2. Проблемы военно-стратегического планирования

На протяжении всех предвоенных лет в военных, правительственных и общественных кругах оживленно дискутировались вероятная роль флота в будущей войне (оборонительная или активная), целесообразная дислокация его главных сил (Балтика, Черное море, Дальневосточный регион), предпочтительные типы кораблей и составы эскадр. Военное ведомство было вынуждено признать, что поддержка флота будет необходима и при проведении сухопутных операций. Первоначально перед флотом ставились пассивные, главным образом оборонительные задачи, но в конечном итоге концепция именно активного флота была поддержана правительством. Столыпин, несмотря на свои ранее сдержанные по этому поводу высказывания (прежде всего, считал он, необходимо «приведение в порядок обломков нашего флота»), в конце концов высказался за создание «свободного линейного флота». «Великие мировые державы имеют и мировые интересы, — заявил он, выступая на заседании Государственного совета 13 июня 1908 г. — Великие мировые державы должны участвовать и в международных комбинациях, они не могут отказываться от права голоса в разрешении мировых событий. Флот — это тот рычаг, который дает возможность осуществить это право, это необходимая принадлежность всякой мировой державы, обладающей морем»{217}.

Другими важными компонентами военных планов было определение вероятной продолжительности военных действий и тесно связанные с ними вопросы обеспечения армии и флота вооружением, боеприпасами, интендантским имуществом и т. д., а также их пополнения в боевых условиях. В военных кругах России, как, впрочем, в союзных и противоборствующих ей странах, господствовали представления о скоротечности назревавшей войны. Так, по предположениям русского Генерального штаба, масштабные военные действия, с учетом применения новейших технических средств, приведут к быстрому истощению воюющих сторон и потому война продлится 4–6 месяцев, во всяком случае — не более года{218}. Исходя из таких представлений, основной упор в военных планах делался не столько на организации военного производства, сколько на обеспечении армии и флота запасами, заготовленными еще до войны. Расчеты боевого расхода военного снаряжения и боеприпасов делались во многом исходя из опыта русско-японской войны, а также с учетом финансовых возможностей страны и производительности казенной оборонной промышленности. Собственно, не было и разработанных планов мобилизации отечественной промышленности, как казенной, так и частной, о чем впоследствии в один голос утверждали видные российские военачальники «их не было создано в мирное время даже в зачатке, об этом даже не подумали». Более того, в 1910-1914 гг. военное ведомство продало за рубеж (в том числе Болгарии, будущей союзнице Германии) свыше 200 тыс. винтовок, ликвидировало хранившиеся на складах несколько сот тысяч устаревших ружей системы Бердан и даже почти 340 тыс. трехлинеек{219}.[16] При этом перед самой войной казенные оружейные заводы за отсутствием заказов вынуждены были сокращать производство: за июнь 1914 г. была изготовлена всего 1 тыс. винтовок.

Центрами текущего и перспективного военного планирования на основе изучения военно-политической обстановки в мире и состояния вооруженных сил выступили вновь созданные аналитические подразделения военных ведомств. В своем первом же «всеподданнейшем» докладе осенью 1906 г. руководитель МГШ капитан 1-го ранга Л.А. Брусилов (брат получившего впоследствии широкую известность армейского военачальника) констатировал: «...отсутствие какой бы то ни было стратегической идеи» в дислокации, снабжении и боевой подготовке русских военно-морских сил в условиях надвигающейся войны между Англией и Германией, а также сформулировал ближайшую и главную, на взгляд его ведомства, задачу русской внешней политики: всемерно противиться вовлечению России и Франции в эту войну на стороне Великобритании, «ибо результаты такого столкновения будут выгодны для Англии и гибельны для России»{220}. Среди вариантов расклада сил будущей морской войны, которые просчитывались в МГШ, по крайней мере до 1908-1909 гг., фигурировал и такой: Россия в союзе с Германией против Великобритании{221}. В последнем случае морские аналитики, очевидно, опирались на мнение своего руководства, которое, по свидетельству современников, с большим недоверием относилось к политике Англии, считая ее «глубоко эгоистичной» и хронически «провокационной»{222}. О том, что главной целью внешней политики России в наступившем столетии станет «титаническая борьба с англо-саксами», перед мировой войной писали и некоторые русские военные обозреватели{223}.

Напротив, стратеги сухопутного Генштаба отталкивались от неизбежности войны России с державами Тройственного союза. Устами своего начальника генерала от инфантерии Палицына в «Докладе о мероприятиях по обороне государства» (сентябрь 1908 г.) основную цель русской армии на ближайшее десятилетие Генштаб определял как готовность к борьбе с коалицией именно этих «вероятных наших противников»{224}. Исходя из этого в предвоенные годы приоритетными направлениями работы разведывательных подразделений ГУГШ был определен сбор и систематизация сведений об армиях Германии, Австро-Венгрии и Франции, каждой из которых ведало особое делопроизводство{225}. Офицеры Генштаба, служившие в ГУГШ и в управлениях генерал-квартирмейстеров приграничных военных округов, активно привлекались к рекогносцировкам будущих театров военных действий — приграничных территорий Германии (в первую очередь Восточной Пруссии) и Австро-Венгрии. Русский военный атташе в Берлине уже в 1912 г. докладывал об «энергичной подготовке» Германии «к войне в ближайшем будущем»{226}. «Дальнюю» русскую разведку, особенно военно-морскую, современники-профессионалы считали одной из лучших в мире — «русские необычайно ловко внедряли подложные документы» противнику и «умудрялись иметь своих шпионов» даже в арсенале Данцига, сверхсекретном центре по разработке и строительству подводного флота Германии{227}. Генерал П.Ф. Рябиков, крупный теоретик и практик военной разведки, высоко оценивал деятельность в этой сфере и сухопутного Генштаба: «Широкая заграничная разведка перед Великой войной была налажена в России хорошо и являлась достаточно прочным фундаментом для успешного проведения оперативных операций»{228} Для борьбы с немецким шпионажем, по свидетельству очевидцев, поставленным в России «на очень широкую ногу»{229},[17], в 1911 г. впервые в истории русской армии во всех окружных штабах (кроме Казанского) были учреждены контрразведывательные отделения. Благодаря своим информаторам в германском посольстве в Петербурге русской контрразведке удалось своевременно обезвредить тайную немецкую агентуру в МГШ. С началом войны контрразведывательные службы появились в штабе верховного главнокомандующего, а также в армейских и фронтовых штабах, которые в своей деятельности руководствовались «Положением по контрразведке на театре военных действий».

Новая дислокация русской армии мирного времени, введенная в 1910 г. и существенно скорректированная в 1912-1913 гг., предусматривала перебазирование значительных контингентов из пограничных военных округов вглубь империи, дабы избежать их охвата в результате вероятного наступления Германии и Австро-Венгрии из Восточной Пруссии и Галиции одновременно. В 1911-1913 гг. на совещаниях начальников Генштабов были скоординированы мобилизационные расписания армий Франции и России и их планы на случай войны. В основу плана стратегического развертывания русской армии, разработанного в 1912 г., также легли интересы вооруженной борьбы в составе коалиции с центрально-европейскими державами ближайшей задачей развертывания ставился переход в наступление на Германию и Австро-Венгрию с перенесением войны в их пределы{230}.[18] Учитывая сроки развертывания армий Тройственного союза (они были вдвое короче русских на 13-15-й день мобилизации против 28-29-го дня у русской стороны), рубеж стратегического развертывания, к неудовольствию французского командования, был перенесен из Варшавского округа на 200 верст восточнее на линию Ковно БрестЛитовск Каменец-Подольск. В то же время, согласно настояниям тех же французов, в августе 1913 г. на уже девятой по счету конференции представителей французского и русского Генштабов русская сторона обязалась начать вторжение в Восточную Пруссию на 14-15-й день своей мобилизации, а масштабное наступление на Берлин не позднее 19-20-го дня, то есть задолго до полного сосредоточения и развертывания собственных сил, в лучшем случае осуществимых лишь на 40-й день мобилизации. Французское командование рассчитывало завершить развертывание своей армии на 10-й день и уже на 11-й почти всеми силами двинуться на Германию.

Русское армейское руководство потратило много времени и усилий для разрешения вопроса о вероятном направлении первого главного удара армий центральных держав, а значит — и о дислокации и действиях собственных войск в первый период войны на решающем, западном, театре. Намерены ли немцы вместе с австрийцами начать войну нападением основными силами на Россию при активной обороне против Франции, согласно заветам фельдмаршалов графов X. Мольтке и А. Вальдерзее, или восторжествуют идеи стратегов нового поколения — А. фон Шлиффена и X. Мольтке-младшего с их планом молниеносного «большого обходного маневра» своим правым флангом французской армии, ее быстрого (в течение шести-восьми недель) разгрома, вывода Франции из войны и последующей атакой главными силами России? Во втором случае, пока Германия связана операциями на западе, против нее или против Австрии следует преимущественно действовать русским войскам? Где именно и когда наносить основной удар? «Главные заботы, — вспоминал генерал С.К. Добророльский, начальник Мобилизационного отдела Генштаба, были направлены к созданию наиболее выгодного исходного для армий положения к началу войны»{231}.

Казалось, русско-французская военная конвенция 1892 г. предрешала ответы по крайней мере на часть этих вопросов. Ее центральный военно-стратегический замысел состоял в том, чтобы независимо от направления и характера действий армий Тройственного союза с первых дней войны навязать Германии борьбу на два фронта. Третий пункт этого секретного документа недвусмысленно устанавливал, что силы Франции (1,3 млн. солдат) и России (700–800 тысяч штыков) должны быть введены в действие сразу, полностью и таким образом, чтобы Германия была вынуждена одновременно бороться на востоке и на западе. Однако, в опровержение давно бытующего тезиса о якобы полной зависимости русского командования от планов союзников как до, так и в ходе мировой войны (советские историки писали о «военно-стратегическом закабалении» России своими союзниками и безропотном принятии ею «навязываемых ей военных планов и разного рода обязательств, нередко шедших вразрез с собственными намерениями и интересами»{232},[19]), Генштаб, еще в бытность его главой Палицына, пришел к мнению, что русской армии целесообразнее начинать военные действия нанесением главного контрудара в Галиции по слабейшей Австро-Венгрии, а против сильнейшей Германии вначале ограничиться обороной.

На совещаниях начальников Генштабов русские и французские представители неукоснительно и единодушно подтверждали, что независимо ни от чего «первой и основной целью союзных войск» является поражение Германии{233}. Однако в действительности в высших русских военных кругах как до войны, так даже и во время нее не сложилось единомыслия по базовому вопросу, кого считать своим главным военным противником Австрию или Германию.

Более того, в основу русского оперативного плана фактически оказалась положена идея виднейшего русского военного теоретика рубежа XIX-XX вв. Н.Н. Обручева направить основные силы на австрийский фронт. На предвоенных совещаниях окружного командования и в записках военному министру такую схему отстаивала группа генералов во главе с начальником штаба Киевского военного округа М. В. Алексеевым{234}. Новый, более смелый и наступательный план действий на западном фронте, подтверждает финский исследователь П. Лунтинен, изучив документы французских военных властей, был принят русским верховным командованием под давлением не французов, а собственного генералитета{235}.

В результате согласования этих стратегических соображений с обязательствами перед французскими союзниками к весне 1912 г. в русском Генштабе родился и в октябре 1913 г. был «высочайше» утвержден комбинированный план развертывания и ведения боевых действий на западном фронте, сформулированный в двух оперативных вариантах «А» (на случай первого удара Германии по Франции) и «Г» (в случае совместного германо-австрийского нападения на Россию)[20]. План «А» предусматривал переход русских войск в наступление одновременно против Германии и преимущественно против Австро-Венгрии с возможно быстрым перенесением военных действий на их территорию. План «Г» — удар большей частью сил по Германии вторжением в Восточную Пруссию. Поскольку в русском Генштабе имелись сведения о подготовке Германией начального нападения именно на Францию, в качестве наиболее вероятного и предпочтительного рассматривался вариант «А» решительный удар по Австро-Венгрии и, следовательно, одновременная помощь патронируемой Сербии позволяли рассчитывать на быстрый успех и стратегически перспективный результат{236}. В итоге мобилизация и развертывание русской армии были начаты именно по плану «А», причем еще до нападения Германии на Францию и объявления Австро-Венгрией войны самой России. Однако угрожающая для всей Антанты обстановка, которая сложилась на франко-германском фронте в первые недели войны, заставила русское командование откликнуться на мольбы союзников о помощи и, не закончив развертывания, сходу перейти к реализации плана «Г», причем меньшими силами и в еще более краткие, чем было договорено до войны с французами, сроки. Благодаря этому наступление немцев французская армия смогла остановить; Париж, уже покинутый своим правительством, был спасен. Для России же платой за ее спешное, в интересах союзников, вторжение в Восточную Пруссию явился разгром 2-й армии генерала А.В. Самсонова у Мазурских озер 26–31 августа 1914 г.[21] Однако эта жертва оказалась не напрасной. В результате была достигнута главная стратегическая цель Антанты — Германия с самого начала оказалась принуждена воевать одновременно на два фронта и ее расчет на скоротечные победоносные операции последовательно в западном и восточном направлениях рухнул. По мнению военных специалистов, в конечном счете это предрешило поражение всего германского блока в войне{237}. Предметом острых разногласий в русском правительстве и в военных сферах в предвоенные годы стала проблема овладения черноморскими проливами — не необходимость самой этой акции, давно «высочайше предуказанная», а ее объем, время и условия проведения, а также потребные для ее успеха силы и средства. В 1908 г., в период назревания Боснийского кризиса, морской министр Диков, ссылаясь на неготовность Черноморского флота, оспорил убеждение своих сухопутных коллег в возможности в данный момент оказать силовое давление на Турцию захватом Верхнего Босфора (хотя само «движение к проливам» адмирал, конечно, признавал «непоколебимой целью» русской политики). В июле этого же года Особое совещание под председательством министра иностранных дел признало целесообразным приступить к подготовке военной экспедиции к турецким берегам. Вскоре МГШ и Генштаб начали совместную проработку организации такого десанта{238}. С неизменной благосклонностью к планам захвата проливов относился и император. На этом фоне в широких военно-морских кругах еще более окрепло убеждение в осуществимости овладения Босфором как реальной и главной цели русских армии и флота в надвигавшейся войне: черноморские «мичманы видели сны про прорыв на Босфор», — вспоминал очевидец, военный моряк{239}. Стремление России к Средиземному морю, комментировали такие настроения много лет спустя члены эмигрантского военно-морского исторического кружка, «не есть ни блажь, ни империалистическая жадность… Гигантский организм величайшей в мире страны нуждается в отдушине и рано или поздно ее добудет. Флот должен понимать, что на Черноморском театре “неприятель есть пролив, и все военные цели решаются наступлением на Босфор”»{240}. Ту же задачу, но в расширенном варианте формулировал адмирал Ф.В. Дубасов: «России нужен не Босфор, а Босфор и Дарданеллы, то есть свободный выход из внутреннего Черного моря на мировой простор, и потому в свое время мы должны овладеть нераздельно обоими проливами». Эти слова авторитетного морского и государственного деятеля находили сочувственный отклик и в общественном мнении, и особенно в военно-морской среде{241}. При этом, как правило, имелись в виду не крупные территориальные приобретения России в Средиземноморье (от увлечения «шовинистическими идеями» установления здесь своего господства руководство МГШ предостерегал упомянутый профессор-правовед Овчинников; еще раньше, в 1908 г., сам царь заявил об отсутствии у России претензий «на малейший кусок» турецких владений{242}), а сравнительно небольшие, глубиной в 20–25 км, прибрежные участки земли, необходимые для обороны проливов{243}. Сроки проведения самой операции морское командование резонно ставило в зависимость от ввода в строй новых судов Черноморского флота. Пока на Черном море господствует турецкий флот, писал начальник МГШ летом 1911 г., русской дипломатии «должна быть поставлена задача сохранить на это время мир на Балканском полуострове»{244}. О развязывании «большой» войны ради решения проблемы проливов морское командование не помышляло.

Армейское же руководство постепенно охладело к самой идее босфорской операции в обозримом будущем. Оно ссылалось на продолжительность развертывания и трудности перевозки десанта (а, значит, и на заведомую недостижимость внезапности всего этого предприятия), сложности с его снабжением на боевых позициях из-за растянутости коммуникаций, а главное — на общую нежелательность распыления своих сил и традиционно отрицательное отношение союзников к притязаниям России в зоне проливов. Сухомлинов, будучи категорически против операции на Босфоре, с удовлетворением признавал в своих мемуарах, что в годы его министерства военное ведомство «не ударило пальцем о палец» для подготовки такого десанта. Предвоенное расформирование черноморского десантного отряда («одесского батальона») лишь подчеркнуло, что армия «умывает руки». Столкнувшись с сопротивлением армейского начальства, МГШ предложил ограничиться созданием на Черном море одной полноценной эскадры (в 8 дредноутов и 4 линейных крейсера[22]) с задачами активной обороны своих берегов и лишь «тесной блокады» Босфора для преграждения доступа в Черное море германо-австро-турецкому флоту. Именно такие цели были указаны в «Плане войны на Черном море», согласованном с сухопутным военным ведомством и «высочайше» утвержденном в 1909 г., а в 1913 г. ив плане штаба командующего морскими силами Черного моря. В начале 1911 г. Особое совещание с участием руководства ГУГШ и МГШ пришло к окончательному заключению, что «десантная операция к Босфору при настоящих условиях невыполнима»{245}.

Однако в конце 1913 г. опасность контроля над Босфором миссией Лимана фон Сандерса вновь поставила перед русским морским командованием вопрос о захвате черноморских проливов как насущной задаче российских вооруженных сил. МГШ, запрошенный по этому поводу своим министром, дал положительное заключение и прогноз, согласно которому союзники не окажут России помощи в осуществлении этой акции, но и не будут противодействовать ей, а державы-соперницы, вероятнее всего, вынужденно примирятся со свершившимся фактом, особенно если русский флот к тому времени будет готов к наступательным действиям «против австро-венгерского и союзных с ним». Овладение Босфором «в ближайшие годы и не позже 1918-1919 гг.» Морской Генштаб поставил основной целью не только военных, но и «всех дипломатических усилий России»{246}. Совещание, созванное в Морском министерстве, одобрило эти соображения МГШ, наметило подготовительные меры по морской части и поддержало требование командующего Черноморским флотом адмирала А.А. Эбергарда пополнить его флот новыми боевыми кораблями и срочно модернизировать вооружение имеющихся. Вслед за тем Григорович получил уверения министра Сазонова в полном единомыслии дипломатического ведомства с заключениями и прогнозами военных моряков и сумел добиться санкции главы Министерства финансов на сверхсметное ассигнование 110 млн руб. на покупку четырех чилийских и аргентинских дредноутов для усиления Черноморского флота. Несмотря на солидную поддержку, которую, таким образом, обрели в правительстве проекты военно-морского ведомства, в конце февраля 1914 г. специально созванное Особое межведомственное совещание фактически их провалило (отложило, «утопив» в деталях и второстепенных подготовительных мерах), главным образом — голосами представителей сухопутного Генштаба. По мнению участников Совещания, в мирное время провести босфорскую операцию невозможно, а в условиях общеевропейской войны, категорически заявили начальник Генштаба Я.Г. Жилинский и генерал-квартирмейстер ГУГШ Ю.Н. Данилов, западные или кавказские корпуса для десанта на юге могут быть отвлечены «лишь при отсутствии борьбы на западном фронте». Сосредоточение всех сил на западной границе, в случае европейской войны, напомнил совещанию Жилинский, является «одной из основ нашей военной конвенции с Францией»{247}.[23] У Сазонова совещание оставило гнетущее впечатление полной военной неподготовленности России.

Согласие «положить в основу» развития Черноморского флота «приобретение господства на море в Константинопольском канале [Босфоре] и прилегающих к нему водах» явилось тем максимумом, которого морскому министру удалось добиться от императора в предвоенные годы{248}. Ухватившись за это общее «высочайшее» указание, морское ведомство на свой страх и риск продолжило разработку операции в черноморских проливах, начатую в конце 1913 г., выдвинув план еще более смелый, если не сказать дерзкий. Причиной такого упорства было убеждение военно-морского командования, что успех операции не только кардинально улучшит геополитическое положение России, но и, выведя из борьбы Турцию, освободив войска русского Кавказского фронта и действующие против турок силы союзников, переломит военно-стратегическую обстановку всей будущей кампании в пользу Антанты. Набросок нового «Плана войны на 1914–1919 гг. на Черном море для обеспечения России свободного выхода в Средиземное море» был составлен к началу лета 1914 г. Он предусматривал решительное усиление Черноморского флота к 1916–1917 гг., а также создание из кораблей Балтийского флота мощной Средиземноморской эскадры, ядро которой должны были составить 12 дредноутов (оборону оголяемого вследствие этого Финского залива план возлагал на береговые крепости)[24]. Соединенные силы Черноморского и Балтийского флотов были призваны обеспечить России господство в Черном и Эгейском морях и, таким образом, блокировать черноморские проливы с обеих сторон.

Предназначением десантной армии силой в четыре корпуса был стремительный захват Константинополя и зоны проливов «в любые несколько дней и при всякой политической и общестратегической обстановке»{249}. Однако этот план так и остался проектом. Работу над ним сначала притормозила кончина начальника МГШ князя А.А. Ливена в феврале 1914 г., а окончательно прервал разразившийся вскоре общеевропейский кризис. В итоге, по свидетельству адмирала А.Д. Бубнова (офицера МГШ, а затем начальника военно-морского управления Ставки) десантная операция на Босфоре так и не была включена «в число тех военно-политических заданий, кои русская вооруженная сила была в случае войны призвана решать»{250}.

Начавшаяся мировая война опрокинула и передачу флоту дополнительных кредитов на покупку военных судов за рубежом, хотя к лету 1914 г. выделение этих средств было одобрено обеими законодательными палатами и императором. Перевес над военно-морскими силами противника русский Черноморский флот получил спустя год со вступлением в строй дредноута «Императрица Мария», но ненадолго линкор погиб осенью 1916 г.[25] В результате блокаду Босфора и минирование выходов из него, предусмотренные «Планом войны на Черном море» 1909 г., смог осуществить только молодой и энергичный адмирал А. В. Колчак, назначенный командующим Черноморским флотом в июне 1916 г. Убежденными противниками отвлечения сухопутных сил на захват Россией черноморских проливов в ходе мировой войны выступали верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич и руководители его штаба, а царь лишь время от времени вспоминал о своей давней «босфорской» мечте.

В отличие от военных моряков, армейское командование, прогнозируя характер и вероятный ход военных действий на южном театре, исходило из того, что для России война здесь будет преимущественно оборонительной. В сравнении с западным это направление считалось второстепенным. Ожидалось, что на юге боевые действия откроют Германия и Турция, первая введением флота в зону проливов для блокирования морских коммуникаций Антанты, а вторая — вторжением на Кавказ с целью возвращения утраченных территорий. Предполагалось, что Австрия, скованная действиями союзников на западе и сербской армией на Балканах, вмешаться в события на юге не сможет; Румыния же и Болгария сохранят дружественный центральным державам нейтралитет. На море ожидались атаки соединенным германо-турецким флотом русских черноморских портов. Исходя из этого стратегической задачей русских сухопутных сил ставилась активная оборона Кавказа от турецкого вторжения, а морских — обеспечение безопасности Севастополя как главной базы Черноморского флота и борьба за господство на море{251}.

Транспортная флотилия адмирала А.А. Хоменко (свыше 100 бывших коммерческих пароходов), созданная в начале 1915 г. морским начальством явно с прицелом на доставку десанта в проливы, в 1916 г. внесла важный вклад в успех операций русского Кавказского фронта против турок у Эрзерума и Трапезунда, но отнюдь не Стамбула[26]. С точки зрения «босфорской проблемы», в основу подготовки Черноморского флота к войне был положен постулат, что «ключи от проливов находятся в Берлине»[27]. Другими словами, одержала верх точка зрения армейского руководства, что в случае успеха на западном направлении (а значит, и в войне целиком) России не потребуется занимать черноморские проливы силой, и они ей достанутся как военный трофей{252}. В противном случае босфорская операция, «ныне невыполнимая с наличными силами» (армейское командование не уставало повторять, что для ее успешного проведения нужна «отдельная война»), откладывалась до 1930–1935 гг. — времени завершения «большой» судостроительной программы общей стоимостью свыше 2 млрд. руб. Теперь же на повестку дня выходило дипломатическое обеспечение будущего утверждения России в Константинополе и проливах. Учитывая жесткую позицию по этому вопросу Лондона и Парижа, это было делом небыстрым и нелегким. В глазах союзников, считали в русском правительстве, стратегическое значение проливов «именно в смысле возможности нападения на Россию» превалировало над торгово-экономическими соображениями{253}.

Вынужденно отложив проведение босфорской операции (но продолжая исподволь к ней готовиться), морские стратеги сосредоточились на Балтике и отчасти на северных морях. Балтийское море стало вновь рассматриваться как основной операционный театр русских военно-морских сил. Балтийский флот с базой в незамерзающем Ревеле получил задание с началом войны в рамках содействия сухопутным силам закрыть устье Финского залива минными полями для предотвращения высадки противником десанта с моря{254}. Столь сравнительно скромная вспомогательная задача объяснялась несоизмеримостью возможностей сторон. К 1914 г. русские военно-морские силы на Балтике включали 4 линейных корабля (один в капитальном ремонте), 10 крейсеров (из них 9 устаревших), 36 таких же старых миноносцев, 5 подводных лодок, несколько минных заградителей и лишь один вполне современный корабль сверхбыстроходный для своего времени эсминец «Новик» (отечественной постройки, спущен на воду в 1911 г., скорость 37 узлов){255}. Даже выполнение к 1917 г. «малой» судостроительной программы не обещало русскому ВМФ на Балтике паритета с германским. В результате осуществления этой программы Балтийский флот должен был включать лишь 8 линейных судов[28] (против 28 у Германии), 6 легких крейсеров (против 16 немецких) и 37 эсминцев (против 72) при общем соотношении количества орудий с борта 140:356.{256} Несмотря на это, по инициативе командующего Балтийским флотом адмирала Н.О. фон Эссена, накануне войны «прибрежный» минно-оборонительный план был дополнен «морским». В нем речь шла уже об активных операциях против немецкого ВМФ в открытом море во взаимодействии русского флота с британским (о необходимости такого взаимодействия фон Эссен неоднократно высказывался еще до войны). Хотя, как сообщает Григорович, по прикидкам армейского командования, Балтийский флот был способен сдерживать противника лишь считаные недели мобилизации и развертывания главных сухопутных сил («в последующем на него вообще не рассчитывали»{257}), русские балтийские моряки воевали согласно «морскому» плану фон Эссена своего «смелого и лихого» (по характеристике морского министра) командующего. Попытки германского флота прорваться в Рижский и Финский заливы также не увенчались успехом. В северных водах на русский военный флот, пополненный несколькими устаревшими судами, предоставленными Великобританией, легла охрана военных транспортов союзников от немецких подводных лодок в районе Кольского залива, а затем и Мурманска — задача, пусть также вспомогательная и сезонная, но, как показали последующие события, для русской действующей армии жизненно необходимая.

С багажом таких прогнозов, планов и возможностей русское внешнеполитическое ведомство и командование вооруженными силами встретили общеевропейский кризис лета 1914 г., а затем и начало мировой войны.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК