Новый посол

Новый посол

На смену А. М. Пузанову в Кабул прибыл новый чрезвычайный и полномочный представитель Советского Союза — член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Ф. А. Табеев, ранее работавший первым секретарем Татарского обкома партии.

Это назначение у нас расценивалось по-разному. Одни утверждали, что Брежнев таким образом просто-напросто избавился от сильного человека в Казани, который стал, по его мнению, проявлять чрезмерную самостоятельность. Другие склонялись к тому, что такому повороту в судьбе Табеев обязан своему «мусульманскому происхождению».

После возвращения из Афганистана в 1986 году он был утвержден первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР. В своем совминовском кабинете в январе 1990 года он и принял одного из авторов.

За этим человеком числятся по крайней мере два пока не перекрытых никем достижения. В возрасте 31 года он возглавил Татарскую областную партийную организацию. Таких молодых партийных лидеров наше послевоенное время, пожалуй, не знало. («Первый секретарь обкома комсомола был на полтора года старше меня», — с явной гордостью сказал по этому поводу Фекрят Ахмеджанович). И второе: в объятом войной Афганистане он отработал семь лет, чего после революции не удавалось никому, поскольку после Табеева послы в Кабуле менялись в среднем через каждый год.

— Как член Президиума Верховного Совета СССР, я до 1979 года побывал с разными делегациями во многих восточных странах, — вспоминает Ф. А. Табеев. — Но у меня и в мыслях не было оказаться послом в Кабуле. Это случилось абсолютно неожиданно. Абсолютно!

Суслов рассказывал, что они искали на должность посла человека с мусульманской фамилией и желательно партийного работника — на последнем, якобы, настаивал Амин. Сделали несколько предложений ряду видных и по сей день здравствующих деятелей, но все они под разными предлогами отказались.

Когда беседовали со мной, сразу предупредили, что обстановка там сложная, и меня просят поехать разобраться. Вроде бы, получается, поехать ненадолго. Тогда я прямо говорю: «О какой должности идет речь?» — «Просили бы вас поработать послом. Но если у вас имеются какие-то опасения, будем считать, что разговор окончен». Я ответил, что не боюсь и готов выполнить это ответственное поручение партии. «Ну, что же, — напутствовали меня, — вы известный политический деятель, и афганское руководство, по-видимому, положительно отнесется к такому назначению».

На сборы времени не было: сказали — надо выезжать немедленно. Не позволили даже в самых общих чертах ознакомиться с обстановкой в стране пребывания: «На месте все изучите». Брежнев на прощание посоветовал: «С выводами не спешите. Хорошенько разберитесь в ситуации, познакомьтесь с жизнью — только тогда давайте свои оценки». Следуя этому совету, я до нового, 1980 года, ни одной телеграммы о положении в стране не отправил.

Еще одна рекомендация состояла в том, чтобы ехать обязательно с женой — этого требовал дипломатический протокол.

26 ноября мы прибыли в афганскую столицу, и вскоре я вручил X. Амину свои верительные грамоты.

Уже следующая встреча с руководителем Афганистана была рабочей: мы обсуждали детали его предстоящего визита в Москву. Амин просил о таком визите, и советская сторона дала согласие.

— Хотя в Москве, судя по всему, уже хорошо знали, что его дни сочтены…

— Мне об этом ничего известно не было. И потом, как откажешь в визите руководителю дружественного государства? Невозможно!

Из-за поспешного отъезда в Кабул я, надо сказать, сначала оказался в очень трудном положении. Ничего не знал о расколе в партии, не имел ни малейшего представления о группах «хальк» и «парчам», не ориентировался в хитросплетениях личных взаимоотношений между афганскими руководителями, а именно все это и определяло во многом общую ситуацию. Только позднее я узнал, что в Москве находится оппозиционная группа Гулябзоя, а в Чехословакии ждет своего часа Кармаль. Они, назвав себя «здоровым крылом партии», будто бы заявили нашему руководству: «Мы за единство в НДПА, но за партию без Амина, которого уберем, и сами решим, что делать дальше».

О злодейском убийстве Тараки никто из нас не знал. По-моему, об этом не ведали даже те, кому полагается знать все. Поверили официальной версии, которая гласила: Тараки умер от волнений. А с Амином мои отношения носили сугубо официальный характер: мы встречались несколько раз, и всегда исключительно по делу.

Амин представляется мне авантюристом высшего класса. Предатель интересов народа — в этом у меня тоже сомнений нет. Политически безграмотный человек, заявивший мне, к примеру, однажды: «Мы совершили социалистическую революцию, но поскольку у нас пролетариата нет, диктатуру будет осуществлять армия».

Он испытывал явную неприязнь к нашим среднеазиатским республикам, где, по его мнению, слишком затянули со строительством социализма. Говорил: «Мы управимся лет за десять». Просил не направлять в Афганистан советников из Средней Азии. «И на учебу мы туда посылать своих людей не будем».

По некоторым наиболее очевидным вопросам я пытался с ним спорить. Говорил ему о грубых искривлениях в проведении земельной реформы: «Вы разбили середняка, отторгли его от революции». Амин на словах соглашался: «Это дело поправимое». Ошибки он сваливал на Тараки.

Однажды он не удержался от плохо скрытой угрозы: «Я надеюсь, вы извлечете правильные уроки из деятельности своего предшественника». На совещании послов соцстран в Кабуле Амин позорил А. М. Пузанова в открытую: «Советский посол поддерживал оппозицию, вредил мне».

Почти за месяц моей новой работы ничего особенного не произошло. Мы готовили визит афганского руководителя в Москву. Все наши ведомства, представленные тогда в Афганистане, во всяком случае формально, поддерживали аминовское руководство.

— Вы что же, так до самого конца ничего не знали относительно планов замены верховной власти в Кабуле?

— Абсолютно ничего не знал! Вечером сидим с женой в квартире. Вдруг видим сквозь окна зарево в конце Дар-уль-амана, слышим ожесточенную стрельбу. «Что это?» — спрашивает жена. А мне стыдно перед ней: ничего не знаю.