«Человек, на которого ни в коем случае нельзя было положиться…»

«Человек, на которого ни в коем случае нельзя было положиться…»

Генерал-майор Шпальке (1891–1966) – офицер германского рейхсвера, потом вермахта. С 1921 по 1931 г. связной офицер по вопросам сотрудничества между рейхсвером и Красной Армией; в 1931–1937 гг. начальник отдела «Иностранные войска Восток» в генштабе; в 1941–1944 гг. военный атташе в Румынии; в 1944–1955 гг. в советском плену. По долгу службы лично знал М. Н. Тухачевского.

…Ни господин Гейдрих, ни СС, ни какой бы то ни было партийный орган не были, по-моему, в состоянии вызвать или только запланировать подобный переворот – падение Тухачевского и его окружения. Не хватало элементарных предпосылок, а именно, знания организации Красной Армии и ее ведущих личностей. Немногие сообщения, которые пересылались нам через «абвер 3» партийными инстанциями на предмет проверки и исходившие якобы от заслуживающих доверия знатоков, отправлялись нами почти без исключения обратно с пометкой «абсолютный бред»!

Из этих сообщений было видно, что у партийных инстанций не было контактов с подразделениями Красной Армии либо связанными с ней органами. При подобном недостатке знаний недопустимо верить в то, что господин Гейдрих или другие партийные инстанции смогли-де привести в движение такую акцию, как афера Тухачевского. Для этого они подключили якобы еще и государственных деятелей третьей державы – Чехословакии. И напоследок немыслимое: о подготовке, проведении и в конечном результате успешном окончании столь грандиозной операции не узнал никто из непосвященных! Другими словами: вся история Тухачевский – Гейдрих уж больно кажется мне списанной из грошового детектива, историей, сконструированной после событий на похвалу Гейдриху и СС, с пользой и поклонением Гитлеру…

…После моего доклада Бломбергу у моего шефа генерала фон Штюльпнагеля и из отчетов военного атташе в московском посольстве генерала Кестринга я увидел, что с немецкой стороны абсолютно ничего не произошло, что могло бы вызвать аферу Тухачевского. И действительно, события застали всех врасплох. Однако и о подоплеке, приведшей к их внезапному возникновению, невозможно было что-либо сказать. Кестринг усматривал в устранении Тухачевского конец внутриполитической борьбы за власть, во время которой Сталин ликвидировал своих действительных или мнимых противников. Мы присоединились к этой хотя и примитивной, но по сути, видимо, правильной оценке, ибо в отношениях с нами – и особенно с Кестрингом – со стороны русских никаких изменений не замечалось. О внутриполитических причинах, приведших к низвержению Тухачевского, задумываться следовало, в конечном итоге, не нам.

У нас и так было достаточно дел с наблюдениями за происходившими тогда особенно сильными изменениями в Красной Армии; у нас просто не было времени заниматься предложениями о внутриполитических закулисных сторонах аферы Тухачевского…

…Если судить по расплывчатым и неточным протоколам процесса, к которым я имел доступ, то для обоснования тезиса о том, что Тухачевский имел конспиративные контакты с «фашистской» державой, никаких конкретных данных не было, кроме, пожалуй, одного, что один из генералов-предателей вел тайные переговоры с одним фашистским генералом. Указание на это – оно было напечатано в газетах – Кестринг принял на свой счет, так как кроме него ни одного «фашистского» (т. е. на советском жаргоне – «национал-социалистического») генерала во всем Советском Союзе не было. Он выразил протест в Наркомат обороны СССР против того, что его, чье лояльное отношение к Советам общеизвестно, связывают с этим мрачным делом. На это ему ответили, что фашистский генерал, о котором идет речь, не он, наоборот, – он по-прежнему пользуется полным доверием, которое выражалось ему до сих пор именно в силу лояльного поведения.

Однако ответа на вопрос, кто же, собственно, был этим фашистским генералом, он не смог получить ни тогда, ни позже. Неясные обвинения и столь же неточные признания некоторых генералов делали для меня пункт обвинения о «конспирации с фашистскими генералами» сомнительным, и еще более сомнительным потому, что, основываясь на моей информации в Берлине, я с уверенностью мог предполагать, что мы ни малейшим образом не участвовали в афере Тухачевского. Что-то было в этом обвинений «не то».

Дальше я задался следующим вопросом: кто был Тухачевский и почему именно ему могли поставить в вину конспирацию с фашистскими (в этом случае могли иметься в виду только немецкие) генералами? Честно признаюсь, что личность Тухачевского, несмотря на необычайно быструю карьеру в Красной Армии (или скорее всего именно из-за этого), с самого начала казалась подозрительной.

Будучи молодым офицером (старшим лейтенантом или капитаном), он служил в царском гвардейском полку, после революции одним из первых офицеров, я бы не сказал, что открыл в себе революционные убеждения, а только тогда заявил о них, когда подобное поведение ничем не грозило. Он перешел на сторону Красной Армии и сделал для бывшего гвардейского офицера фантастический взлет на высший командный пост в Красной Армии, будучи вторым по рангу после наркома обороны Ворошилова. Эта скорая карьера допускает предположение, что он помимо прочих талантов принес с собой и чрезвычайную способность подстраиваться, позволившую ему обойти стороной неисчислимые рифы в водовороте революции, добраться до поначалу неприступного поста.

Он, разумеется, был одним из тех офицеров, для которых один упрямый полковник нашел хотя и примитивное, но меткое определение: «Высоко интеллигентен, но не без изъянов в характере».

Лучше с Тухачевским мы познакомились во время его участия с группой высокопоставленных советских офицеров в маневрах по приглашению рейхсвера в 1920-х годах. На людей типа Бломберга Тухачевский произвел хорошее впечатление, потому что он, владея прекрасными специальными знаниями и светскими манерами, приятно, выделялся из группы тогда еще неотесанных пролетарских коллег. Менее приятное впечатление он, видимо, оставил у общавшихся с ним немецких офицеров более низкого ранга. Так, например, мой многолетний сотрудник в ТЗ (отдел «Иностранные войска») полковник Мирчински описывал Тухачевского как чрезвычайно тщеславного и высокомерного позера, человека, на которого ни в коем случае нельзя было положиться…

…При подобной оценке я задался вопросом, можно ли было положиться на искренность, постоянство и лояльность такой личности по отношению к Германии? Мой ответ был однозначен: нет. Это «нет» вскоре подтвердил и сам Тухачевский. Весной или осенью 1936 г. на сессии Верховного Совета одной из важнейших тем были внешнеполитические отношения с Германией. По этому вопросу выступили Молотов, Литвинов и Тухачевский. В то время как выступления Молотова и Литвинова были сдержанными и сбалансированными, если сравнить их с массой оскорблений в предшествовавших речах Гитлера, тон и содержание речи Тухачевского были почти враждебными и угрожающими. Как бы то ни было, но лояльности по отношению к Германии в ней совершенно не чувствовалось.

И когда я, в том же году, при случае встретился во время посещения в Москве Кестринга с генералом Урицким, начальником иностранного отдела или отдела атташе Красной Армии, я сказал ему, что с отчуждением воспринял это недружественное отношение Тухачевского, высказанное в речи. При этом я намекнул, разумеется, в деликатнейшей форме, что для меня подобное изменение мнения у Тухачевского не является неожиданностью, что я всегда считал его переменчивым, к сожалению, даже слишком лабильным.

Из весьма дипломатичного ответа я мог «между строк» услышать, что моя краткая и осторожная оценка Тухачевского верна. Тухачевский превратился в рупор офицеров, которые больше ничего и слышать не желали о прежнем многолетнем сотрудничестве с германской армией…

Пункт обвинения: «конспиративные связи с фашистскими офицерами» был, таким образом, совершенно абсурдным… Насколько мне известно, было совершенно невероятно выдвигать подобное обвинение в связи с Германией, так как за время моей многолетней деятельности в отделе «Иностранные войска» ни разу не случалось, чтобы кто-либо из русских командиров, бывших, скажем, откомандированными на маневры рейхсвера, отвечал даже на самое пустяковое письмо в неслужебном порядке, если он вообще отвечал. Просто-напросто не было никаких отношений между рейхсвером и Красной Армией, которые не находились бы под контролем…

С другой стороны, образ Тухачевского, столь стремительно взошедшей звезды, этого ренегата из гвардии царской армии, наделяется в английской и французской прессе чертами, явно напоминающими великого корсиканца. За доброжелательным по отношению к нему интересом крылось потаенное желание буржуазного мира, что этот ренегат, как и его великий предшественник, в один прекрасный день покончит с революцией и ее раздражающими тирадами.

Зная ныне, какую роль в компартии играл наполеоновский комплекс, а именно снова и снова роль жупела против узурпаторских страстей высокопоставленного генерала, можно с уверенностью предполагать, что такой человек, как Сталин, в великие «добродетели» которого доверие не входило, внимал дифирамбам Тухачевскому в буржуазной прессе отнюдь не с радостным чувством. Во всяком случае, комментарии буржуазной прессы могли явиться многообещающим поводом для доказательств, допусти Тухачевский малейшую неосторожность в общении с Францией или Англией.

В этом плане шансы на успех были значительно большими, чем доказательство предательской деятельности в пользу Германии.

Ибо где был Тухачевский примерно за полгода до его осуждения? Не в Германии, которой после посещения маневров рейхсвера в 1920-х годах больше не видел, а в Англии и Франции. За несколько месяцев до расстрела он представлял Советский Союз в Лондоне на торжествах коронации, потом отправился в Париж. Поездка в Лондон, а еще более остановка в Париже задала нам в ТЗ загадку. Советский Союз представлял на коронации маршал, потом этот Тухачевский, знакомый нам своими недружественными речами, едет еще и в Париж! Короче говоря, ничего хорошего за этим мы не видели. Мы в первую очередь опасались, что наши все еще более или менее хорошие отношения с Красной Армией совершенно нарушатся. Тухачевский в Лондоне и Париже – сигнал, дававший пищу для размышлений.

Разве этот визит не означал, что и Советский Союз намеревался перейти на сторону становившегося все более отчетливым на Западе фронта окружения национал-социалистической Германии? Однако наиболее близкой была все же мысль, что Советы хотели воспользоваться видимой и единственной возможностью в союзе с западными державами, чтобы разрушить все более крепнущую и идеологически абсолютно враждебную Германию, причем без особого риска.

Разве не было наиболее верным думать, что Тухачевский проникся этой идеей и стал ее поборником? В голове этого очень честолюбивого человека, возможно, проносились картины победоносно возвращающегося на родину корсиканца, а сам он верил, что ему суждена роль, подобная роли Бонапарта… Если рассматривать личность и деятельность Тухачевского под этим углом зрения, то причины, приведшие его к столь внезапному падению, видятся мне в следующем: у Тухачевского, с его аристократической польской кровью, можно было предполагать гораздо больше симпатий по отношению к Парижу, нежели Берлину, да и всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генштаба, чем солидного германского генштабиста. Он пошел на расхождение с Германией, был за войну с Германией на стороне западных держав.

«Гутен таг», № 10, 1988 г.

Павел Судоплатов