2. Кредитно-банковская система и фондовый рынок

В начале XX в. в России сложилась двухуровневая кредитно-банковская система, которая включала, с одной стороны, госсектор в лице Государственного банка и подчиненных ему казенных кредитных учреждений (Дворянский, Крестьянский земельные банки, сберегательные кассы и др.), а с другой — широкую сеть частных банковских структур (акционерные коммерческие и поземельные банки, общества взаимного кредита и др.).

Под влиянием войны кардинально изменилась функция главного банка страны — Государственного^{944}. В отличие от центральных банков других европейских держав, Государственный банк России находился под непосредственным руководством Министерства финансов, что облегчало правительству задачу использования его в качестве органа финансирования военных расходов. Подобную же трансформацию пережили центральные банки и других вступивших в войну держав, прекративших размен бумажных денег на золото (Франция, Германия). Во Франции после прекращения размена центральный банк обязывался выдать авансов казначейству на сумму до 9 млрд. франков и выпустить бумажных денег на 18 млрд. франков^{945}. «Из руководящих учреждений краткосрочного кредита, — отмечали современники, — большинство этих банков превратилось в учреждения, обслуживающие по преимуществу военные финансы государства. […] Сейчас все почти центральные банки воюющих стран имеют главным своим клиентом-должником государство, затрачивают львиную долю своих средств, получаемых от эмиссионной операции, на финансирование войны»^{946}.

Тому способствовали объективные факторы — сокращение товарного производства и вексельного обращения в связи с государственной мобилизацией промышленности на нужды войны, переход предприятий на наличный расчет, а также активное внедрение государства в область товарообмена, приводившее к свертыванию свободного рынка. «Необходимость продовольствовать армию и распределять недостаточное количество предметов первой необходимости среди населения, — подчеркивалось в официальном отчете банка за 1916 г., — заставило государство взять на себя значительную часть функций торгового аппарата. Это обстоятельство […] повлекло за собой резкое сокращение оборотов свободной торговли и вытеснение сделок в кредит продажей за наличный расчет»^{947}.

За годы войны кардинально изменились отношения банка с казной. Из должника казначейства центральный банк страны превратился в крупнейшего кредитора правительства, расходы за счет казны составляли подавляющую часть его активов. К 1914 г. средства казны представляли значительную часть банковского баланса (951 млн. руб., или 31,3% всех пассивов), к 1917 г. их доля снизилась до 10,7% (794,1 млн. руб.). Напротив, затраты за счет казны с 1,8% баланса выросли до 61,6% (см. табл. 2). Именно «счета казны» стали основной статьей активов банка, увеличившись за 1914–1916 гг. более чем в 150 раз (с 54,3 до 7792 млн. руб.).

Таким образом, если до войны Государственный банк направлял свои средства в торгово-промышленный оборот, то в 1914–1916 гг. он, напротив, использовал собранные на денежном рынке ресурсы для финансирования военных расходов государства. Впрочем, подобные процессы были характерны для всех воюющих стран, банки которых в значительной степени утратили свою прежнюю самостоятельность, служа ресурсом казначейства для покрытия военных расходов. 

Таблица 2.

Основные статьи баланса Государственного банка, 1 января 1914 — 1 января 1917 г. (млн. руб.)^{948}

В годы Первой мировой войны отечественные сберегательные учреждения развивались исключительно динамично, привлекая колоссальные денежные средства^{949} (см. табл. 3). Немалую роль в этом сыграло и увеличение общей денежной массы в стране в условиях сокращения внутреннего товарного оборота.

Сберегательные кассы достигли в годы войны нового уровня развития, что было связано с проведением ряда крупных организационно-технических преобразований. В условиях военного времени они стали эффективнейшим средством аккумуляции денежных капиталов в руках правительства. Развитие сберегательных учреждений стимулировалось целенаправленной политикой Министерства финансов по использованию внутренних накоплений на дело обороны государства.

При этом опережающим темпом, по сравнению с расширением сети и увеличением числа сберегательных книжек, росли масштабы сбережений населения, особенно по операциям с ценными бумагами: остаток денежных вкладов вырос в 2,3 раза (с 1685,4 до 3889,5 млн. руб.), вклады в процентных бумагах в 3,8 раза (с 348,6 до 1335,8 млн. руб.). Фонд же процентных бумаг, приобретаемых сберегательными кассами в собственный портфель, достиг 4431,1 млн. руб., в 2,3 раза превзойдя довоенный уровень (1906,2 млн. руб.).

Закон от 7 июля 1915 г. отменил предельную сумму вкладов по одному счету, поскольку лимит в тысячу рублей по денежному вкладу отдельного лица, введенный уставом 1895 г., сдерживал развитие сберегательной операции. Отмена предельной нормы вкладов позволила привлечь к услугам сберегательных касс в 1915 г. около 365 тыс. новых вкладчиков, сбережения которых были свыше 1000 руб., в том числе 3,7 тыс. владели вкладами на сумму свыше 10 тыс. руб.^{950}

Таблица 3.

Динамика операций российских сберегательных касс, 1914–1916 гг.^{951}

В том же июле 1915 г. последовало распоряжение о «введении в сберегательных кассах операций приема государственных процентных бумаг на хранение и управление за плату»^{952}. Прежде такие операции допускались только с бумагами, купленными за счет денежных взносов вкладчиков, и таким образом этой услуги были лишены многочисленные держатели облигаций государственных займов, приобретенных помимо касс. Более того, даже вкладчик кассы не мог поместить обратно на свой счет однажды снятую с него облигацию. Теперь же любой владелец свидетельств государственного долга имел возможность за небольшую плату держать свои ценности в кассе, которая осуществляла с ними все необходимые операции (уплата процентов по купонам, учет бумаг, вышедших в тираж и др.).

Мобилизации народных ресурсов на войну служила и реформа операции покупки и продажи государственных бумаг и выдачи под них ссуд, проведенная также в 1915 г. По новому закону, как и в случае с хранением и управлением бумаг, сделки могли теперь производиться не только вкладчиками касс, но и любым желающим. Согласно уставу 1895 г., чтобы купить бумагу через кассу, нужно было завести денежный вклад, за счет которого и совершалась покупка, причем бумагу клиент получал на руки не сразу, а после длительной процедуры оформления.

В экстремальных условиях военного времени кассы стали не только продавать, но и покупать государственные фонды от публики. Возможность без хлопот избавиться от облигаций, как ни парадоксально это звучит, способствовала их распространению, так как каждый покупающий был уверен, что «при нужде в наличных деньгах он сможет с удобством продать через те же сберегательные кассы принадлежащие ему процентные бумаги»^{953}.

Характерной приметой времени стала практикуемая кассами выдача ссуд под залог бумаг. Кредитная функция российских касс еще в 1890-х гг. намечалась С.Ю. Витте, но в текст устава 1895 г. включена все же не была. Теперь в интересах эмиссии государственных займов эта операция наконец вошла в арсенал касс, хотя только с облигациями государственного долга. Объем позаимствований устанавливался в размере до 5 тыс. руб. для одного лица на срок до 6 месяцев из процента, определяемого Государственным банком.

В годы войны была подготовлена еще одна важная реформа сберегательного дела — введение чековой операции, призванной, по отзыву руководителей Министерства финансов, «извлечь из общего денежного оборота по примеру касс многих иностранных государств без всякого стеснения и ущерба для хозяйственной деятельности населения много десятков и даже сотен миллионов рублей, переполняющих каналы денежного обращения и застаивающихся в них»^{954}. Чеки как орудие безналичных расчетов рассматривались в качестве средства против инфляционного набухания денежной массы, т. е. в роли дополнительного регулятора расстроенного войной механизма денежного обращения.

Руководители финансового ведомства полагали, что именно «легкость» изъятия вкладов из кредитных учреждений, в том числе из сберегательных касс, должна «отрезвляюще» действовать на публику в моменты финансовых кризисов. Эта точка зрения в октябре 1916 г. получила одобрение Николая II^{955}. Однако поступивший на рассмотрение Государственной думы незадолго до Февральской революции законопроект не успели утвердить, и проблема чекового обращения досталась в наследство Временному правительству.

В круг деятельности российских сберегательных учреждений в годы Первой мировой войны вошла такая операция покрытия военных расходов, как подписка на новые государственные займы. Посетителям, как вкладчикам, так и всем прочим лицам, подписавшимся на облигации, разрешалось оставить бумаги в кассе на хранение и управление, или, по желанию клиента, они выдавались ему на руки. Под свидетельства военных займов держатели имели право получить ссуду на особо льготных условиях, по курсу 88% от номинала облигаций.

В годы Первой мировой войны исключительно динамично рос фонд приобретаемых сберегательными кассами государственных фондов, основу которого составили облигации военных займов. По внутренним подсчетам Министерства финансов, с июля 1914 по октябрь 1917 г. в портфель сберегательных касс было помещено государственных займов военного времени на сумму более 3,2 млрд. руб.^{956} С учетом же размещенных через сберегательные кассы по подписке (856,5 млн. руб.) общая цифра переведенных в военные займы народных сбережений составит около 4 млрд. руб., или половину всех выпущенных за годы войны займов. Таков был весомый вклад российских сберегательных учреждений в дело финансирования войны.

Гигантские военные заказы оживили торгово-промышленный сектор, а с ним и деятельность коммерческих банков^{957}. Инфляция и рост товарных цен привели к невиданному номинальному росту банковских пассивов. Вклады и текущие счета коммерческих банков с 2,5 млрд. руб. в 1914 г. поднялись к 1917 г. до 6,7 млрд. Правда, вследствие обесценивания денег реальные ресурсы остались примерно на прежнем довоенном уровне^{958}.

На характер банковских операций огромное воздействие оказывали товарный дефицит, сосредоточение ряда товарно-распределительных функций в руках государства, расстройство транспорта. Торговля все больше переходила к сделкам на наличные деньги, а вексельное обращение в стране неуклонно снижалось, равно как и учетная операция банков. Зато резкий скачок произошел в товарно-ссудной сфере, где рост цен приносил крупные прибыли. Обычной практикой стало предоставление клиентами в распоряжение банка в обмен на кредит партий товаров для комиссионной продажи, прибыль от которой оседала в кассе банка. Зависимые от учреждений коммерческого кредита торговые фирмы зачастую превращались в товарные отделы банков, использовались в качестве подставных компаний при оформлении товарных сделок. На сахаре, хлопке, угле и других товарах массового спроса многие банки в годы войны получали громадные барыши.

Всевластие банков особенно наглядно проявилось в отраслях промышленности, щедро авансируемой государством по военным заказам. По принятому сразу после начала войны положению банки получили право выступать гарантами перед казной за исполнение торгово-промышленными фирмами заказов в размере не свыше ²/₃ их собственных капиталов. За выдачу гарантийного письма с клиента взимались солидные комиссионные. Таким образом банки страховали казну от риска оказаться в убытке при несостоятельности подрядчика, разумеется, в обмен на значительное вознаграждение. Такое посредничество зачастую удорожало поставки и одновременно увеличивало срок их исполнения^{959}.

В условиях инфляционного денежного наплыва военных лет, ослаблявшего в принципе зависимость торгово-промышленных компаний от финансовых учреждений, именно гарантийные операции наряду с участием в капиталах акционерных фирм создавали для банков возможность расширять сферу влияния в промышленном секторе. Интерес к инвестициям в промышленные бумаги, ослабший с началом войны, вновь проявился у банков в 1916 г., когда после завершения военной перестройки народного хозяйства произошел всплеск активности на фондовом рынке и связанная с ним полоса учредительства новых компаний. Биржевой подъем лета 1916 г. выразился в необыкновенном росте курсов всех биржевых ценностей.

Спрос на дивидендные бумаги вызвал оживление операций банков с негарантированными ценностями, как это было во время предвоенного подъема, однако тогда эти операции осуществлялись в условиях существования «золотого стандарта», теперь же они проводились в условиях падения покупательной способности рубля, когда вложения в ценные бумаги становились фактором удержания инфляции. С конца 1916 г. и в начале 1917 г., особенно после открытия Петроградской фондовой биржи 24 января 1917 г., спрос на дивидендные бумаги приобрел ажиотажный характер^{960}.

Известный российский экономист профессор П.П. Мигулин 8 февраля 1917 г. в частном письме так описывал эту атмосферу: «В Петрограде тревожно. Мы живем как в пиру во время чумы. На бирже вакханалия. Бедные люди в 1–2 недели делаются богатыми, все идет на повышение. В результате может быть крах, но может и не быть. Уже очень много выпущено в оборот бумажных денег, и все товары, земли и дивидендные ценности должны повыситься в расценке. Но все это печально. Никто не думает о войне, о военных займах т. д., каждый заботится о себе: “Спасайся, кто может”»^{961}.

Подъем 1916 г. подстегнул также учредительство собственно банковское. Прежде всего следует обратить внимание на учреждение банков с участием капитала нейтральных стран, Голландии и США. В 1916 г. были утверждены уставы Русско-Голландского банка с капиталом 10 млн. руб. и Нидерландского банка для русской торговли с капиталом 5 млн. руб. В конце 1916 г. к операциям в России был допущен один из крупнейших банков США — Нейшнл Сити Бэнк оф Нью-Йорк. Ему позволили открыть в Петрограде официальное представительство, что было связано с надеждами, которые питало русское Министерство финансов и деловые круги на сотрудничество с заокеанским индустриальным гигантом.

На волне учредительского бума в Петрограде в 1916 — январе 1917 г. открывают свои действия и новые российские банки: Союзный, Петроградский, Золотопромышленный, Восточный, Русский Коммерческий, причем их капитал был увеличен вдвое почти сразу после начала операций, чему способствовал ажиотажный спрос на дивидендные бумаги.

И все же ввиду сокращения учетных операций не все свободные средства банков находили помещение в сфере производства и обмена. В «Записке о состоянии денежного рынка», подготовленной в 1916 г. на основе отчетов управляющего Государственным банком для министра финансов, отмечалось: «По-прежнему, нисколько не ослабевая, продолжается прилив во все кредитные учреждения, как частные, так и государственные, свидетельствуя об обилии свободных средств на рынке и полной подготовленности последнего для новых кредитных операций государства»^{962}. «Лишние» деньги нашли прибежище в выгодных и сравнительно ликвидных сделках с государственными и гарантированными правительством военными займами.

Серьезные изменения, связанные с ослаблением позиций иностранного капитала в экономике страны и вторжением в банковское дело новых финансово-промышленных групп отечественного происхождения, произошли в рядах российской финансовой олигархии. В годы войны опережающим темпом развивалась московская группа банков, хотя господствующие позиции продолжала сохранять за собой петроградская группа.

Крупнейший, в частности, банк империи, Русско-Азиатский со штаб-квартирой в Петрограде, утратив поддержку французских партнеров, сделал ставку на местные силы и заключил союз с группой поволжских хлеботорговцев И.И. Стахеева и П.П. Батолина. Образовавшийся в итоге военно-инфляционный концерн во главе с Русско-Азиатским банком внедрился в ряд других банковских учреждений (Соединенный, Волжско-Камский банки). К 1917 г. в концерн входило пятьдесят предприятий металлургической, нефтяной, текстильной, хлопковой, лесной, пищевой промышленности и железнодорожных обществ^{963}.

Другие же банки, входившие ранее в сферу влияния Русско-Азиатского банка, его лидер А.И. Путилов предпочел уступить окрепшей на военных поставках группе сахарозаводчика К.И. Ярошинского, который стал хозяином Русского Торгово-Промышленного и Союзного банков. Впоследствии, уже после Февральской революции, влияние группы Ярошинского распространяется на Русский для внешней торговли банк. Операция по овладению последним стала шагом на пути создания концерна, объемлющего жизненно важные сферы российской экономики^{964}. В руки другого нувориша — Н. X. Денисова, разбогатевшего на снабжении армии, перешел Сибирский Торговый банк с правлением в Петрограде.

Впрочем, некоторые прозорливые отечественные финансисты отнюдь не считали положение достаточно прочным и пророчили скорую революцию, которая «неизбежна, она ждет только повода, чтобы вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал… все равно». Так заявлял глава Русско-Азиатского банка А.И. Путилов в беседе с французским послом М. Палеологом в конце 1916 г. Он считал, что в России революция может быть «только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта»^{965}. Правда, вряд ли сам лидер отечественных финансистов ожидал, что его пророчество сбудется так скоро, всего через два месяца…

В банковском мире Москвы изменения в расстановке сил были отчасти следствием развернутой компании «борьбы с немецким засильем». В мае 1915 г. в первопрестольной произошел черносотенный погром, в ходе которого подверглись разграблению магазины и конторы множества фирм, владельцы которых были немцами по происхождению или даже просто носили «немецкие» фамилии. Серьезно пострадали среди прочих и фирмы Кнопов и Вогау, игравшие заметную роль в жизни банковской Москвы. Кнопы, лидеры хлопчатобумажной отрасли, реорганизовали после этого свой торговый дом в компанию с «нейтральным» названием «Волокно», но позиции их в финансовом и торгово-промышленном мире оказались подорванными. Над фирмой же «Вогау и К⁰» был установлен правительственный контроль, и лидерам «московских немцев» пришлось распродать конкурентам большую часть своих предприятий и отказаться от контроля над Московским Учетным банком, который перешел в руки русских совладельцев^{966}.

Расстаться со своим детищем были вынуждены и московские финансисты немецкого происхождения Юнкеры, которые еще в середине XIX в. организовали в России банкирский дом, в канун войны преобразованный в акционерный коммерческий банк^{967}. В 1915 г. контрольный пакет акций Юнкер-банка перекупил известный петроградский финансовый деятель, хозяин Русско-Французского банка, известный своей близостью к Распутину, Д.Л. Рубинштейн, переведя его правление из Москвы в Петроград.

В годы войны все громче заявляли о себе московские финансово-промышленные группы, выросшие из главной отрасли промышленности Центрального района — текстильного производства. Так, после того как Рубинштейн в 1916 г. был арестован по обвинению в финансовых махинациях, новым хозяином Юнкер-банка стал московский фабрикант и торговец мануфактурой, выходец из сибирского купечества Н.А. Второе. Банк, переименованный им в Московский Промышленный, стал обслуживать интересы военно-промышленной группы Второва, которая включала снарядные заводы, хлопчатобумажное производство, предприятия машиностроения и металлургии, в том числе основанный Второвым завод «Электросталь» — одно из первых предприятий такого рода в России.

Не менее широко вели дела Рябушинские, которые, опираясь на свой Московский акционерный коммерческий банк, сумели создать ряд самых разнообразных производств — от первого автомобильного завода в Москве фирмы АМО, предтечи современного автозавода имени Лихачева, до экспорта русского льна за границу, от лесоперерабатывающего завода, ориентированного на потребность в строительных материалах после войны, до стекольного производства и т. п.^{968}

* * *

Представители московского капитала имели все основания считаться новой элитой страны, пришедшей на смену дворянской. Они были убеждены, что XX век в истории России станет веком национального расцвета на основе рыночной экономики и демократического устройства государства, и немало сделали для этого накануне и в годы войны^{969}.

…В конце 1916 г. один из представителей знаменитой деловой династии, Михаил Рябушинский, размышляя о надвигающемся хаосе, симптомы которого все отчетливее проступали в российской действительности, с горечью писал: «Мы переживаем трагическое время, и декабрь 1916 года в истории России навсегда оставит память противоположности интересов родины и правительства. Темно будущее…» Мучил вопрос, что будет со страной, поставленной «в особо тяжелые условия: борьба с врагом внешним и недоверие к своему правительству»?

Московский финансовый олигарх в эти смутные дни написал брошюру, по существу политическое завещание, под названием «Цель нашей работы»^{970}. В ней он с оправданным чувством гордости за свою династию и вообще за всех предпринимателей, «хозяйственных мужиков», к которым Рябушинские причисляли и себя, так сформулировал кредо буржуазного класса: «При всех наших делах и начинаниях мы никогда не рассчитывали на ближайшие результаты нашей работы. Только что окончив одно дело, мы немедленно брались за еще более крупное предприятие. Нашей главной целью была не нажива, а само дело, его развитие и результат, и мы никогда не поступились ни нашей честью, ни нашими принципами и на компромисс с нашей совестью не шли».

Однако в обстановке тяжелой войны и глубокого конфликта власти и общества под угрозой оказывались не только перспективы деловой работы, но и само будущее страны. В своем московском особняке на Спиридоновке (ныне Дом приемов МИД РФ) автор брошюры провидчески наметил три возможных пути разрешения общенационального кризиса: «1) уступка правительства и совместная с народом борьба с врагом; 2) анархия; 3) апатия». «В первом случае, — набрасывал Рябушинский оптимистический сценарий, — если срок, данный нам судьбой, не пропущен, я глубоко убежден, что Россия получит возможность широко развить свои производительные силы и выйти на широкую дорогу национального расцвета и богатства…» Рябушинские деятельно готовились к тому, чтобы после войны Россия стала основным поставщиком ресурсов для Европы (хлеб, лес, лен и пр.) и заняла подобающее ей место лидера в европейском экономическом и политическом бомонде.

Однако приходилось считаться и с иным исходом, результатом которого неминуемо должен был стать «позорный мир» и «политико-экономические потрясения». Свою судьбу представители третьего поколения русских «хозяйственных мужиков» не отделяли от народной: «При анархии нашей ближайшей целью будет сохранить по возможности все то, что уцелеет, и снова начать свою работу. В случае народной апатии — быть среди тех, кто будет стараться растолкать народ для новой работы. Во всяком случае, мы ни при каких обстоятельствах не будем среди тех, у кого опустятся руки».

Удивительной прозорливостью отмечены и наблюдения Михаила Рябушинского о превращении разоренной войной Европы в данницу богатой Америки: «Американцы взяли наши деньги, опутали нас колоссальными долгами, несметно обогатились; расчетный центр перейдет из Лондона в Нью-Йорк. У них нет науки, искусства, культуры в европейском смысле. Они купят у побежденных стран их национальные музеи, за громадный оклад сманят к себе художников, ученых, деловых людей и создадут себе то, чего им не хватало»^{971}.

Реальностью оказались самые мрачные предчувствия Михаила Рябушинского. Победителем в войне политически и финансово действительно стали США, а отечественные «капитаны индустрии», интеллектуальная элита своей страны, в большинстве оказались вынуждены эмигрировать и закончили дни вдали от России^{972}.