2. Клубы, салоны, кружки и общественное мнение

Из политических клубов, повсеместно создававшихся в 1905–1906 гг. политическими партиями для привлечения сторонников и формирования общественного мнения в духе партийных программ, ко времени Первой мировой войны уцелели немногие, главным образом из-за официальной нелегализованности этих партий, прежде всего кадетской. Беспрепятственно функционировали, но не проявляли после 1912 г. заметной активности Всероссийский национальный клуб и аналогичные клубы в провинции — в Киеве, Воронеже, Казани и в других городах, задуманные как «общие очаги» «людей русского национального склада», но объединявшие преимущественно цензовую публику^{1037}. Продолжал функционировать организованный в 1905 г. октябристами петербургский Клуб общественных деятелей, он также вначале ставил перед собой задачу «завоевать себе положение влиятельного органа общественного мнения»^{1038}.

И до, и во время войны власть, располагая большим объемом информации, предпочитала не считаться с независимым общественным мнением, в согласии с тем, что говорилось на страницах правой прессы: самодержавный царь должен сам угадывать и указывать «органический запрос жизни»^{1039}. Оборотной стороной половинчатости обновления государственного устройства России, слабости парламентской и партийной системы явилось особое по-прежнему место на верхних этажах власти так называемых безответственных сил, в частности группировавшихся в элитарных столичных ассоциациях — клубах, салонах и кружках. Не будучи в прямом смысле тождественными политическим клубам (но продвигая своих ставленников на государственные должности^{1040}), эти закрытые от посторонних привилегированные центры общения оставались и в период войны средоточием политической и иной «молвы», где генерировалось общественное мнение близких власти аристократических кругов. Молчаливо подразумевалось, что как раз учет этого заведомо консервативного мнения помогает угадывать «запрос жизни», не вступая в противоречие с волей самодержца^{1041}.

Среди таких центров приемлемой «общественности» выделялись Английский и Новый клубы и особенно Императорский Яхт-клуб, в начале века почти утративший черты спортивного общества. Почетными членами этих клубов были представители императорской фамилии; в 1912 г. в Яхт-клуб входило 10 великих князей^{1042}. Размышляя в августе 1915 г. над тем, «кто нами правит», Л.А. Тихомиров причислял к «нашим правящим силам» после императора, императрицы и Распутина не доступный «простецам» Яхт-клуб, представляющий собой «высокое учреждение» — выше, как думал Тихомиров, правительства и Думы, имеющий «огромное влияние», ибо «его сила в придворных сферах, а влиятельные лица — великие князья и высшая аристократия»^{1043}.[122]

Ввиду состава таких клубов и салонов правительство не могло не интересоваться содержанием «клубных разговоров». Так информировал о них Министерство внутренних дел (кроме основной темы — происходящего в кулуарах Государственной думы) чиновник Л.К. Куманин. Он полагал, что в клубах и салонах «рассказывают много басен», но все же эти образования «весьма чутко и правильно реагируют даже на мимолетные политические перегруппировки…»^{1044} Открыты были салоны и клубы и для дипломатов союзных держав, они считали нужным посещать их, чтобы быть в курсе умонастроений кругов, приближенных к вершине власти, наряду с домами великих князей и других высокопоставленных лиц, приглашавших дипломатов.

Объявление войны Германии вынудило крайне правых, поддержавших внешнеполитический курс правительства, резко переориентироваться. Война показала и иллюзорность надежд умеренно-правых на примирение интересов великих держав[123]. В начале войны французский посол Морис Палеолог обратил внимание на то, как изменились настроения «в высшей степени консервативной» среде обычно прогермански настроенных членов Яхт-клуба. Теперь здесь говорили, что Германия и Австро-Венгрия нанесли своими действиями оскорбление славянскому миру и тем самым смертельный удар монархическому принципу в Европе. Подобная же метаморфоза, как рассказывал Палеологу либерал Стахович, произошла с крайне правыми в Государственной думе и Государственном совете, он уверял, что доктрина соглашения с германским императором, которую проповедовали до войны князь Мещерский, Щегловитов, Марков и другие лидеры «этой влиятельной и многочисленной партии», сейчас разрушена. По собственным наблюдениям Палеолога, среди членов Яхт-клуба были тем не менее предпочитавшие по этому поводу промолчать^{1045}.

Этот факт, как и ряд других, не позволяет считать совокупность привилегированных клубов и салонов, и еще шире — консервативную среду, во всем однородной и, следовательно, способной служить прочной опорой власти в экстремальных условиях войны. Невозможно было такое желательное власти единодушие и потому, что это была по-прежнему среда соперников в борьбе за информацию и влияние. Как позднее свидетельствовал Н.Ф. Бурдуков, унаследовавший политический салон умершего в 1914 г. князя В.П. Мещерского (вместе с доверием императора и императрицы), салоны и клубы состязались между собой в качестве центров сплетен, оспаривая в этом друг у друга пальму первенства^{1046}. Точно так же характеризовал британский посол Бьюкенен дворец великого князя Павла Александровича в Царском Селе: дворец «славился повсюду как обильный источник сплетен». Жена великого князя княгиня О.В. Палей называла себя «октябристкой», а Бурдукова «черносотенцем», о его шефе Протопопове говорила, что «это подлец и мерзавец», «которого надо повесить», — выразительное подтверждение того, что и родственные связи Романовых не обеспечивали сами по себе полного политического единомыслия^{1047}.

Немаловажно, что критически, как и до войны, отзывались о петербургском Яхт-клубе и «легкомысленных» салонах, решающих судьбы России между чашкой чая и партией в бридж, консерваторы и тоже по преимуществу аристократы, объединявшиеся на основе идей неославянофильства, особенно в Москве, например кружок Ф.Д. Самарина^{1048}. Разделяло их, помимо всего прочего, отношение к Распутину и к «раболепству» перед ним Синода. Лишь эпизодически могли проникать в центры «камарильи» самые известные тогда лидеры черносотенных союзов[124].

Вследствие всего сказанного, единообразие суждений по важнейшим вопросам, выдвинутым войной, наблюдалось не всегда. Когда в связи с обещанием в начале войны автономии Польше Палеолог отмечал враждебное отношение к Польше русского общественного мнения, в том числе «национальных и бюрократических кругов», он, скорее всего, не отделял от них «безответственные» клубы и салоны. Муссировалась там и «мысль о присоединении Константинополя», но далее происходило почти как во всех слоях общества «прогрессивное выцветание» этой, по выражению посла, «византийской мечты», «старой утопии», на которой продолжало настаивать правительство; она жила «еще только в довольно немногочисленном лагере националистов и в группе либеральных доктринеров»^{1049}. При этом не видно, чтобы собеседников в клубах и салонах особо занимали факты, относящиеся к чисто военной стороне дела, тем более к прозе войны.

Ход войны неизбежно актуализировал во всех без исключения «говорильнях» вопрос о дееспособности власти. Атмосфера в элитарных клубах и салонах становилась более тревожной по мере того, как война приобретала затяжной характер. Разноречивые отклики вызвали поражения 1915 г. и их последствия, усилилась критика действий императора и императрицы. В Новом клубе один из членов уже тогда назвал безумием продолжение войны и заявил, что следует спешить с заключением мира, «один из самых близких к государю людей» (имя его Палеолог не указал). Николай II знал, что в клубах и салонах «сильно волнуются», знал и о том, что именно там можно услышать. Его комментарии (в частности, в «интимной» беседе с Палеологом 10 октября) отличались необычной для императора резкостью; ранее он ограничивался снисходительными отзывами^{1050}.

На этот раз он посочувствовал послу в том, что ему приходится дышать «петербургскими миазмами», жить «в среде, объятой подавленностью и пессимизмом», но подчеркнул при этом, что «наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов. Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?» Напротив, с фронта император в качестве нового Верховного главнокомандующего привез «превосходные» впечатления: «Как великолепен русский солдат! И у него такое желание победить, такая вера в победу»^{1051}. В 1916 г. командор клуба и министр императорского двора В.Б. Фредерикс отметил в своем дневнике, что царь снова выражал крайнее недовольство «разными разговорами в Яхт-клубе даже носящими аксельбанты Его величества»^{1052}.

Возможно, что в салоны и клубы просачивались сведения о неофициальных контактах с начала 1916 г. с представителями Германии, преследовавшими цель выяснения условий будущего мира^{1053}. С другой стороны, очевидно, что осуждением «клубных разговоров» император не просто хотел успокоить союзников по Антанте насчет решимости России продолжать войну. Известные высказывания императрицы характеризовались тем же искренним, но далеким от действительности различением отношения к войне и к правителям России народа и аристократии, вплоть до их противопоставления. «Против нас лишь Петроград, кучка аристократов, играющих в бридж и ничего не понимающих», — заявила она 26 ноября 1916 г.^{1054}

Подобным же образом противопоставлял общественную индифферентность аристократии народному патриотизму председатель фракции правых в Государственной думе А.Н. Хвостов, по всей вероятности, осведомленный, какого мнения придерживается на сей счет правящая чета. Фактически он оправдывал антинемецкие погромы в Москве как выражение патриотизма, но членов элитных клубов, которые Хвостов сам, несомненно, посещал и о составе которых знал, он счел возможным обличать публично, с думской кафедры; правые в Думе пошли на это впервые. Народ, по словам Хвостова, «болеет душой, у него сердце кровью обливается», и в это же время если «где-нибудь в уютной гостиной Нового или Английского клуба люди после сытного обеда начнут говорить о политике, они ограничатся или остротами, или прочтут какое-нибудь стихотворение Мятлева, или скажут: бывший министр внутренних дел, конечно, не мог внести какой-нибудь хороший проект, потому что это человек несерьезный»^{1055}.[125]

Л.А. Тихомиров, выражая, видимо, и мнение кружка консерваторов-москвичей, в который входил, нашел, что Хвостов «очень хорошо очертил различие “петроградской” психологии и народной». Вместе с тем Тихомиров считал, что Хвостов сам поддался петроградской психологии, не реабилитировав народный самосуд полностью и назначив расследование по делу о погромах. «Петроград» в таком понимании объединял правительство («правительственный слой» и «командный состав армии») с салонами и клубами и, как замечал Тихомиров в другом месте, он «всякого может лишить духа»^{1056}, — оценка, близкая либеральной оценке «смрадной атмосферы Петербурга» в целом, не исключая двор, салоны, военных и государственных деятелей^{1057}.

Но критика петроградских клубов не затрагивала кружки «распутинцев» и высказывания тех, кто собирался, например, в салоне графини С.С. Игнатьевой. Их Палеолог считал «черными поборниками самодержавия и теократии», это были и «первые сановники церкви» (члены Святейшего Синода). Сам Распутин, вернувшись в сентябре 1914 г. в Петроград, повторял то, что ему говорил перед войной князь Мещерский. Господствовало вначале мнение, что войны можно было бы избежать, будь Распутин в столице, так говорила А.А. Вырубова, видимо, вслед за Распутиным. В тех же кругах имели хождение мысли, созвучные внутриполитическим устремлениям царя и царицы. Так, в Новом клубе в мае 1916 г. продолжали отстаивать как выход из военных трудностей идею реставрации порядков, существовавших до 1905 г.: «Если Дума не будет разогнана, мы пропали», необходимо «вернуть царскую власть к чистым основам московского православия» (т. е. к допетровской Руси)^{1058}, а Бурдуков предлагал нечто подобное императрице даже 26 февраля 1917 г.^{1059}

Идею пересмотра с этой целью Основных законов 1906 г. обсуждали в кружке бывшего ярославского губернатора А.А. Римского-Корсакова. Этот кружок возник осенью 1914 г., а затем обосновался в существовавшем с 1905 г. салоне Б.В. Штюрмера. Кружок объединял консервативных бюрократов, деятелей правомонархических партий, членов правой группы Государственного совета, посещали его и некоторые действующие министры. Составленные в кружке записки с советами правительству передавались императору, императрице, министрам через таких деятелей, как сохранявший влияние на Николая II бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков и последний до Февральской революции глава правительства князь Н.Д. Голицын. Они же участвовали в составлении записок, предлагавших подавить как революционное движение, так и либеральную оппозицию, удалить таких недостаточно правых, с их точки зрения, министров, как А.А. Поливанов и П.Н. Игнатьев (этого кружок добился, но не большего)^{1060}.

Впоследствии в послеоктябрьской литературе, как советской, так и эмигрантской, недооценивалась сложность ситуации в верхах накануне Февральской революции. Ю.С. Карцов, один из монархистов-эмигрантов, искавших задним числом причины падения монархии, считал главной из них, наряду с тем, что война затянулась, поведение высшей аристократии, включая великих князей: «Выгодами своего положения… они дорожили, но бороться за них и жертвовать жизнью они отказывались. О преданности царю… беззаветной и слепой, не было и помину»^{1061}. Последнее справедливо, но какие жертвы имел в виду Карцов, не ясно. H. E. Марков включал в длинный перечень виновников революции «князей, графов, камергеров и высших российских орденов кавалеров». Бурдуков писал о заговорах против царя, «его верного друга и жены», которых было больше всего «в активе русского аристократического общества, двора и императорской фамилии»; одним из гнезд заговоров был Яхт-клуб, откуда распространялась клевета на Распутина^{1062}.

В 1916 — начале 1917 г. беспокойство за судьбы монархии выражалось уже в личных и коллективных обращениях членов династии к царю и царице, они безуспешно пытались склонить их к уступкам Государственной думе. Суждения некоторых посетителей элитарных клубов принимали характер откровенной фронды. Известно, что в Яхт-клубе охотно слушали едкие высказывания великого князя Николая Михайловича. Согласно донесению Куманина от 21 января 1917 г., он был «душой великокняжеской оппозиции», особенно антипатичным императрице («скверный он человек, внук еврея!» писала она мужу^{1063}). По его инициативе и, возможно, по совету английского посла Бьюкенена, «враждебного династии Романовых», было составлено коллективное письмо членов императорской фамилии в защиту убийц Распутина, переданное царю в конце декабря 1916 г. Копии этого письма великий князь «предъявлял в Яхт-клубе нескольким из членов этого клуба, а равно высказывал за общим клубным столом резкие суждения по адресу «немецкой» политики «Алисы Гессен-Дармштадтской» и сетования «на безвольность и недальновидность самого монарха», встречая если не всеобщее, то частичное сочувствие.

Это «политическое движение против монарха и особенно против Александры Федоровны», утверждал Куманин, «объемлет верхи общества, высший служилый класс, в большой степени командный военный состав и особенно императорскую фамилию»^{1064}. Как и ранее, в салонах и клубах оно сводилось не к «заговорам», а к распространению «молвы», но с акцентированием ее на личностях носителей верховной власти, сближаясь с «молвой» в средних социальных слоях и с «молвой» улицы, вплоть до домыслов об измене императрицы, хотя, как очевидно, основным мотивом аристократической фронды было самосохранение.

Из того, что жандармский офицер Заварзин узнал в поездке по России от случайного попутчика, видно, что слухи, распространявшиеся в провинции, не отличались от столичных. Речь шла о «солидной и приличной» публике в Батумском клубе, где в начале 1917 г. «почти открыто порицали Царя и Царицу» и предсказывали скорое отречение Николая II с регентством Михаила Александровича или Николая Николаевича^{1065}.

Не успел себя как-то проявить и не вызвал доверия императрицы открытый уже на финальной стадии кризиса, в ноябре 1916 г., в Петрограде клуб «Экономическое возрождение России», противопоставленный Прогрессивному блоку. Его учредитель, лидер фракции центра в Думе П.Н. Крупенский, связанный как с банковскими, так и с придворными кругами, заявил, что клуб должен сблизить все проправительственные силы. В клуб записалось до 900 человек, в совет клуба вошли бывшие министры Н.Б. Щербатов и А.В. Кривошеий и видные представители финансового мира, его поддержал очередной премьер А.Ф. Трепов^{1066}. Если и это начинание не было объективно оценено как дружественное власти, то тем более не могла вызвать сочувствия последняя «славянская трапеза» в Клубе общественных деятелей с участием других, оппозиционных сил — депутатов Государственной думы и Государственного совета, финансистов, писателей, журналистов (конец января 1917 г.), с речами, выдержанными в критической по отношению к правительству тональности^{1067}.

Верхушечная общественность оказалась, таким образом, расколотой и не стала в период войны стабилизирующим фактором, взамен массовых партий, общественных организаций и соответствующего общественного мнения.

* * *

Первая мировая война обострила и усугубила проблемы довоенной России, которые выражались в крайне низкой консолидации общества по сравнению с союзными странами. Провозглашенные и активно пропагандировавшиеся цели войны оказались ничуть не ближе народному сознанию, чем ранее цели несравненно менее тяжелой русско-японской войны. Овладение Константинополем не превратилось в реально сплачивающую верхи и низы «национальную идею», которая могла бы прибавить войне популярности — ни после того, как союзники пошли навстречу притязаниям царской дипломатии, ни после Февральской революции.

Напротив, в массовых настроениях — при всей их пестроте и неустойчивости — набирала силу пацифистская тенденция, переплетаясь с падением престижа власти и боеспособности армии. В итоге стремление прекратить войну любым способом стало ощущаться как насущное, такое же, как стремление радикально решить, наконец, в пользу крестьян вопрос о земле. Эти настроения людей, выбитых войной из привычной колеи, вылились в конце концов (но, вопреки предсказаниям, уже в ходе войны) в социальную агрессию.