Человек, которого не хотели услышать

Человек, которого не хотели услышать

Ким Македонович Цаголов находился в Афганистане в общей сложности почти четыре года: 1981 — 1984-й и 1987-й. Был там военным советником. Доктор философских наук, бывший начальник кафедры Военной академии имени Фрунзе, генерал-майор в отставке, Цаголов на многое смотрит теперь иначе, нежели в самом начале войны.

— Можно спорить относительно ввода войск в Афганистан, говорить об ошибочности принятия этого решения. Но одно я не приемлю: смещение временных рамок, мудрость и смелость задним числом, когда получается: «Я тогда все знал…» Рассматривать афганскую войну надо только в контексте времени, в контексте эволюции своих собственных взглядов. Мы почему-то боимся сказать: «Я ошибся». Считаю актом гражданского мужества, если человек открыто говорит: «Я тогда думал так, а сейчас по-иному».

Я как ученый, историк давно наблюдал за так называемой Апрельской революцией. Вызывала она у меня немало вопросов. Скажем, были неясны первые декреты новой власти. Не буду утверждать, что уже тогда мною владело убеждение, что это ошибочные документы, однако многое в них настораживало. Например, отмена калыма. Казалось бы, прогрессивная вещь, но я совместил это с исламской психологией и пришел к отрицательному выводу о полезности этого декрета. Или отмена всех долгов.

11 миллионов афганцев были освобождены от них. Но ведь по исламу долг отца переходит на сына, и это свято соблюдается. Как же быть с этим?

И вот я задумался: а можно ли все сводить к экономическим мотивам? Можно дать человеку все чудеса современной техники: телевизор, машину, компьютер, то есть довести его до вершины цивилизации, но психология его не изменится, ее нельзя разом переделать. Это рассуждение, на оригинальность которого я не претендую, имеет прямое отношение к афганским делам, хотя ни о каких машинах и компьютерах там речь не шла. И все же…

Ввод войск в Афганистан оказался для меня абсолютно неожиданным. Я тогда был заместителем начальника кафедры марксизма-ленинизма в бронетанковой академии. И ничего не знал, ни о чем не догадывался. Не побоюсь сказать: я это воспринял положительно. Причем был убежден, что в течение короткого времени мы в Афганистане решим все проблемы. Какие-то банды попетушатся, пара советских дивизий быстро разберется с ними. Так я считал в конце семьдесят девятого.

Сомнения зародились, когда я оказался в Афганистане. Шел февраль восемьдесят первого. Я был направлен советником в военное училище «Харби пухантун» — кузницу всех афганских офицерских кадров. Так вот, уже после нескольких месяцев пребывания в училище, многочисленных встреч не только с военными, но и мирными жителями, крестьянами, я понял: оружием здесь ничего не сделаешь.

Во мне началась внутренняя борьба. Я постепенно отрешался от иллюзий. Большинство же соотечественников продолжало пребывать в блаженной уверенности в том, что все идет нормально. Кроме того, я смотрел на Афганистан глазами не только военного, но и ученого, мои выводы нередко воспринимались окружающими как некие теоретизирования… Я то и дело натыкался на непонимание.

Помню, генерал-лейтенант Самойленко, руководивший группой военных политработников, на одном совещании грубо осадил меня, пытавшегося высказать свое мнение: «А, это все ученое мудрствование. Нам не наукой здесь надо заниматься, а воевать». Как будто я этого не понимал… Просто мои меняющиеся взгляды шли вразрез с устоявшимися воззрениями на войну.

Я себя ощущал наподобие пешехода, идущего по улице и неожиданно угодившего в колодец. Кричит он, хочет, чтобы его услышали, и… тщетно. Ощущение, что меня не понимают, рождало чувство горечи и даже безысходности.

Потихоньку я начал делать обходные маневры. Видя оторванность партактивистов НДПА от реальной жизни в кишлаках, предложил выпуск политработников «Харби пухантун» — боевых, отчаянных ребят — направить не в войска, а сформировать из них агитационные отряды и начать работать с населением. Ведь политическая работа с населением велась в ДРА на уровне лозунгов. Мое предложение не приняли…

Приехав в Москву в отпуск (уже был восемьдесят второй год), пришел в ЦК КПСС к Ульяновскому — заместителю заведующего международным отделом. Ростислава Александровича я знал и раньше — встречались на различных совещаниях. Я начал тогда пробивать идею написания популярных брошюр для простых афганцев: крестьян, солдат, чтобы доходчиво и просто объяснить им, что же происходит в их стране. По этому вопросу я и пришел к Ульяновскому.

Ростислав Александрович обращается ко мне: «Ким Македонович, можете ответить прямо, без обиняков: мы ошиблись, войдя в Афганистан?» Я говорю: «Да, ошиблись», — и аргументирую свой ответ. Тогда он снова спрашивает: «Мы ошиблись в Бабраке Кармале?» И на это я ему ответил: «Да, ошиблись. И не потому, что Кармаль недостоин был лидером — он один из создателей НДПА, а потому, что халькистов значительно больше, они там, где проливается кровь, а многие парчамисты сидят в государственных учреждениях, предпочитают становиться аппаратчиками»… Ничего мне на это Ульяновский не ответил, а начал спрашивать об афганском рабочем классе. Он оставался в плену своих схем и представлений о стране, где мы воевали.

— Не заходила ли у вас во время разговора речь о необходимости вывести наши войска?

— Нет, не заходила. Такой мысли у меня тогда еще не было.

Как не было и осуждения самого ввода войск. Я был критически настроен в отношении наших действий в ДРА, когда мы начинали подменять афганское руководство во всех существенных вопросах, влезать во все, в любые мелочи, насаждать советский опыт, совершенно неприемлемый для ДРА… Да и некоторые методы ведения войны начинали вызывать протест.

— Доводилось ли вам публично высказывать свое негативное отношение к войне? Писали ли письма «наверх»?

— В восемьдесят четвертом, вернувшись из ДРА, я подготовил отчет для Главпура, в котором проанализировал ситуацию в ДРА, выплеснув на бумагу все, что пережил, о чем передумал. Отчет лег в архив без всякой реакции со стороны высокого начальства. Единственно, со мной побеседовал генерал Смориго: «Да, все это нам известно…» Дескать, ничего нового вы не сообщили. А между тем мы в Афганистане продолжали лить кровь — свою и чужую, совершать ошибки, которых можно было бы избежать.

В Москве я стал начальником кафедры Академии имени Фрунзе. После этого еще раз, в 1987 году, был в Афганистане. Свои впечатления, мысли вкладывал в докладные записки, посылаемые в различные инстанции, в том числе на самый «верх». Большинство «уходило в песок». Правда, на одной записке Э. А. Шеварднадзе наложил резолюцию: «Очень интересные мысли. Побеседовать с Цаголовым». Тогда у меня состоялась почти шестичасовая беседа с Юлием Михайловичем Воронцовым. Мой собеседник прекрасно знал обстановку в Афганистане, мы говорили на одном языке и пришли к согласию по многим позициям. Это был, пожалуй, единственный случай, когда меня выслушали и я чувствовал заинтересованность в предмете разговора. Все иные беседы носили сугубо формальный характер.

Однажды позвонил генерал армии В. И. Варенников: «Я тебе подошлю один документ, что хочешь с ним делай, правь, как считаешь нужным, но к десяти утра документ должен быть у меня». Это, дай бог памяти, уже был 1987 год, самое его начало.

Прислал Валентин Иванович не что иное, как текст обращения о национальном примирении враждующих в Афганистане сил. Текст был в виде телеграммы нашего посла в Афганистане Можаева. Я прочитал и тут же позвонил Варенникову: «В таком виде нельзя давать. За версту видно, что писалось нашими людьми, причем не самыми компетентными. Их уши торчат в любом абзаце. Афганцы такому обращению не поверят». «Делай, что хочешь, но чтоб завтра к утру документ был у меня», — повторил генерал.

Я всю ночь просидел и заново переписал текст. Потом он практически полностью был воспроизведен Наджибуллой. Единственное курьезное изменение. Я указал дату: «Объявить национальное примирение с 13 января, ноль-ноль часов». «А чего это 13 взял? — спросил Варенников. — Нехорошее число». «Нет, — говорю, — для меня хорошее, я 13-го родился». Варенников улыбнулся и все же заменил 13 на 15.

Вместе с текстом я передал Валентину Ивановичу и свое предложение. Национальное примирение, по моему мнению, будет возможно только тогда, когда его объявит духовенство, а не НДПА. Почему я так считал? Да потому, что к этому времени НДПА дезавуировала себя как политическая сила. Поэтому было разумно дать возможность именно духовенству объявить о национальном перемирии, а НДПА могла бы поддержать эту идею.

Увы, мое предложение так и осталось нереализованным.

— Ким Македонович, теперь давайте вспомним ваше известное интервью в «Огоньке», стоившее генералу Цаголову много нервов, повлекшее оргвыводы. Это для вас тоже ключевой, этапный момент?

— Безусловно. Я знал, что реакция «верхов» на мое выступление будет неоднозначной и скорее не в мою пользу. Хотя уже и шел июль 1988 года, позади три года перестройки, гласности и так далее. Я был готов к тому, что военное руководство рассердится. Но что последствия окажутся для меня столь серьезными, не предполагал.

В интервью я говорил, что о создании коалиционного правительства пока идут одни разговоры, никто из представителей пешаварской «семерки» и крупных лидеров внутренней вооруженной оппозиции не откликнулся на призыв НДПА. Оценивая события в Афганистане ретроспективно, считал: 27 апреля 1978 года там произошел военный переворот, имевший потенциальную возможность перерасти в национально-демократическую революцию, но, к сожалению, не переросший. Указывал на особую роль духовенства, на ошибки, допущенные новой властью в отношении как верхушки духовенства, так и рядовых служителей культа. Скажем, в разговоре со мной главарь бандформирования Абдул Хади подчеркивал: вначале в его кишлаке горячо поддержали приход новой власти. Но потом два члена НДПА запретили совершать утренний намаз. Правоверные не послушались. Тогда партактивисты завели в мечеть ишаков. С этого и началась вражда…

Я также говорил о резком падении авторитета партии, об отсутствии у нее прочных связей с народом, крахе ее экономической политики, в общем, о кризисе; высказывал мысль о перспективности диалога именно с лидерами внутренней вооруженной оппозиции типа Ахмад Шаха, с блоком леводемократических партий; делал прогнозы относительно развития событий в Афганистане…

По всем затронутым вопросам я высказывал свою личную точку зрения, полагая, что как ученый, военный, знающий Афганистан не понаслышке, имею на это право.

Интервью в «Огоньке» имело и еще один смысл. Политика национального примирения, как я уже говорил, не давала в Афганистане плодов. Я понимал, почему так происходит. Ведь в 1987 году я встречался со всеми лидерами леводемократических сил, отдельными руководителями внутренней вооруженной оппозиции, знал их взгляды, во многом с ними соглашался. Хотелось использовать любую возможность приковать внимание к назревшей проблеме. Вот почему я и решил высказаться в широко читаемом не только у нас, но и за рубежом журнале.

Сейчас все хотят выглядеть умными, дальновидными, прозорливыми. Один высокопоставленный военный утверждает, что всегда был за национальное примирение в ДРА, придерживался этой тактики, вел отдельные переговоры и т. д. Да ничего подобного. Когда я в 1987 году докладывал ему о необходимости встретиться с одним из влиятельных лидеров оппозиции, полевым командиром Ахмад Шахом Масудом (а у меня с ним завязалась переписка), он знаете что ответил: «Ахмад Шаха хочу видеть только висящим на дереве». Я говорю: «Ахмад Шаха уже восемь лет вешают, это невозможно. С ним надо договариваться, а не воевать. Я бы предложил ему любую должность, вплоть до министра обороны Афганистана». А генерал меня и слушать не хочет.

Приведу обращение Ахмад Шаха ко мне:

«Пишу в ответ на ваше письмо. Дай Бог, чтобы вы могли сделать чего-нибудь, чтобы не получилось так, что останемся с той же чашей и с той же едой. Не хочу повторить Мирдода»… (Поясню, кто такой Мирдод. В 1983 году он участвовал в организации встречи Ахмад Шаха с нашими армейскими представителями, но потом был арестован вместе с беременной женой афганским ХАДом. Естественно, Ахмад Шах не хотел бы разделить его участь). Далее он пишет: «Уделите внимание следующему. Мое прибытие на место встречи может быть легко организовано. Есть ли гарантия, что не буду схвачен МГБ? Со своей стороны могу заложить основу переговоров, так как города, основные транспортные коммуникации, автотранспортные средства в ваших руках, а в наших руках горы и долины. Последнее слово за вами…»

Так надо было воспользоваться этой последней многозначительной фразой и действовать! Все было на мази, меня надо было только забросить вертолетом в Мазари-Шариф, оттуда я пешком бы пошел на встречу. А мне в ответ: «Никаких встреч, хочу видеть Ахмад Шаха висящим на дереве…» Это к вопросу, кто как добивался национального примирения. Отдельные «всплески» были, а четкая линия не прослеживалась. Так и надо говорить…

В моих дневниках немало свидетельств непонимания, вернее, нежелания понять и принять мою позицию. Вот запись, датированная 20 апреля 1987 года и сделанная на совещании у генерала армии Варенникова в Кабуле.

«Мысли, предложения. 1. Военно-политическая обстановка не может быть изменена в рамках прошлых концепций и подходов. Нужны решительные меры, новые подходы, вытекающие из честного и правдивого анализа объективной обстановки. 2. НДПА в неизменном виде не сможет привлечь народные массы и спасти положение в стране. Система НДПА — это разветвленная кровеносная система без крови (т. е. без народа)… Необходим решительный поворот в сторону признания других политических партий и организаций… 3. Необходимо пересмотреть всю систему комплектования вооруженных сил. Метод отлова не дает ожидаемого эффекта. Дезертирство при такой системе остановить невозможно. Считал бы более целесообразным создание частей и подразделений на принципе территориальной дислокации с обязательным выделением 10–15 % личного состава в состав общенациональных вооруженных сил. Осуществлять набор этих 10–15 % через старейших и племенных авторитетов»…

Новая докладная:

«…Гибель афганской революции однозначно предрешена, если не будет новых подходов с нашей стороны…

Курс на национальное примирение без должной подготовки, без его наполнения конкретными практическими делами остается политическим лозунгом…»

И таких докладных я направлял не одну, не две и не три. Действуя в 1987 году по трем основным направлениям: контакты с леводемократическими силами, полевыми командирами вооруженной оппозиции и работая с племенами, я получал массу полезной информации. На ее основе составлялся определенный план выхода из кризиса. Но со своими предложениями натыкался на глухую стену. Однажды не выдержал и написал в очередной докладной: «Прошу не останавливать мою работу по всем трем направлениям…»

Дело отнюдь не в каких-то отдельных личностях, не имевших желания и возможностей что-то кардинально изменить в ДРА. Дело в системе отношений, когда любые здравомыслящие голоса глохли, точно в колодце, не оказывали влияния на нашу политику. А вы думаете, все предложения того же Валентина Ивановича Варенникова находили поддержку в Москве? Как бы не так.

— Но вернемся, Ким Македонович, к интервью в «Огоньке».

— Резонанс получился небывалый. Одно из первых откровенных высказываний о войне, ее причинах и следствиях. А военные встали на дыбы.

Весьма некорректный разговор вел со мной начальник Главпура генерал армии Лизичев: «Что тебе, денег не хватает, за гонораром погнался?» «Товарищ генерал армии, — ответил я, — денег мне хватает, гонорара я не получил ни копейки — за интервью не платят. У меня есть совесть, честь и долг, они и побудили выступить. И разве мои высказывания для вас неожиданность? Еще в 1984-м я писал в Главпур о том же самом»…

Потом было дано указание начальнику политотдела академии Гудкову обсудить мой «проступок». Рьяно выполняя указание Главпура, Гудков решил собрать по факультетам мнения офицеров-«афганцев» против Цаголова. И тут вышла осечка. Большинство было за меня. «Если нужно, мы защитим вас», — говорили они.

Тогда вынесли мой вопрос на заседание партийной организации кафедры, которую я возглавлял. «Цаголов занял антипартийную позицию», — заявил Гудков. К чести моих коллег, они решительно встали на мою защиту. Одно собрание было провалено, потом другое…

Взялись за меня три представителя политуправления сухопутных войск. В чем только не обвиняли… Один мне бросил: «Вы — генерал, поймите, каждое ваше слово — это мнение правительства». «При чем тут правительство? — возмутился я. — Это мое и только мое мнение…» Не выдержал, прямо при них позвонил в МИД Воронцову: «Юлий Михайлович, похоже, тридцать седьмой год возвращается. Опять меня судит тройка». Он как мог успокоил: «Скоро для вас, Ким Македонович, наступит восемьдесят восьмой»…

Словом, шито все было белыми нитками. Тем не менее парт-комиссия поставила мне «на вид». Так я получил свое первое в жизни партийное взыскание.

…Я ушел из Академии имени Фрунзе. Сейчас работаю в аппарате Верховного Совета СССР. Буду писать книгу об Афганистане. Материалов уйма, дай бог справиться. Да и время подходящее.