По горам и лесам

…Ночь перед боем. Не первой была для меня такая ночь. Но каждый раз предстоящий бой кажется особенным, таким, каких не было никогда раньше. Так и теперь. Заснуть было нелегко. В памяти всплывали картины прошлых тяжелых боев, приносивших горечь поражения. При мысли о том, что настает наконец час возмездия, сердце билось сильнее. Каждый, кто пережил такую ночь хоть однажды, поймет, почему эти мысли чередуются с думами о семье. Мне вспомнились жена и сыновья, эвакуированные из Севастополя на Урал. До боли захотелось взглянуть на младшего — Леню, ему исполнилось всего полтора года. Почта шла тогда долго, писем давно не было, и я не знал, ходит ли в школу старший сын Толик, как справляется с детьми и работой Нила. Тревожные размышления о семье снова сменились мыслями о предстоящем бое, о расплате с подлыми захватчиками — виновниками всех наших лишений и нашего горя.

Я старался отогнать беспокойные мысли. Надо было непременно поспать.

А ранним утром, ясным, солнечным, было радостно смотреть на посвежевшие, оживленные лица воинов, поднятых по боевой тревоге. Всюду слышались шутки, смех. Можно было подумать, что краснофлотцы собираются на обычное тактическое занятие, а не на поле кровавого боя. Но, прислушавшись к разговорам, можно было убедиться, что людей волнует предстоящее сражение. Только не было страха. Моряки шли в бой, сознавая свою силу, охваченные страстным желанием выполнить свой долг.

В 144–м батальоне мне бросился в глаза коренастый, атлетического вида краснофлотец, обвешанный гранатами, бывший кок линкора «Парижская Коммуна», Михаил Апостолов. Старательно протирая винтовку, он поприветствовал меня и с чувством произнес:

— Ну и поработаю же я, товарищ полковой комиссар, дайте только добраться до фашистов! — Он помолчал мгновение и показал на свою винтовку: — Эта штука, конечно, меня не вполне устраивает. По штату я автоматчик, да автоматов не хватило, и коку дали винтовку… Вот и думаю: автомат у фашиста возьму.

Раздалась команда. Одно за другим вытягивались подразделения на узкую дорогу, вьющуюся среди леса. Первым тронулся 144–й батальон. Легко, размашисто шагал впереди капитан — лейтенант Востриков. Рядом с ним шел военком Илларионов.

Мы с комбригом стояли на лесной опушке, смотрели, как проходят подразделения. В строю мелькали знакомые лица, задумчивые, сосредоточенные.

Подразделения двигались бесшумно — ни бряцания оружия, ни разговоров: враг был близко и, несомненно, вел разведку; крайне важно было подойти к его боевым порядкам незаметно, атаковать внезапно.

Последняя колонна скрылась за поворотом. Коноводы подвели к нам оседланных лошадей. Когда я взял в руки поводья, комбриг шутливо заметил:

— Моряк — и вдруг верхом!

— А мне, Максим Павлович, еще в гражданскую приходилось на коне гоняться за белогвардейцами. Чудесный был у меня конь, гривастый, — ответил я, вспомнив прошлое.

Мы нагнали колонну и рысцой проехали сбоку, на ходу обмениваясь короткими фразами с командирами батальонов и рот.

До исходного положения для наступления предстояло пройти около 50 километров. Расстояние не очень большое для бывалого пехотинца, но наши моряки к таким маршам не привыкли. К тому же шагать предстояло не по ровной местности, а по горам, по лесу.

Отойдя от лагеря, пошли лесом вдоль дороги на Новороссийск. Бригада растянулась километра на три. Солнце припекало. Форсировав три горные речушки, головная колонна подошла к поселку Марьина Роща. Впрочем, поселка уже не было — его полностью разрушили гитлеровцы. Тут мы устроили первый привал. Бойцы поспешили к речке — умыть потные лица.

Подъехав к расположению 144–го батальона, я увидел роту Куницына, соскочил с коня и подошел к бойцам. Спросил, как они чувствуют себя в непривычном походе по горам и лесам.

— Хорошо, товарищ комиссар! — дружно отвечали краснофлотцы.

Среди моряков я заметил и воспитанника батальона Витю Чаленко. В руках у подростка был автомат.

«Как так, — думаю, — ведь автоматов и бывалым воинам не хватило?» Спросил Куницына. Он пояснил, что у Чаленко автомат трофейный, добытый им самим в уличных боях в Новороссийске. Я остановился возле юного воина.

— Как дела, Витя?

— Лучше всех, товарищ комиссар! — бойко ответил паренек, вскочив с травы, и, немного помявшись, продолжал: — Я хочу, товарищ комиссар, чтобы меня послали в разведку. У меня в вещевом мешке есть домашняя одежда, могу переодеться…

— Ну что ж, пусть командир роты доложит комбату, — ответил я.

Над лесом загудел вражеский разведчик «фокке — вульф» — «рама», как называли его фронтовики. Самолет пронесся над долиной неподалеку от нас.

— Рыскает, гадюка! — сказал кто — то из бойцов.

— Хорошо, что и на привале не забыли о маскировке, — заметил я. — Разведчик, кажется, нас не разглядел.

Однако укрыться от вражеского наблюдения на всем протяжении пути нам все же не удалось. По мере того как мы поднимались на Кабардинский перевал, лес редел. Верхушка горы оказалась совсем голой. Отсюда был виден Новороссийск. Но и нас оттуда заметили. Сразу же гитлеровцы принялись обстреливать перевал из дальнобойных орудий.

Наши подразделения рассредоточились. Гребень горы преодолевали ползком и перебежками, дальше шли, укрываясь в зарослях. Но обоз продолжал двигаться по дороге, и не обошлось, конечно, без потерь. Несколько повозок было разбито вражескими снарядами. Груз с этих повозок — патроны, мины, продукты — краснофлотцы взяли на себя.

Путь становился вся труднее, беспокойнее. Фашистские стервятники бомбили лесные дороги и просеки.

«Воздух!» — передавался по цепочке сигнал наблюдателей, и бойцы мигом рассыпались по лесу, укрываясь в канавах и ямах, в руслах высохших ручьев.

Фашистские летчики бомбили наугад. Бомбы со зловещим воем летели на горные склоны, но рвались в стороне от нас.

К вечеру спустились с Кабардинского перевала в долину реки Адегой, на ночь устроили привал.

Ночь была прохладная, но безветренная и сухая. Пробираясь среди густых зарослей, я обходил подразделения. Бойцы сгребали опавшие листья и делали из них отличные подстилки. Некоторые соорудили шалаши. А иные просто улеглись под деревьями, подложив под голову вещевые мешки.

Из — под развесистого дубка до моего слуха донесся приглушенный разговор:

— Андрей, сейчас же забери свою плащ — палатку!

— Да что ты, Клава, в самом деле! Я тебе говорю: мне она не нужна, скоро иду на пост…

— И мне не нужна. Не холодно.

— К утру похолодает…

Заметив меня, краснофлотец умолк, присмотрелся. Включил на миг карманный фонарик и смущенно произнес:

— Товарищ полковой комиссар… Вот, пожалуйста, прикажите, чтобы она послушалась, когда ей добра хотят.

— А кто это тут? А, Неделько! — узнал я девушку, санинструктора второй роты.

— Да, товарищ комиссар, — оживился моряк, — Клава Неделько! Она меня полумертвого из — под огня вытащила. Удивлялся потом: хрупкая как соломинка, а вынесла на плечах.

Я глянул на моряка — высокого, плечистого. Действительно, надо иметь силу, чтобы поднять такого.

— Хрупкая, да не стеклянная, — певуче засмеялась девушка.

Посоветовав Клаве все же не отказываться от предложенной другом плащ — палатки, я пошел дальше. На душе потеплело при мысли о трогательной сценке, свидетелем которой мне только что довелось быть. За многое полюбил я наших черноморцев, а больше всего, пожалуй, вот за эту дружбу, за взаимную заботу. Радостно видеть, как в суровой и трудной фронтовой обстановке проявляются в людях лучшие человеческие качества.