Новые друзья

Вылечившись, я вернулся из госпиталя 12 декабря. Бригада наша стояла уже в Туапсе, в резерве командующего Черноморской группой войск.

Был типичный для южной зимы слякотный день. Снег шел и таял. Город стал неузнаваем. Я всюду видел черные, мокрые руины, торчащие над грудами щебня, искореженные балки, развалины красивых когда — то коттеджей.

Бригада размещалась на окраине города, в рабочем поселке нефтяников. Я попросил первого встречного моряка проводить меня к штабу. У входа в стандартный двухэтажный дом дежурный, увидев меня, заулыбался, четко доложил и указал комнату комбрига.

Открываю дверь — за столом массивная фигура Дмитрия Васильевича Красникова. Он поднимается навстречу, протягивая вперед большие руки атлета.

После горячих взаимных приветствий, которыми обычно обмениваются друзья после разлуки, я спросил:

— Где Кравченко?

— Максим Павлович заболел, — ответил Красников, — проводили мы его в госпиталь. Выбыл из строя, и, кажется, надолго… Командовать бригадой поручено мне.

— О! Ясно. Что ж, поздравляю с назначением!

— Спасибо, Федор Васильевич! — ответил Красников, и продолжал: — Кстати, вас тоже надо поздравить, с присвоением звания полковника.

Я поблагодарил. Эта весть не была для меня неожиданной: все политработники в конце 1942 года получали общевойсковые звания.

— Какие новости еще? — продолжал я расспрашивать нового комбрига.

— О, новостей много, — отвечал он. — Все комбаты сменились. Вострикова отправили на учебу в академию. Шермана, как связиста, — на флот для использования по специальности. 16–м батальоном командует теперь старший лейтенант Рогальский, 144–м — капитан Фишер, 305–м — интендант 2 ранга Янчук… Ну, Рогальского и Фишера мы знаем, превосходные командиры. С Янчуком воевать пока не довелось, но и он с боевым опытом… Думаю, что слабого к нам, пожалуй, не назначили бы. Сейчас мы в резерве, а впереди — десант. Будем штурмовать Новороссийск.

Еще в госпитале я узнал о разгроме гитлеровцев между Волгой и Доном. Обстановка на огромном советско — германском фронте, особенно на Юге, быстро менялась в нашу пользу. Об этом говорила каждая новая сводка Совинформбюро. Приближались дни, о которых мы мечтали, оставляя приморские города. Мы не переставали жить надеждой, что вернем и Новороссийск, и Тамань, и Крым.

Мне захотелось быстрее пойти к нашим морякам, почувствовать их настроение, увидеть, как готовятся они к боям за родной Новороссийск.

Красников продолжал:

— Сменился у нас и начальник штаба бригады. Чиркова тоже отозвали на флот. Вместо него назначен майор Буряченко, недавно окончивший академию имени Фрунзе… Ну, а если говорить о рядовом составе и младших командирах, то тут новичков у нас — почти тысяча. Пришла замена выбывшим из строя. Теперь в бригаде около четырех с половиной тысяч воинов. По числу — достаточно… Но большинство из новичков народ еще необстрелянный, немало и впервые призванных на военную службу. Так что забот нам сейчас хватает — надо людей учить, готовить к боям.

В политотделе я застал Рыжова, замещавшего меня. Утомленный, он сидел за столом, заваленным газетами и бумагами. Андрей Иванович принялся вводить меня в курс дела. Начал он с характеристики состава бригады, очень разнородного и по возрасту, и по специальностям, а особенно по национальностям. Бригада, на протяжении всего боевого пути впитывавшая в себя новые силы, стала теперь, как выразился Рыжов, интернациональной: почти две трети русских, украинцев и белорусов, а остальные — более тысячи человек — азербайджанцы, грузины и представители других кавказских народностей. Для всех них исход битвы на черноморских рубежах был близким, кровным, прямо — таки личным делом. Но в то же время именно среди кавказцев, прибывших к нам, было большинство необстрелянных и впервые попавших в армию. Воинов из них еще предстояло сделать.

— Это сейчас главное, — озабоченно говорил Рыжов. — Боевая подготовка ведется усиленная, а в политработе еще дел непочатый край…

В подразделениях, рассказывал он, проводились партийные и комсомольские собрания, выпускались боевые листки, выступали с беседами агитаторы. Но этим беседам не хватало пока самого главного: они не доходили до сознания новобранцев из глухих горных селений, которые русский язык знали слабо или совсем не владели им. Командиры с трудом, при помощи переводчиков, растолковывали им свои приказы, а беседы агитаторов были вовсе недоступны почти половине новичков.

— Сколько сейчас в бригаде коммунистов и комсомольцев? — спросил я.

— Комсомольцев 813, членов и кандидатов партии — 704. Порядочно коммунистов и комсомольцев и среди новичков — кавказцев, — ответил Рыжов. — Между прочим, нашлись и среди русских знающие грузинский, армянский и азербайджанский языки. Дело за тем, чтобы они стали не просто переводчиками, а нашими активными помощниками, агитаторами, пропагандистами.

На следующий день с утра я отправился по батальонам и ротам. Всюду завязывались оживленные беседы. Моряки наперебой рассказывали о последних боях под Садовым, о буднях в Туапсе, заполненных учебой, тренировками. Подшучивали друг над другом, вспоминая комичные эпизоды.

Переходя из одной роты в другую, я услышал торопливые шаги и знакомый голос сзади:

— Товарищ полковой комиссар, разрешите обратиться!

Оглядываюсь — передо мной Григорий Менагаришвили. Да еще каков! Сержант, на груди — медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

— Здравствуй, друг дорогой! Поздравляю с наградами, рад тебя видеть! — протягиваю руки к его упругим плечам.

Менагаришвили стоит, счастливо улыбаясь, аккуратный, подтянутый, чисто выбритый, с лихо подкрученными пышными усами. Присматриваюсь к нему: нет, не молодит фронтовая жизнь. Заблестела седина не только на висках, но и в черных усах, резче обозначились морщины на лбу, на худых щеках. Но сколько уверенности, достоинства и задора в его горячем взгляде, какой силой веет от молодцеватой выправки!

Разговорились.

— Ну, а что скажете о своих земляках — нашем пополнении? — спрашиваю его под конец. — Как они себя чувствуют, как готовятся к бою?

— Одно скажу: люди верные, фашистов бить хотят… — ответил Менагаришвили. — Только, конечно, не привыкли еще к военному делу…

— Помочь им надо. Вы, обстрелянные воины, прежде всего сами должны позаботиться о земляках.

Потом мне пришлось говорить о новичках с некоторыми «коренными» нашими моряками. Один из них, махнув рукой, произнес:

— Что это за морская пехота! Не только флотской закалки нет, не только пороха не нюхали, но и вообще… Посмотрите на них во время занятий — тюфяки! А нам, сами знаете, какое боевое задание придется выполнять…

Я решительно возразил скептику, напомнил ему о Менагаришвили и других кавказцах, которые пришли к нам тоже необстрелянными, а как потом себя показали. Но скептики, как известно, с трудом воспринимают положительные примеры. Мой собеседник продолжал выражать недоверие к новичкам. К сожалению, он оказался не одинок.

— Да что там говорить, — вздохнул другой моряк. — Иду вчера мимо санчасти, смотрю — одни новички толпятся. Как же с ними, хворыми, в бой идти?

Такие разговоры меня встревожили, а возникли они не без оснований. Хотя новички пришли к нам с большим желанием бить фашистов, но они и в самом деле не привыкли ни к военному делу, ни к фронтовой жизни. Как обычно, среди новобранцев оказались и неповоротливые, им нужно было тренироваться и тренироваться, а привычки к тренировкам недоставало.

Командиры говорили мне, что кавказцы с большим удовольствием занимаются лишь огневой подготовкой. В стрельбе и гранатометании они с задором состязаются друг с другом, входят в азарт, а ползать, до изнеможения бегать и рыть окопы им не нравится. Да и смотрели на это так, что если, мол, мучиться, так в настоящем бою, тогда нужда заставит. Истину «Тяжело в ученье — легко в бою» им нужно было внушать упорно и терпеливо.

Нашлись и «хворые». В 144–м батальоне после тактических занятий в санчасть пришли два горца: у одного оказалась кровавая мозоль, у другого — ушиб колена. Обоим дали освобождение от полевых занятий на два дня. А на другой день в санчасть пришла целая компания их земляков. Один жалуется на живот, другой на поясницу, третий на головную боль. Батальонный врач, добряк, хоть и не обнаружил особых недугов, но пожалел уставших с непривычки людей и дал освобождение еще нескольким. Потом он понял, что сделал ошибку: число желающих получить освобождение стало расти. Их и заметил моряк, рассказывавший мне об очереди в санчасти.

Политработникам и всему активу бригады предстояло поработать и с этими бойцами, по недопониманию избегавшими трудностей учебы, и с теми из моряков, кто с недоверием смотрел на пополнение. Очень важно было внушить всем побывавшим в боях чувство товарищеской заботы о новичках и ответственности за их боевую подготовку, за их воспитание.

Вскоре мы убедились, что линия взята верная. Ни один командир не мог бы сделать столько, сколько сделали добровольные наставники из опытных моряков, взявшиеся дружески учить новичков и прививать им традиции моряков. Да и сами наши бывалые моряки, почувствовав на себе двойную ответственность, подтянулись, стали требовательнее к себе.

Командир пулеметной роты 144–го батальона С. Николаев рассказывал мне о трогательной дружбе между старым, опытным пулеметчиком Козиным и молодыми бойцами грузинами Канделаки и Рухадзе. Козин так привязался к этим темпераментным и душевным горцам, что был с ними неразлучен. Да и сам он преобразился. До этого все замечали за ним грубость, невыдержанность, а иногда неряшливость. Теперь Козин стал совсем иным: аккуратен, подтянут, внимателен ко всем, особенно к кавказцам. Со своими новыми друзьями он изо дня в день занимался у пулемета. Подходили к ним и другие молодые бойцы — Козин отвечал на их вопросы, объяснял устройство пулемета, показывал приемы стрельбы. Грузины прониклись к славному русскому парню большим уважением, ласково называли его «генацвале» — дорогой друг. Канделаки и Рухадзе вскоре стали отличными пулеметчиками.

Мы энергично взялись налаживать работу с бойцами, не владеющими русским языком. Привлекли к этому русских моряков, знавших языки кавказских народов. Так, например, старшина 2–й статьи И. Н. Токарев свободно говорил по — азербайджански, краснофлотец Петросов знал три кавказских языка. Подобрали мы 62 хороших агитатора из самих кавказцев — коммунистов и комсомольцев, провели с ними специальный семинар, и дело пошло. Этот актив помог новичкам изучить команды и научиться четко их выполнять, на родном языке с ними проводились занятия по изучению оружия и боевого устава. Занятия непременно чередовались с беседами о положении на фронтах, о подвигах героев, о задачах морских пехотинцев в защите Кавказа и Черноморского побережья. Однажды я отправился на тактические занятия с 3–й ротой 16–го батальона. Как только рота остановилась в исходном положении и получила передышку после марша, комсомолец Чачава собрал земляков на беседу. Он познакомил их с последней сводкой Совинформбюро, сообщил об успешном наступлении наших войск на ряде фронтов и о взятии ими города Котельниково, а в заключение призвал воинов ответить на хорошие вести хорошими действиями на учениях. На занятии отрабатывалась атака сильно укрепленной высоты. Бойцы пролили немало пота. Командир многих похвалил, а отличившимся объявил благодарность. Сразу после занятий Чачава снова собрал товарищей и разъяснил, чем отличились бойцы, заслужившие благодарность. Один из них, Варакьян, услышав похвалу в свой адрес, просиял, а потом проговорил:

— Скажу откровенно — очень трудно было атаковать эту высоту, хотя я и горец. Но я подумал о тех наших товарищах, которые бьют сейчас немцев, и у меня появились силы… Я не знаю, где этот город Котельниково, который наши взяли вчера, но знаю, что так же будет освобожден от врага и мой родной Зангезур. Вот для этого и я готовлюсь сейчас бить фашистов. И мы перебьем их здесь, как бешеных собак!

По случаю особенно радостных сообщений Совинформбюро мы проводили митинги.

На митинге, посвященном прорыву блокады Ленинграда, выступил краснофлотец Чумаченко. Он вспомнил отца, погибшего в первую мировую войну, и наказ матери: «Твой отец погиб ни за что. Ты идешь в бой за правое дело, против извергов, затевающих войны. Будь честным солдатом, отомсти за отца и за весь наш народ!»

— И когда говорят: «Родина зовет на подвиг», — заключил Чумаченко, — мне кажется, я слышу голос родной матери…

Потом выступил краснофлотец Мирошниченко.

— У меня есть и личная радость, — сказал он. — Получил весточку, что наши войска освободили мой родной город Зимовники. Теперь я чувствую себя в долгу перед теми, кто разгромил врага под Ленинградом и прогнал его из наших Зимовников. Клянусь перед всеми, товарищи и друзья: свой долг я выполню, в бою не дрогну, буду бить врагов и действовать, не щадя ни сил, ни жизни своей!