Мужество вырвалось из отсеков

23 августа

День траура! Простой и великий! Суетливый и суматошный! В этот день выдают свидетельства о смерти. Деловито и четко.

— А мы ведь завтра уезжаем. Не успели поговорить о Максиме… — мы встретились на улице с Клавдией Рейда, мамой Олечки Вишняковой.

— Почему такие уходят? — мы обе заплакали.

Когда Максим пел, зал затихал от восторга — глупо, но его называли видяевским соловьем. С Олей мы познакомились во время «автономки» 1999 года. Для меня Оленька Вишнякова навсегда останется олицетворением самой чистой любви «курянок» — нежная, ранимая, чуткая. «Этот удивительный ребенок», как называл жену Максим, окажется выдержаннее и крепче многих.

Тихон Андреевич Багрянцев. Редкое душевное здоровье отличает этого уже немолодого человека. Я помогаю ему дозвониться до Севастополя, записываю все необходимые сведения.

Заметив мой пристальный взгляд, он спрашивает:

— Что?

— Вы так похожи со своим сыном!

— Да, все говорят! — гордостью осветилось его лицо.

Мы долго беседуем. Он не причитает, не плачет — но нитроглицерин так и мелькает перед глазами, он глотает таблетки одну за другой. Точно таким же быстрым движением, вскидывая руку, поглощал Владимир Тихонович свои витамины из баночки — мог угостить, это было наивно, и я всегда смеялась.

Позднее приходит Марина Белова. Мы садимся на кровать в коридоре, которые там поставили для тех, кому приходится делать уколы или кто падает в обморок и шепчемся: о Мише, о ней, о любви. Потом идем к психиатру Сергею Джангалиеву.

Беседуем с отцом Димы Колесникова — Романом Дмитриевичем. Он обстоятельно рассказывает про свою теорию преждевременной гибели гигантских сооружений. Избегает разговора про сына, словно ему больно.

Собраны первые списки беременных от гражданского брака. Потом, когда потребовали справки от врача, из этого списка кое-кто исчез-испарился.

24 августа

Похороны словно подводят черту под горем. Наверное, кульминация страданий приносит облегчение и успокоение. Ритуальные прощания с подводниками стали пограничным рубежом между отчаяньем и возрождением.

Памятник, который стоит при въезде в поселок, ничем не отличается от сотен других — холодный гранит, строгие плиты. Всегда недолюбливали это торжественное место видяевцы, далеко стороной обходили и грибники. Почтение, граничащее с суеверностью, царит возле памятника «Подводникам, погибшим в океане». Сюда и привезли родственников — на этом месте был заложен камень героям «Курска». Склон был усеян горем и цветами, камень омыт самыми чистыми слезами, а плач и рыдания поднялись в сопки, застыв там незримым следом событий.

Затем все едут в губу Ара, где стоит корабль «Клавдия Еланская», нарядный, словно весенняя бабочка. На фоне строгих подлодок он кажется кружевным и воздушным. Причал на восьмом пирсе символически разделил жизнь надвое. Слева — атомный крейсер «Воронеж», такого же класса, как и «Курск». Справа — теплоход «Клавдия Еланская».

Из настоящего — только эта узкая бетонная полоска среди моря, соединяющая прошлое и будущее, жизнь и бессмертие, может быть.

Когда теплоход развернулся и плавно отошел от пирса, на «Воронеже» черные ряды моряков вскинули руки к козырьку. С высокого борта белого теплохода они кажутся игрушечными солдатиками. «Еланская» осторожно обходит подлодку — она сидит в воде низко и вся ее грозная сила скрыта морем.

Подводники развернулись вслед нашему кораблю — этот момент словно застыл в истории, даже чайки перестали кричать.

Ласковая вода залива медленно, словно нехотя, понесла теплоход в открытое море. И впервые все происходящее показалось мне чудовищным сном. Вот сейчас я проснусь и пойму, что подводных лодок не бывает на свете. Жизнь, настоящая жизнь — она вот такая, как на «Клавдии Еланской». А в тесном чреве подводной лодки — такой не может быть жизнь, такой не должна быть жизнь. И то, что произошло с «Курском» в лучшем случае — небытие, в худшем — ад кромешный. Быть может, ад вообще здесь, на Земле, а не где-нибудь в Аду?

Вода Баренца… Я видела это море разным: от глубокого синего до свинцово-леденящего. Но таким матово-бирюзовым — никогда. Неужели это Баренцево море? Такими безмятежно-спокойными бывают южные избалованные солнцем моря.

Что означает твоя очередная прихоть, Баренц? Что жертва принята? Что страданием искуплены земные страсти?

Никто не плачет на «Клавдии» — родственники стоят возле бортов бездумно и печально.

Плакать они будут потом. Странно тихо среди медноблестящей скорби. Когда мягко вступит оркестр, когда щемящий и торжественный «Марш славянки» разорвет сердца на мелкие осколки — тогда заплачут все. Даже журналисты.

Когда с героями будет прощаться страна, когда венки лягут на ложе скорби — тогда заплачет и вода Баренца. Из бирюзовой она вдруг почернеет. Может, это слезы окрасили ее в черный цвет?

Баренцево море славится своим переменчивым нравом, но чтобы так, в несколько минут измениться? В этом действительно было что-то мистическое.

Ни воя, ни крика. Лишь затаенные глухие стоны. Неустанно глядят глаза в эту черно-свинцовую муть. Как будто увидеть хотят сына, мужа, такого желанного.

Стоп, машины! Слышен глухой перестук материнского сердца.

— Сыно-о-чек мой! Зачем ты так далеко-о? Глубо-о-к-о-о! К тебе не дойти! Не добраться! Тебя не достанешь рукой…

Пела эту песню мать. Не кричала, не вопила. Пела, как в детстве певала. Сердцем пела.

Я тоже плачу. Не кричу, не вою, тихонечко сижу себе на скамье корабля и плачу. Подходит офицер и предлагает выпить валерьянку.

— Спасибо, не надо, — говорю.

— Не будете пить, сделаем укол, — говорит офицер, не вступая в дебаты, и я глотаю горький стаканчик.

Отпевание (сначала по православному обычаю, потом — по-мусульманскому) приносит женщинам облегчение. Гармоничные звуки церковного пения не могут не тронуть сердца даже закоренелых атеистов. Поминальный обед в комфортабельной кают-компании и вовсе направил мысли женщин в более рациональное русло.

Когда позднее иду по корме корабля, разыскивая фотокора мурманской газеты, — останавливает вице-адмирал Валерий Касьянов:

— Кого ищете, Альбина?

— Меня просили написать репортаж с места события. Хотите почитать?

— Не могу! — сказал уже через две строчки Валерий Павлович. — Слезы застилают глаза.

Несмотря на общее негативное впечатление от поведения некоторых штабных офицеров — вице-адмирал Касьянов остался в памяти, как человек простой и умный, редкое для военного руководителя сочетание.

В этот горестный день я долго сидела в большом зале Дома офицеров. Минуты складывались в часы, а я не могла уйти. Словно цепи трагедии приковали к тому месту, где столько пережито. Тогда поняла: если не разорву этот, очерченный судьбою круг — он изломает меня навсегда.

На другой день у многих женщин на лицах появилось оживление. Началось возрождение. То ли жизнь невозмутимо брала свое. То ли мужество погибших подводников вырвалось из душных отсеков и вселилось в горестные сердца.

Мужество, чтобы жить!