6. Крестьяне и власть (В.П. Булдаков) 

Период с февраля по октябрь 1917 г. известный российский историк-аграрник В.П. Данилов характеризовал как «два встречных насилия»: государственных решений о реквизициях хлеба и крестьянского ответа на чрезвычайные меры^{2579}. На деле ситуация была сложнее. Крестьянство по известной традиции пыталось уклониться от растущего натиска государственности, но все более агрессивно реагировало на своих ближайших социальных «соседей». Необходимость решения продовольственного вопроса в целях предотвращения голода в центральных районах страны, а затем и попытки установления продовольственной диктатуры привели к ожесточению крестьянства.

Временное правительство взяло курс на усиление вмешательства государства в сельскохозяйственное, особенно зерновое, производство. 25 марта 1917 г., как отмечалось, была установлена «хлебная монополия», в мае власть приступила к учету хлебных посевов. Были подтверждены ранее установленные «твердые» закупочные цены, более или менее соответствующие рыночным. Крестьяне поначалу восприняли это со сдержанным оптимизмом. Однако события стали развиваться не в пользу государства. Возникла психологическая ситуация, когда всякий «неверный» шаг власти порождал рост отчуждения от государства.

Временному правительству пришлось официально признать крестьянские организации, издав 21 апреля постановление «Об учреждении земельных комитетов». Этой акцией оно рассчитывало поставить под свой контроль организации, созданные по инициативе крестьян. Получалось нечто противоположное. Крестьянские комитеты ополчились против всех «чужих».

Совсем недавно община изгоняла из своей среды лиц, отмеченных «дурным поведением», — число их особенно возросло в годы войны. Теперь начался обратный процесс — пришлый элемент во все большей степени стал определять поведение и ценностные ориентации деревни. Уже в марте крестьяне под руководством солдат кое-где пытались разграбить винные склады и имения. Смоленский губернский комиссар А.М. Тухачевский сообщал в МВД, что под влиянием солдат «крестьяне захватывают землю, вырубают леса, насильно удаляют из экономии рабочих и прислугу». Врагами крестьян становились все, кто препятствовал утверждению справедливости в их собственном понимании. Прежде всего, обнаружилось их нежелание платить за привычную аренду^{2580}. Возможно, на политические пристрастия деревни повлияла позиция Петроградского Совета, в заседаниях которого звучали заявления о необходимости посылки в деревню пропагандистов, которые «боролись бы с земством»^{2581}. «Довольно с нас этих земств! — заявляли общинники. — …Мало они нашего брата околпачивали!» Впрочем, получив разъяснения, что чиновников не будет, соглашались: «…Коли так, тогда совсем другое дело!..»^{2582} Но были и другие мнения крестьян: «Временному правительству подчинялись… что же касается земства, то таковое мы совершенно не желаем»^{2583}. Представители Могилевского крестьянского Совета в мае 1917 г. назвали Керенского апостолом революции и освободителем крестьянства^{2584}.

Крестьяне рассчитывали на «свою» власть, ее институциональная форма была им безразлична, однако они охотно подхватывали подходящие им политические лозунги. Соответственно подстраивались и сакральные установки. Собираясь после Февраля на молебны с красными знаменами, крестьяне требовали от священников провозглашения многолетия Временному правительству, запрещая называть Христа «царем небесным». Бог казался теперь революционером, освободившим бедняков от «поработителей» в лице Романовых^{2585}. Не случайно иные крестьянские съезды в первой половине апреля 1917 г. призывали «конфисковать имущество и капиталы бывшего царя… назначить самый строгий суд с высшей мерой наказания»^{2586}. Разумеется, все это не затрагивало их авторитаристских представлений и вполне сочеталось с прагматичными прикидками относительно власти, которая позволит хозяйствовать по-своему^{2587}.

Крестьянин оценивал перспективы государственности с позиций доступа — общинного или личного — к «общенародным» земле и угодьям. В Таврической губ. у крестьян первым делом появилось желание «убрать немца», т. е. прибрать к рукам добро колонистов. Симптоматичны попытки воспрепятствовать заготовке дров для города или завода на казенных дачах; подобная рачительность сочеталась с разгромами винокуренных заводов, продовольственных лавок и убийствами помещиков, не говоря уже о порубках леса. Хозяйственная прижимистость оборачивалась воровской разнузданностью: хватали все, что «плохо лежит». Отбирали земли и у монастырей, и у церковных причтов^{2588}. Последовали аресты лиц, признанных «вредными для общества», и даже захваты земель и скота у кулаков и помещиков^{2589}*. Некоторые частновладельческие хозяйства с выгодой для себя использовали созданную войной производственно-торговую коньюнктуру^{2590}. Разумеется, их прибыли раздражали крестьян.

В мартовские дни по некоторым уездам прокатилась волна переизбраний низовой администрации, сопровождавшаяся избиениями и арестами волостных старшин. Хотя имеются свидетельства, что там, где укоренилось земство, сельские жители вели себя спокойнее, развитие ситуации определяло стремление к избавлению от начальников, не уживавшихся с сельским сходом.

Фактически власть переместилась к волостным комитетам. И если поначалу в них избирали представителей сельской интеллигенции, духовенства, кооператоров, помогавших сориентироваться в обстановке, то скоро они превращались в чисто крестьянские организации^{2591}. Позднее, 15 августа, на Государственном совещании кн. Кропоткин заявил, что переустройство России, совершаемое «без инициативы сверху» породило массу всевозможных организаций, создавших «волостной патриотизм взамен российского патриотизма»^{2592}. В устах теоретика анархизма такое заявление особенно впечатляло.

В деревнях потребляющей полосы крестьянские комитеты первым делом занялись учетом наличного хлеба. В Сычевском уезде Смоленской губернии с этой целью объединились окружные деревни четырех волостей. Избранный комитет тут же произвел обыски (как водится, под видом поиска оружия) и назначил специальную плату на право владения помещиками землей^{2593}. Разумеется, такие действия лишь осложняли продовольственную проблему, включая снабжение самих крестьян.

На I Всероссийском крестьянском съезде, открывшемся 4 мая, стали видны «стимуляторы» крестьянской агрессивности. Во-первых, делегатов от армии оказалось больше, чем непосредственно от деревни. Во-вторых, поражало безраздельное — численное и доктринальное — преобладание эсеров. Фактически крестьянский съезд опирался на замещенное представительство (многоступенчатая система выборов этому способствовала). В-третьих, крестьяне, внешне соглашаясь с аргументами политиков, в кулуарах высказывались совсем по-другому, по-своему оценивая возможности решения аграрного вопроса и прекращения войны^{2594}. Наконец, крестьяне так и не отождествили себя ни с одной из партий, несмотря на преобладание эсеров в ЦИКе Советов крестьянских депутатов.

Крестьянин по-прежнему ориентировался на старый коллективный опыт, а не на индивидуальное дерзание. В этих условиях само существование отрубников и хуторян, многие из которых даже преуспели в условиях войны, раздражало общинников. Отсюда растущий натиск на этот так и не консолидировавшийся социальный слой, поставлявший основную массу товарного зерна^{2595}. Объективно крестьяне осуществляли архаизацию сельскохозяйственной экономики.

Рецессия затронула не все аграрные регионы России. Так, в Сибири в 1917 г. благодаря благоприятным погодным условиям и земельным захватам зерновое производство расширилось (к осени образовались значительные излишки хлеба), мясомолочное хозяйство практически не пострадало. Более того, благодаря повышению закупочных цен выросли заготовки масла. Даже слабость инфраструктуры, разрыв хозяйственных связей, изношенность сельхозинвентаря не дестабилизировали ситуацию^{2596}. Отсюда видно, что война и революция оказали разрушительное воздействие главным образом на те регионы России, которые ранее уже находились в кризисном состоянии.

Все это не могло не сказаться на поведении крестьянства, предпочитавшего придерживать зерно и накапливать деньги. К концу весны выяснилось, что продовольственная разверстка не дает ожидаемого результата. По данным 2070 волостей, которыми была принята разверстка на 118,2 млн. пуд., сельскими сходами было разверстано по домохозяевам лишь 67,7 млн. пуд. Общие же итоги разверстки составили около 100 млн. пуд. Заготовительные операции не давали нужного количества хлеба, к тому же его доставка затруднялась из-за плохой работы транспорта^{2597}. Кн. Кропоткин обвинял в этом государство, которое своей политикой «насадило дух себялюбивого сепаратизма и неуважения к праву и труду человека»^{2598}.

Уже в мае-апреле из некоторых регионов стали поступать сообщения о противодействии торговцев и промышленников введению твердых цен и хлебной монополии. Такие явления отмечались в Симбирской, Херсонской и Черниговской губерниях. В Таврической губернии многие помещики оставляли поля незасеянными, гноили хлеб, если не удавалось сбыть его по спекулятивным ценам^{2599}. Все это вызывало острое недовольство крестьян. Крупные хлебопроизводители отвечали соответственно. Так, Союз землевладельцев Ростовского округа постановил поставлять хлеб преимущественно армии и «лишать хлеба города, откуда приезжают агитаторы за 8-часовой рабочий день»^{2600}. Конфликт на почве хлебной монополии разрастался. Это угрожало городам и, прежде всего, рабочим.

На протяжении 1917г. аграрный вопрос неуклонно перерастал в вопрос продовольственный: в одних регионах у крестьян накапливался «избыток» зерна (которое перегонялось на хозяйственно выгодный самогон), в других — сельские жители все острее ощущали недостаток хлеба насущного. Крестьянские комитеты где-то превращались в земельные, а где-то в продовольственные за теми и другими стояли сельские сходы. И чем основательнее становилась их власть, тем больше город отчуждался от деревни. Это означало неуклонное обострение продовольственного вопроса в общенациональном масштабе.