Во 2-м Хоперском полку. Первые дни

Во 2-м Хоперском полку. Первые дни

Сдав реквизированных лошадей штабу 1-й Кавказской дивизии, начальником ее, генералом Губиным, назначен был во 2-й Хоперский полк. Это было 12 октября, когда части дивизии, оставив Воронеж, перешли на западный берег Дона.

В каком-то селе представляюсь командиру полка, в его комнате. Худенький, слегка сгорбленный, в очках, в гимнастерке. Ему лет 50–55. Кто он и откуда — не знаю. Какой-то огонек радости на миг блеснул в его глазах, который я понял через несколько дней.

При нем полковой адъютант, высокий, слегка мясистый подпоручик в солдатской шинели и при солдатской шашке.

Полковник говорит, что мы выступаем сегодня на север. В окно вижу проходящие сотни полка. Они очень малочисленны и на очень утомленных лошадях. И на лошадях больше упряжного сорта.

Полковник надевает сверх гимнастерки с погонами штатское пальто черного сукна, зимнее; поверх него надевает через плечо длинную пехотную винтовку. «На всякий случай», — неловко улыбаясь, говорит он мне, как бы извиняясь за свое вооружение.

Во дворе он неумело и долго взбирается на свою косматую лошаденку, явно упряжного сорта, и мы выезжаем к полку. Потом только я узнал от своих офицеров, что он пехотный офицер, вступил в дивизию после занятия Воронежа, живя там, никакого отношения к Кубанскому войску не имел. Его фамилия была Третьяков.

Подъехал он к полку шагом и после команды «смирно!» тихо произнес:

— Здравствуйте, хоперчики-молодчики.

Все это для меня было очень странным.

Мы в каком-то селе. Питаемся за счет населения. Согбенная сухая старушка, но еще бодрая, вынула из печи щи и подала нам на стол в деревянной миске. Они очень кислые и плохо пахнущие.

— Есть ли у тебя, бабушка, еще что-нибудь? — спрашиваю ее ласково.

— Ничяво, родимый, ничяво нетути… мы с крепостных-то батюшка, — отвечает, — ничяво в нас нетути… бедныя мы, — жалуется она, сгорбившись еще больше.

— Как из крепостных, бабушка? — переспрашиваю ее.

— Да-да… с крепостных, батюшка… барския мы были раньше… землицы у нас нетути… бедняющия мы… и ничего нетути покушать-то, — пояснила она.

Революция… свобода… равенство… Все это было объявлено крестьянам в 1917 году, а язык этой старушки крестьянки так был далек от этих слов. «Крепостныя… барския» — вот и все у нее на уме, у горемычной, даже и после «бескровной революции»…

После обеда прошел «на зады» двора, где стояли наши лошади. Там, под осенним холодным солнышком, ординарцы, расположившись кто где попало, все без рубашек, уничтожали на них вшей.

Они, увидев меня, встали.

— Что — воюете, братцы? — весело спрашиваю их.

— Да, вот солнушка глянула, мы и приспособились… уж больно их много. Невмоготу даже терпеть, — отвечают они весело. — Все бои да бои… давно меняли белье… идем ведь с самой Баталпашинки…

Я всматриваюсь в лица и в глаза мне еще неведомых казаков 2-го Хоперского полка. Все они очень молоды, совершенно безусые, простые до наивности и такие милые и дорогие нам кровные кубанские казаки, наши младшие братья.

В походах и кровавых боях от самой Баталпашинской станицы и до Воронежа — и никакого ропота, уныния и… «только воши (вши) нас заедают» — как ответили они тогда мне.

В одном из сел знакомлюсь с командиром Хоперской бригады полковником Бочаровым.[207] Это старейший и высокочтимый природный хоперец. Ему лет под пятьдесят. Типичный старый казак-офицер Кубанского войска. Он спокоен, но говорит мне:

— Делать здесь нечего… И надо ехать в отпуск… Пусть полками командуют молодые.

И он выехал в отпуск на Кубань. С ним выехал и наш временный командир, неизвестный нам полковник Третьяков.

18 октября 1919 года я назначен был командиром 2-го Хоперского полка. Не пришлось мне вкусить сладость победных маршей в этой храброй дивизии генерала Шкуро. Теперь мы пили горькую чашу отступления… Это даже не «кисмет» (судьба), а перемена воинского счастья.