба^{2257}. К концу января армия располагала хлебными запасами на 13–30 дней. Разверстка не выполнялась^{2258}. Города встали перед угрозой голода.

Во фронтовой полосе (особенно на ближайшем к столице Северном фронте) усилились мародерство и грабежи мирного населения. «Армия заболела, и к 1917 году болезнь эта стала безнадежной», — признавал военный следователь^{2259}. В январе отказались идти в наступление солдаты 408-го пехотного Кузнецкого полка, некоторые части 102-й пехотной дивизии. 18 января один из батальонов Одоевского полка 56-й дивизии 34-го корпуса на Юго-Западном фронте отказался выйти на позицию. Ситуация отражала типичные беды всей армии: неправильно выстроенную оборонительную линию пытались исправить за счет плохо подготовленных и потому кровопролитных атак. Чрезмерные потери (до 90% состава), плохое питание, изматывающие окопные работы, «дурное» пополнение — все это возмущало нижних чинов. Людьми, призванными защищать Отечество, теперь двигали отчаяние и ненависть. Поражает поведение пятерых приговоренных к расстрелу солдат: они просили не привязывать их к столбам, заявляя при этом, что умирают «за общее дело»^{2260}.

Кое-где солдаты были настроены иначе. Генерал Снесарев на основании цензурных донесений из 8-й армии в середине февраля сообщал, что в отличие от тыла действующая армия готова воевать до победы; работой артиллерии, начальством, снаряжением и довольствием солдаты довольны. Отмечались, правда, случаи пьянства, недовольства солдат продразверсткой. Но в ближнем тылу настроение было другое: война надоела, но на скорый мир уже не надеялись^{2261}.

Тем временем правительство наращивало людские резервы для победоносного окончания, как казалось, войны. Резко увеличился состав тыловых гарнизонов за счет призывников. Если на 8 февраля 1917 г. в запасных пехотных полках внутренних округов России насчитывалось 1855 тыс. человек, из которых могло быть направлено на фронт 878, 1 тыс., то через месяц их численность составила 2161, 6 тыс., из которых предстояло отправить на фронт 1163,7 тыс. При этом в запасных полках петроградского гарнизона не хватало винтовок^{2262}. Власти не замечали, что внутри страны скопились громадные массы людей, не понимающих, за что им предстоит умирать.

Ситуацию обостряла и причина иного порядка. В большинстве своем солдаты считали, что они призваны «защищать царя»^{2263}. Десакрализация высшей власти превращала участие в войне не просто в бессмысленное, но и противоестественное занятие. Однако на положение в столице наибольшее влияние поначалу оказали не упорные бунтари, а наиболее пронырливые дезертиры.

К февралю 1917 г. контрольными органами на границе фронтовых районов было задержано 195 тыс. самовольщиков-дезертиров. Еще 220 тысяч было поймано во внутренней России железнодорожной жандармерией. Десятки тысяч дезертиров занимались «бродяжничеством» на театре военных действий. Наконец, сотни тысяч солдат растворились среди местного населения. Членовредительство и всевозможные симуляции охватили от 200 до 400 тыс. солдат. Оказавшиеся в армии врачи часто относились к ним как к жертвам «несправедливой» войны. Распространилось массовое уклонение от военной службы внутри России^{2264}. «Люди, призванные в войска, впадают в отчаяние не из малодушия или трусости, а потому, что никакой пользы от этой войны не видят», — считали офицеры^{2265}.

Существенное место в Февральской революции сыграл неприметный вроде бы факт: незадолго до нее Петроградский военный округ оказался выделен из состава Северного фронта. Город был переполнен дезертирами, растворившимися в пестрой обывательской среде. Свое разочарование в «войне до победы» они научились прикрывать «идейным» пацифизмом. Возникла гремучая смесь из них и сочувствовавшего им голодного гражданского населения.

По иронии судьбы, во главе Петроградского военного округа оказался вялый и бездарный генерал С.С. Хабалов. В его подчинении оказался громадный гарнизон из новобранцев, излеченных солдат и «раскаявшихся» дезертиров, объединенных в непомерно раздутые запасные батальоны. В некоторых из них числилось до 19 тыс. обучающихся. Офицеры сравнивали «запасников» с «праздной толпой», загнанной в тесные казармы и «не видевшей оправдания своему призыву». Им казалось, что это настоящие «полчища». М.В. Родзянко также вспоминал, что запасные батальоны «представляли из себя зачастую просто орды людей недисциплинированных и мало-помалу развращаемых искусными агитаторами германского производства». По его мнению, «создавая эти батальоны без надлежащего за ними надзора, правительство создало, в сущности, “вооруженный народ”»^{2266}.

В гарнизоне катастрофически не хватало опытных офицеров. «При такой массе людей, набитых “до отказа” в казармах, где раньше располагалось в шесть-восемь раз меньше, необходимо было иметь и должное количество опытных и энергичных офицеров и унтер-офицеров для наблюдения за ними для их обучения и воспитания. Ничего, однако, этого не было, — вспоминал полковник Д. Ходнев. — …Офицерский состав Гвардии запасных батальонов был очень слаб… Обучение и воспитание призванных в ряды армии производилось офицерами запаса (прапорщики запаса) и молодыми офицерами ускоренных выпусков….Выздоровевшие от ран и контузий офицеры, временно зачисляемые в запасные батальоны… в большинстве случаев рассуждали… так: “Я уже пролил свою кровь, вскоре уеду снова на фронт, а поэтому имею право на отдых и развлечения…”. И в казармах они, за редким исключением, “отбывали лишь номер”»^{2267}. Не удивительно, что во время последующих столкновений с полицией некоторые молодые офицеры сходили с ума^{2268}, а основная их масса охотно перешла «на сторону революции»^{2269}.

Перед 9 января 1917 г., в ожидании демонстраций в связи с годовщиной «кровавого воскресенья», Хабалов созвал в штабе округа совещание для выяснения благонадежности войск. Начальник петроградской охранки К.И. Глобачев заявил, что для подавления возможных рабочих беспорядков потребуются особо надежные войска. В ответ начальник запасных частей Петрограда заверил, что за подчиненных он ручается, а бунтовщикам готов противопоставить «все самые отборные, лучшие части — учебные команды»^{2270}. Такое заявление было откровенно вздорным.

9 января 1917 г. в Петрограде, по данным властей, бастовало почти 145 тыс. рабочих на 114 промышленных предприятиях. В Москве стачки охватили более 36 тыс. на 76 предприятиях. При этом в Москве бастовали из-за недостатка хлеба и продолжали протестовать против отсрочки созыва Думы. После ареста в конце января 11 членов рабочих групп центрального и петроградского ВПК также последовали политические стачки. Вслед за тем с 17 по 30 января в Баку забастовали 12,5 рабочих, 47 предприятий, требовавших освобождения своих товарищей. Часто арестованных приходилось освобождать. В начале февраля бастовали в Макеевке (Донбасс), в Нижегородской губернии. Правда, при этом лозунги «Хлеба!» преобладали над требованиями «Долой войну!» и «Долой правительство!»^{2271}

Незадолго до начала февральских беспорядков, в столицу прибыли с фронта два донских казачьих полка. Но казаки, не желая оказаться в роли карателей по образцу 1905–1906 гг., отказались усмирять «бунтовщиков». В состоянии «полного разложения» находился и царскосельский гарнизон. Сообщали, что одни части ушли в столицу, а «оставшиеся вышли из повиновения, громят винные погреба, пьянствуют и спаивают все прибывшие свежие части»^{2272}.

Народ разуверился во власти. «Патриотизм придавлен и заглушён борьбой за существование», «вся страна за близкий мир», «скорое заключение мира и дороговизна жизни — вот две темы, которые главным образом волнуют все население страны», — говорилось в сводках цензуры в январе 1917. В феврале количество бодрых писем из тыла упало до 5%^{2273}. К этому времени у военного следователя по Финляндии Р.Р. Раупаха было в производстве 6 дел, «квалифицированных как явное восстание»^{2274}.

Казалось, все свидетельствовало о приближении развязки. Однако верховная власть упорно не замечала грозящей опасности.

Февральская революция не случайно началась с волнений женщин, увлекших за собой мужчин. 23 февраля рабочие отмечали международный женский день, причем накануне большевики призвали их отказаться от «несвоевременных» выступлений. Тем не менее текстильщицы Невской ниточной мануфактуры объявили забастовку и с криками «Хлеба!» двинулись снимать с работы рабочих соседних заводов. Движение разрасталось; к вечеру число бастующих достигло 60 тыс.; произошли отдельные стычки демонстрантов с полицией^{2275}.

Текстильные фабрики тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами. Даже те рабочие мужчины, которые не собирался бастовать, вынуждены был выйти на улицу. К концу дня 23 февраля бастовало 43 предприятия с 78,4 тыс. чел. Бастующие старались при этом остановить движения трамваев и «учинить бесчинства». Тем временем в казармах появились агитаторы вероятно, те же полустихийные революционеры, что и перед 9 января (тогда эсеры намеревались объединиться с социал-демократами)^{2276}.

Уже в начале забастовок полицейские агенты доносили, что в толпе звучат призывы к восстанию, а солдаты намерены стрелять в воздух. 24 февраля бастовало уже 200 тыс., повсюду возникали митинги. Генерал Хабалов не давал полицейским разрешения на применение оружия и не хотел использовать войска. 25 февраля демонстранты осмелели и начали оказывать сопротивление полиции. Сыграло свою роль и то, что казаки были явно не на стороне полицейских. В такой обстановке солдаты Финляндского полка после одного из столкновений с демонстрантами решили не стрелять в народ. Один из информированных агентов охранки (член Выборгского районного комитета большевиков) сообщал градоначальнику, что демонстранты приобрели уверенность в том, что войска не сегодня, так завтра перейдут на сторону народа^{2277}. Вечером 25 февраля на Невском проспекте произошли два крупных столкновения войск с митингующими, в ходе которых офицеры вынуждены были отдавать приказы открывать огонь. В отличие от них растерянные власти лишь позднее поняли, что без применения оружия не обойтись.

«Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая, с некоторым недоумением писал в дневнике М. Пришвин 26 февраля. — А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражается одним словом “хлеб”». Как в начале вся жизнь государства была в слове “война!”, так теперь в слове “хлеб!”. Нечто подобное вечером 27 февраля писал А. Бенуа: «…Все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад…» При этом он отказывался верить в «осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность»^{2278}.

В результате забастовок людская масса вылилась в открытое пространство столицы. «Праведный» гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. Впечатляли лозунги: «Хлеба!», «Хлеб!, «Мир!», «Свобода!, «Долой войну!», «Долой правительство!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Да здравствует армия!» Один вид голодных, орущих женщин, сутками простаивающих в очередях за хлебом, делал людей «революционерами». Пришвин запечатлел уличную сценку, почти символичную. «И кого ты тут караулишь!» — спрашивает женщина знакомого солдата, который все больше сомневается: зачем караулить «внутреннего врага». Массовые переходы солдат на сторону восставших начались вечером 26 февраля^{2279}.

Кое-где женщины даже вступали в настоящие бои с полицией. Наблюдатели отмечали массу «хулиганствующих» подростков. Революционные «вожди», партийные функционеры, и «сознательные» рабочие были незаметны. В февральские дни лидером толпы мог стать случайный человек. Существует информация, что некоторые большевики и анархисты планировали в это время «тыловую революцию», составной частью которой была «порча водопровода и телефонов»^{2280}. Но вряд ли они успели повлиять на взрыв массового недовольства.

Отчаянная решимость демонстрантов была столь велика, что они перестали реагировать на предупредительные выстрелы^{2281}. Революция выглядела не только стихийной, но и беспартийной; «революционерами» сделались все. По улицам разъезжали грузовики, полные вооруженных солдат, некоторые солдаты гоняли по улицам на офицерских лошадях, повсеместно проходили обыски квартир и чердаков^{2282}. Наблюдались элементы погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции — причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Одного английского журналиста поразил удивительно пестрый — «гротескный» — состав увешанной всевозможным оружием революционной толпы (солдаты, рабочие, студенты, хулиганы, освобожденные уголовники), занятой главным образом демонстрацией своей «силы», а не сколь-либо осмысленными действиями^{2283}.

27 февраля стал днем победы революции. Около 2 часов дня восставшими был занят Таврический дворец. Возник своего рода легитимный центр народной власти^{2284}. Окончательно капитулировала полиция. Начался разгром полицейских участков. Гарнизон перешел на сторону восставших. Вечером состоялось последнее заседание царского правительства. Растерянным министрам ничего не осталось иного, как тайком, через черный ход выбраться из Мариинского дворца^{2285}.

Ставка практически ничего не знала о происходящем в Петрограде. Лишь вечером 27 февраля поступила телеграмма с просьбой о присылке с фронта надежных частей. Под вечер того же дня в столицу был отправлен Георгиевский батальон, часть собственного Его Величества пехотного полка, технические части. 28 февраля генерал М.В. Алексеев назначил к отправке несколько полков с Северного, Западного и Юго-западного фронтов. Но они безнадежно запаздывали. Днем 27 февраля в столице уже была создана Военная комиссия Временного комитета Государственной думы, получившая также название «штаба» Керенского. В ночь на 28 февраля начальником петроградского гарнизона и комендантом Петрограда стал подполковник Генерального штаба Б.А. Энгельгардт. Революция теперь опиралась на «свои» войска. Утром 28 февраля, по сообщению Хабалова, в его распоряжении осталось «4 гвардейских роты, 5 эскадронов и сотен и 2 батареи». Все прочие войска либо перешли на сторону революции, либо заняли нейтральную позицию. «Отдельные солдаты и шайки бродили по городу, стреляя в прохожих и обезоруживая офицеров», — отмечал очевидец^{2286}.

Нет смысла связывать произошедшее с деятельностью левых партий и тем более «немецких пропагандистов». «Революционные партии не имели возможности наладить систематическую пропаганду в войсках — этому препятствовала текучесть состава запасных частей… — считал генерал А.А. Керсновский. — За революционеров работал весь уклад жизни отравленного тыла и весь порядок службы и безделья перегруженных “пушечным мясом” запасных полков». К тому же солдаты руководствовались совершенно иными — весьма противоречивыми, неожиданными, но отнюдь не революционными — устремлениями. Так, выдающуюся роль в Февральской революции сыграли солдаты тех запасных батальонов, где было много этнических украинцев. Некоторые из них понимали революцию как возвращение к ситуации 1654 г., когда, как считалось, Украина вступила в федеративные отношения с Россией. Некоторые солдаты и офицеры украинского происхождения были столь возбуждены переворотом, что намеревались отметить это событие залпами из специально разысканных старинных пушек^{2287}.