Диалог авторов
Диалог авторов
Д. Г.: Характеры и обстоятельства… Точно ли мы назвали эту главу? Если да, то тем самым мы предполагаем взаимосвязь этих понятий. А ведь характер, если таковой имеется, проявляет себя вне зависимости от стечения обстоятельств, тем более на войне. Обстоятельства лишь корректируют поведение, и не более того. Или я ошибаюсь?
В. С.: По моему разумению, мгновенно меняющаяся ситуация во время боя накладывает отпечаток на поведение человека, порой попросту диктует его. Хотя, разумеется, трус не станет храбрецом как ни поворачивайся к нему фортуна, и наоборот. Впрочем, страх испытывает каждый, даже самый отчаянный смельчак — это общеизвестно.
Тема «человек и война» неисчерпаема — об этом говорит весь опыт мировой литературы, публицистики. Афганская война — не исключение. Думаю, журналисты, писатели, кинематографисты еще долго будут исследовать различные коллизии боев за Амударьей, характерные поступки людей, оказавшихся в невероятно тяжелых условиях необъявленной войны…
Д. Г.: Необъявленной и неправедной — так сказать будет вернее. Мне кажется, подсознательно наши солдаты очень скоро стали ощущать несправедливость того дела, в котором их заставили участвовать… Подчеркиваю: именно подсознательно.
Героизм, мужество — исконные воинские качества. А присутствовали ли они в Афганистане? Не вздергивай брови — мой вопрос в определенной степени правомерен. Неправедная война, казалось, не должна была рождать примеры, достойные подражания.
В. С.: Ты, надеюсь, не случайно сделал своего рода оговорку — «казалось», ибо сам не уверен в правоте выдвигаемого тезиса насчет героизма. Я же абсолютно убежден: все, на что способен человеческий дух, присутствовало в этой войне. Обратимся к некоторым судьбам погибших солдат и офицеров, посмертно ставших Героями Советского Союза. В безвыходных положениях они не сдались врагу, подорвали гранатами себя и «духов», добровольно выбрав смерть, а не плен. Так поступили рядовой Николай Анфиногенов, старшие сержанты Николай Чепик, Александр Мироненко, лейтенант Александр Демаков…
Д. Г.: Но давай откровенно: большинство-то участников войны отдавали себе отчет в ее бессмысленности. И тем не менее исполняли свой долг, то есть убивали. Что ими двигало?
В. С.: Постой, постой… По-твоему, их, бедолаг, заставляли убивать, они, подчиняясь присяге, воинскому долгу, делали это, а в глубине души были против. Так? Но это весьма упрощенный подход.
Да, война была грязной. Обе стороны не заботились о соблюдении хотя бы элементарных в цивилизованном мире правил ведения боевых действий. Да, нас афганский народ не звал на выручку, 40-я армия втянулась в сражения не с какими-то разрозненными бандами душманов («душман» в переводе означает «враг»), а с поистине всенародным повстанческим движением, сильнейшим стимулом для которого как раз и было наше военное присутствие на территории Афганистана.
Однако как относиться к тем, кто, отслужив там два страшных года и вернувшись домой, начинал бомбардировать военкоматы просьбами опять отправить их «за речку»? Думаешь, мало было таких? Сотни, а может быть, и тысячи! Как быть с теми, кто называл, да и теперь, несмотря ни на. что, называет службу там «лучшими годами своей жизни».
А если уж говорить о воинской психологии… О чем думали во время боев? Как выполнить поставленную задачу, как уцелеть самим и уберечь товарищей — и ни о чем больше. Ни о каких иных материях. Все иные мысли посещали до и после боя, а в процессе его — никогда. Сотни солдат и офицеров, с которыми довелось говорить, подтверждают это.
Д. Г.: Насчет мыслей во время ведения боев — да, все верно. Но вернусь к тем, для кого афганские годы — «лучшие в жизни». Афганский синдром — в этом я вижу объяснение их позиции. Ребята так много пережили там, встречались глаза в глаза со смертью, теряли друзей… А вернувшись, оказывались в обыкновенной, не очень-то радостной нашей жизни, которая казалась им слишком пресной, в которой они с их-то обнаженными нервами остро — гораздо острее, чем сверстники, — ощущали фальшь, лицемерие, равнодушие, наглую сытость одних и нищее убожество других. Да еще ранило, что никому дела нет до их переживаний, физических ран и душевных мук. Вот тут-то и начиналась идеализация недавнего прошлого, вот и рвались — куда? Туда, где, по их представлениям, осталась «настоящая жизнь».
Афганский синдром — далеко не простой феномен, я взял лишь одну его сторону, а он многогранен, — так же, как, кстати, вьетнамский синдром американских военнослужащих.
В. С.: И все равно не могу с тобой до конца согласиться. Твои рассуждения хороши для сегодняшнего дня, для 1990 года. Не забывай, как далеко все мы ушли в своем мироощущении за десятилетие, какими стали раскованными, как легко теперь рассуждаем с позиции общечеловеческой, а не классовой морали.
В 1986-м, когда я работал редактором еженедельника «Собеседник», мы обратились с его страниц к бывшим воинам-интер-националистам с просьбой написать о том, как проходила у них служба, и о сегодняшем житье-бытье. В ответ получили множество искренних писем-исповедей. Знаешь, каким был лейтмотив почты? Его выражала фраза из письма, которую я очень хорошо запомнил: «Пока там будут голодом и пулями убивать детей, я не могу спокойно жить з д е с ь». Это написал парень, бывший десантник, через край, судя по всему, хлебнувший афганского лиха.
Такие письма, а также мои многочисленные встречи и разговоры с «афганцами», многолетняя дружба с некоторыми из них позволяют сделать вывод: ребята воевали в большинстве своем не из-под палки, не оттого, что им приказывали, не из-за страха нарушить присягу, нет! Они делали то, к чему их самих (а еще прежде — их отцов, дедов) готовила наша идеология, наша мораль да вся наша жизнь. Они, как им мнилось, оказывали братскую помощь соседнему народу.
Убежденные, что все беды этого народа (чудовищная, не поддающаяся описанию нищета, тотальный голод, отсталость) идут от душманов, они и били этих самых душманов. Ты послушай «афганские» песни — я имею в виду солдатский и офицерский фольклор, например песни «каскадера» Юры Кирсанова, других самодеятельных авторов. Звучит тот же мотив: пришли, чтобы помочь защитить народ от врага. Это не профессиональные поэты писали, не по заказу со Старой площади, и пелось это не по приказу командира: «Рота, запевай!», а звучала гитара в сокровенные минуты отдыха в горах, у костра, на «дембельской» вечеринке.
Умолчать об этом — значит в очередной раз слукавить перед правдой.
Для меня сказать это очень важно еще и потому, чтобы не подумали, будто нашей книгой я отрекаюсь от всего написанного прежде. Да, на многое я теперь смотрю другими глазами. Прозрение было долгим и трудным (что значит было? — оно продолжается), но вот с чем не могу согласиться, так это с тем, что всех стригут под одну гребенку, открыто называют «оккупантами» и «убийцами». Нет же! Нет!
Д. Г.: Я разделяю твое волнение, стремление всем воздать по справедливости. И надеюсь, ты не зачисляешь меня в ряды тех, кто считает всех «афганцев» убийцами? Ну, и хорошо. И все же, Володя, меня не покидает ощущение: слишком ты опрощаешь солдат и офицеров ОКСВ. Неужто они поголовно были столь наивными, что не понимали движущих сил войны? Не осознавали, почему растет сопротивление среди населения? Наконец, могли хладнокровно участвовать в разгроме и разграблении кишлаков и после этого с пафосом писать в редакцию о «голоде и пулях, убивающих детей»… Да чьи пули, позволь спросить? И какой голод? Именно во время войны экономическое положение афганского народа многократно ухудшилось…
Мы рассказали в этой главе о двух Валериях — Буркове и Радчикове. Схожие судьбы. И люди замечательные, истинные герои. Вроде бы в рассказе о них обозначили все узловые моменты. Но нет у меня покоя в душе, словно что-то недосказано. Почему, почему с таким исступленным желанием рвался тот же Радчиков обратно в Афганистан, что тянуло его туда, на бойню, где уже оттяпало ему ноги? Кому и что он пытался доказать и пытался ли? Сколько объяснений по этому поводу пришлось выслушать, и ни одно до конца не смогло удовлетворить.
Нет этого единственного ответа и у меня. Знаю только одно: снова сражаться, находиться в армейских рядах означало для таких, как Радчиков или Бурков, категорическое непризнание того чудовищного, убийственного факта, что инвалидами они стали в результате бессмысленной, никому не нужной войны, то есть пострадали понапрасну. С таким ощущением нельзя жить.
Офицеры на протезах, но действующие, реально существующие, они своим возвращением как бы бросали вызов, выражали презрение безумной бойне, которой не удалось сломить их морально и, что главное, физически. Они остались профессиональными военными, а не беспомощными калеками, и в этом, и только в этом видится сокровенный смысл их возвращения в строй, ибо у Радчикова и у Буркова отношение к войне однозначно отрицательное.
Таково мое личное мнение. С ним можно не соглашаться, но такая мотивировка поступков двух офицеров представляется психологически наиболее оправданной.
В. С.: Сложную тему ты поднял. Прозрение… К одним оно приходит раньше, к другим — позже. Мне лично по душе не тот, кто горланит «Долой!», а тот, кто старается понять противоположную позицию, найти возможность для диалога и, если хочешь, компромисса.
Помню, с каким неприятием в начале 80-х годов встречал политработник Леонид Иванович Шершнев мои рассказы о Руслане Аушеве. «Да что ты им восхищаешься? — укорял он. — Знаю я этих мотострелковых офицеров — без разбору уничтожали все живое. Руки у них по локоть в крови». Потом я их познакомил. И что же? Оказалось, в их взглядах обнаружилось много общего. Они сблизились и теперь весьма уважают друг друга.
Тот же Шершнев показал мне письмо, полученное им от знакомого офицера, подписавшегося «Юр. Ф., комбат». Бывший «афганец», обращаясь к Леониду Ивановичу, сетовал, что поделиться мучающими его мыслями не с кем, «все заняты своими личными заботами, а про Афганистан не хотят ни слушать, ни думать».
Что же мучило комбата? Вот отрывок из того письма, процитирую: «…Поневоле задаешь себе вопрос: а что же дальше?
Жалко людей — и наших, и афганский простой народ. Вы вправе задать вопрос: ты военный и притом кадровый, почему же тебе жалко? Отвечу: жалко напрасных жертв, жалко средств, затраченных впустую. Оправдается ли когда-нибудь это?
Меня все чаще и чаще просят рассказать о событиях там. С каждым годом интерес к Афганистану все больше возрастает. И я вижу, что положение там не улучшается, а, наоборот, ухудшается. И люди, вполне естественно, задают вопрос: а почему так?
Дальше я не хочу говорить об этом. Вы умный человек и понимаете, как иногда трудно ответить на прямо поставленный вопрос…»
Д. Г.: Вот видишь… И сколько таких комбатов (и не только комбатов) глядят теперь на войну совсем иначе, нежели раньше. Не станем их нравственно судить за прошлые деяния (нет у нас на то морального права — окажись в их шкуре, наверняка, делали бы то же самое мы, послушные дети системы), но не станем и возвеличивать. Миллион погибших афганцев призрачными тенями встает перед глазами.
И если пишем в этой главе о героях, превозмогших себя, то это те люди, чьи руки не обагрены кровью ни в чем не повинных. Я в этом убежден.
Характеры и обстоятельства…