Делу партии верны… ее верные сыны!

Делу партии верны… ее верные сыны!

Член КПСС обязан служить примером коммунистического отношения к труду и выполнения общественного долга… вести решительную борьбу с любыми проявлениями буржуазной идеологии… проявлять чуткость и внимание к людям… быть правдивым и честным перед партией и народом… всемерно содействовать укреплению оборонной мощи СССР.

Устав КПСС

Быть советским офицером, а вдобавок еще и не просто рядовым носителем погон, а офицером военно-морского флота, проходящим службу на ракетном подводном крейсере стратегического назначения, и не быть членом КПСС в достопамятные советские времена считалось нонсенсом, хотя такие случаи все же бывали, особенно в последнее десятилетие советской власти. Беспартийный офицер на большую карьеру рассчитывать не мог, и максимум чего достигал, так это «майорских» звезд на погоны, да и то по старости, выслуге лет или перед уходом на пенсию. Мой личный поход в коммунистическую партию, закончился, даже не успев толком начаться, о чем я абсолютно не жалею, но чем и не хвастаюсь, как некоторые в нынешние времена.

Будучи сыном офицера-подводника, я практически с пеленок знал, что маломальской карьеры без членства в КПСС не сделаешь. А так как я считал себя военнослужащим, не лишенным карьерных амбиций, то и вступление в ряды этой святой организации считал для себя делом решенным. Единственное, что как-то не получалось реально определить, — дату подачи заявления. По правилам, насколько сейчас вспоминается, вступать в ряды партии можно было не раньше, чем через год после службы в данной войсковой части, то есть в училище. Но первая же попытка обратиться с этим вопросом к заместителю начальника факультета в начале второго курса, когда в моей роте ни одним коммунистом еще и не пахло, обернулось легким фиаско. Замполит горячо и всемерно поддержал этот мой замысел, но признал действие сие в настоящий момент идейно незрелым. Мол, ни членов КПСС, ни кандидатов в моей роте еще нет, меня придется приписывать к парторганизации другой роты, что создаст неудобства в партийном строительстве факультета и так далее и так далее. Мне был дан совет сделать то же самое, но через год. И не одному, а найти еще себе соратников, чтобы влиться сразу мощной струей, а не жалкой единичной в ряды грозных бойцов партии. Совет я учел, деться было некуда, хотя втайне надеялся, что, будучи первым, смогу избежать многих подводных камней в прохождении кандидатского стажа, да и не тратя время на партийные собрания в роте с одним рядовым коммунистом и председателем парторганизации в лице начальника курса.

Прошел год. За это время я успел побывать старшиной своей роты, потом после «лысого» скандала, который требует отдельного рассказа, был как бы снят с должности, а точнее — получил в виде наставника старшекурсника Тватненко, при котором остался стажером старшины роты, с его же правами и обязанностями, но во второй инстанции. А потому, желая чтобы начало третьего курса немного подзабылось, заявление в кандидаты в члены КПСС я написал сразу после зимнего отпуска в конце января. К действу этому я подошел основательно. Я набрался нахальства и решил обзавестись двумя адмиральскими рекомендациями. Адмиралов в училище было всего четверо: дедушка Крастелев, вице-адмирал в отставке, начальник училища контр-адмирал Коротков, его зам, контр-адмирал Сидоров и сосланный в училище за какие-то провинности наш заместитель начальника факультета по политчасти контр-адмирал Бичурин Амир Имамович. На заслуженного ветерана Крастелева я и не замахивался. Человек он был принципиальный, старой закалки и писать рекомендацию совершенно неизвестному третьекурснику не стал бы категорически. Кандидатуру Короткова я тоже отбросил сразу, примерно по тем же соображениям. Оставалось двое: Сидоров и Бичурин. За неимением альтернативы на них я и остановился.

К старому матерщиннику Сидорову я подошел, предельно чеканя шаг перед занятиями, ведя роту в учебный корпус после камбуза. Тот, как всегда, торчал в заломанной на ухо фуражке на трапе центрального входа в учебный корпус и громогласно, исконно флотскими выражениями комментировал прохождение рот. Получалось у него витиевато и очень искренне, отчего в это время женский персонал училища старался миновать плац обходными путями, чтобы не слышать этот фонтан красноречия.

— Товарищ контр-адмирал, прошу разрешения обратиться! Главный корабельный старшина Белов!

Адмирал исподлобья взглянул на меня.

— Ну, обращайся старшина… бл…

Я набрался храбрости и выпалил в режиме оперативного доклада:

— Товарищ контр-адмирал, прошу вас дать мне рекомендацию для вступления кандидатом в члены КПСС!

Судя по всему, адмирал был несколько обескуражен просьбой. Он по-простецки почесал затылок, отчего его фуражка приняла совсем уже угрожающий крен, что-то невнятно пробурчал и, наконец, ответил:

— Ты… как тебя, бл…, Белов… гм… дело серьезное. Я вообще-то рекомендаций не даю… ты, бл…, ё…, Белов, я подумаю, завтра или послезавтра подойдешь. Свободен старшина!

Отходил я от адмирала тем же парадно-церемониальным шагом, спиной чувствуя буравящий мою спину взгляд адмирала.

К Бичурину я отправился в тот же день, решив не откладывать дело в долгий ящик. Кабинет политссыльного адмирала располагался в крыле нашего факультета и ни размерами, ни обстановкой не соответствовал высокому званию его хозяина. По некоторым непроверенным слухам, бродившим в курсантской среде, оказался Амир Имамович в нашей системе после чересчур бурной вечеринки политотдела средиземноморской эскадры по случаю возвращения с боевой службы. Вечеринка, видно, удалась, так как подпившая политэлита флота решила закончить ее в изысканном женском обществе, для чего, загрузившись на катер, прямиком отправилась на госпитальное судно «Енисей» в надежде на кокетливое общество молоденьких медсестер. Но на «Енисее» оказался очень грамотный и расторопный каплей, дежурный по кораблю, который, узрев катер с нежданными золото-погонными друзьями, да еще и в сильном подпитии, находчиво приказал подать им парадный трап, одновременно доложив о визите оперативному дежурному по флоту.

Дальше сработала негласная любовь моряков к политикадрам, и доклад незамедлительно пошел наверх. И пока пьяненькая политкомпания разбредалась по палубам «Енисея» в поисках женских тел, на берегу была срочно собрана группа облеченных полномочиями офицеров во главе с начальником штаба флота, которая уже через полтора часа была на борту плавучего госпиталя. Дальнейшее покрыто мраком, но, по слухам, из партии адмирала не выгнали чудом, ограничившись строгим выговором, но сослали на должность, не соответствующую званию, в училище. На партийном учете адмирал, как и все офицеры факультета, состоял в одной из рот факультета, и, по рассказам, строгий выговор и правда имел, но через год его сняли, причем как-то незаметно и без партсобрания.

Судя по всему, нынешнего своего положения адмирал несколько стеснялся, и поэтому приезжал из города в училище в штатской одежде, а уж в форму облачался у себя в кабинете. И еще было видно, что адмирал полон решимости вернуть былое величие, поэтому являл собой на службе абсолютный пример сознательного и идейного военнослужащего, верного донельзя делу партии и правительства, чем не только пугал курсантов, но и нервировал большинство офицеров.

Разговор с нестроевым адмиралом начался по стандартной схеме, но протекал в отличие от беседы с Сидоровым несравненно дольше и насыщеннее. Выслушав мою просьбу, Бичурин усадил меня на стул и провел со мной настоящее собеседование в лучших традициях приверженцев марксистско-ленинской философии и диалектического материализма. Говорил адмирал негромко, скажем даже, проникновенно и с придыханием, но сохраняя при этом высокую патетику, и только иногда, в самые нужные моменты, очень профессионально и по-актерски поднимал голос до уровня строевого командира на плацу. Выжав из меня все возможное и невозможное, Бичурин, наконец, остановился и, кажется, остался доволен собой и результатом. Рекомендация была мне обещана сразу, в отличие от Сидорова, но помимо этого мне было обещано в будущем, когда я стану коммунистом, постоянное партийное кураторство со стороны адмирала. Это обещание мне потом не раз еще аукнулось.

Самое удивительное заключается в том, что на следующий день я был вызван с занятий в кабинет Сидорова, где после короткого напутствия, перемежаемого легким матерком, получил на руки рекомендацию заместителя начальника училища. Была она предельно лаконичной, писана короткими рублеными фразами, и при смене моей фамилии на иную могла бы служить рекомендацией любому другому военнослужащему. Но это меня мало волновало. Первая адмиральская рекомендация у меня была!

Еще через неделю я также был зван в кабинет Бичурина, где после еще одного получасового идейного вливания я получил вторую драгоценную бумажку с адмиральским автографом. Говоря честно и откровенно, на такой успех я конечно же не рассчитывал. Не знаю, какие обстоятельства тут сыграли роль, может, мое довольно детское и наивное нахальство, может, то, что я был одним из немногих старшин рот на младшем курсе из своих, носил мицу не по курсовому рангу, и оттого был заметен на общем фоне, может еще что-то повлияло, но факт оставался фактом: рекомендации в КПСС мне написали два адмирала из четырех возможных.

Надо заметить, что с самого начала я на всякий случай попросил написать мне рекомендацию еще и у своего начальника курса, что тот сделал без возражений, так как это практически входило в его обязанности. Дальше все было как-то обыденно. Комитет комсомола роты, потом факультета… голосовали. постановили… утвердили. направили… поздравили. И в конце концов мне сообщили дату, когда парткомиссия училища будет решать, быть ли мне в рядах КПСС или нет. В том, что мне там быть, я уже ни на грамм не сомневался, так как фотографии для кандидатского билета у меня взяли заранее, да и адмиральские рекомендации возымели действие на комсомольский актив училища в лице группы освобожденных комсомольских старлеев и лейтенантов. А парткомиссию назначили на 25 февраля.

За десять дней до партийной комиссии я загремел в санчасть. По собственной глупости. Поддался общей на тот момент мускуломании, и слишком сильно воздал вечером штанге с гантелями. И утром, свесив ноги со шконки, чтобы зашнуровать ботинки и выползти с ротой на утреннюю зарядку, нагнулся… и не смог разогнуться. Короче говоря, завтракал я уже в санчасти, куда был доставлен на руках товарищей. Там мне обкололи спину обезболивающим, потом разогнули в прямое положение и уложили на ортопедическую кровать. Кровать эта была ортопедической только по названию, а реально была самой простой панцирной койкой, под щупленький матрас которой был подложен деревянный щит, чтобы спина не прогибалась. Штука по нынешним временам варварская, но действенная, ибо уже через пару-тройку дней я бойко залазил под эту самую кровать за тапочками без всяких намеков на боль. В моей палате обитало семь человек вместе со мной. Там же уже неделю обитал боец из моей роты Василий Иванович, по прозвищу Чапай, прозванный так потому, что имел не только такое же имя-отчество, как и прославленный комбриг, но и обладал такими же легендарными усами. Еще там уже недели две продавливал койку четверокурсник с нашего же факультета по прозвищу Боб, уж не знаю, за что так прозванный, но парень деятельный, быстро соображавший и ко всему прочему врожденный проныра и раздолбай. Кроме нас троих еще в палате поправляли здоровье три первокурсника, двое с нашего факультета и один с третьего и еще один матрос, на котором надо остановится поподробнее. Матрос этот был из роты обеспечения училища, прослужил всего чуть больше года и, несмотря на столь малый срок службы, после выписки из нашей медбогадельни собирался в отпуск. Дело в том, что был этот матрос, которого, кстати, звали Дима, просто водителем адмиральской «Волги», и возил по городу Севастополю чуть ли не с первого дня своей службы начальника училища, контр-адмирала Короткова. Видно, возил неплохо, раз, прослужив только треть своей срочной службы, собирался в отпуск, из-за чего все свое свободное от процедур время ушивал и перешивал форму, чтобы появиться на родине в полном блеске донельзя перезолоченных неуставных нашивок.

Вот такая у нас была непритязательная компания. Первокурсники, пользуясь моментом, день и ночь зубрили высшую математику и конспектировали классиков марксизма-ленинизма. Матрос-водитель обложенный нитками и иголками, кроил и перешивал уставное обмундирование, а мы втроем резались в шашки и шахматы, постепенно одуревая от безделья. Дело в том, что если ты и попадал в нашу училищную санчасть, то уж лечили тебя на совесть и с воодушевлением. Скороспелых решений в санчасти не принималось. Боб, коротавший уже третью неделю на медицинских харчах, попал на лечение с банальным ОРЗ, и с температурой чуть выше 38 градусов. Температура и все остальные признаки заболевания пропали уже через несколько дней после ударного лечения, и с тех пор никак не проявлялись, но Боба не выписывали, все так же продолжая кормить таблетками, и на просьбы о выписке отвечали уклончиво и неохотно. У Чапая же была просто анекдотичная история, связанная с чесоткой. Как таковой, этой болезни, присущей, как правило, неразвитым странам или отдельным бомжующим элементам, у Василия Ивановича конечно же не было, просто, будучи в наряде по гидролотку, он умудрился вздремнуть на теплой трубе, обмотанной для теплоизоляции стекловатой. В темноте Чапай этого не заметил, уютно прохрючил на теплой поверхности свои четыре часа, а утром расчесал полтела, включая промежность, до неприглядного состояния.

В санчасти сразу же сыграли тревогу, и Чапай получил положенный любому инфекционному больному комплекс мероприятий, направленный на нераспространение эпидемии, невзирая на ссылки на стекловолокно в штанах и просьбы просто дать какую-нибудь мазь. От обилия сильнодействующих лекарств в организме чапаевский желудок неожиданно ослаб, и оставшиеся дни Василия Ивановича на фоне постепенно сходящих на нет расчесов в интимных местах лечили уже от элементарного расстройства желудка.

Меня же, по собственному разумению, выписывать можно было уже на четвертый день, так как моя спина, неожиданно отказавшая, так же абсолютно неожиданно перестала напоминать о себе после трех дней уколов и прогреваний. Но наши флотские слуги Гиппократа, очень трепетно и осторожно относившиеся к здоровью гардемаринов, на все наши мольбы и просьбы мягко советовали не торопиться или просто в приказном порядке отсылали в палату болеть дальше. Оттого дурели мы от безделья с каждым днем все больше и больше. Санчасть, где по большому счету бытовали довольно либеральные внутренние правила, одновременно с этим была как неприступная крепость. Мало того, что при покладке в нее отбирали форму, так еще и в 21.00 каждый вечер санчасть наглухо запиралась изнутри дежурной сменой в составе дежурного врача и медсестры, которые в 23.00 выключали свет, несмотря ни на какие протесты болезненных военнослужащих. Самоходы из санчасти по определению были делом нереальным, хотя и не без исключений, так что практически выздоровевшим больным оставалось только преть и преть на своих коечках. Так прели и мы, потихоньку сатанея от безделья и часами занимаясь бестолковым трепом после отбоя. А когда военнослужащему нечего делать, он начинает чудить.

20 февраля наша компания вдруг сообразила, что через несколько дней праздник, 23 февраля — День Советской армии и Военно-морского флота. Как мы ни старались, выписаться до праздника нашей команде не удалось. Начальник медслужбы училища убыл в командировку до 24-го числа, а без его визы выписка была попросту невозможна. И тогда пришла нормальная военная мысль: отметить праздник в санчасти, невзирая ни на что! Инициаторами были, естественно, мы трое. Первокурсники по причине своего малого срока службы имели только право совещательного голоса, а водитель Дима не просто поддержал начинание, но и пообещал материально-техническую поддержку.

Это удивительно, но оказалось, что запастись самым главным — алкоголем, ему оказалось проще всего. Водители часто бывали в городе, причем в самое разное время, в самых разных местах. Нам оставалось только сброситься, и Дима отзвонившись в роту обеспечения, вызвал своего напарника и выдал ему деньги. Рота обеспечения свое название оправдала полностью, и уже 21-го числа вечером мы зашхерили в палате три бутылки знатного крымского портвейна и практически призовую бутылку водки. Дело оставалось за малым. За закуской. Но и тут проблем не возникло. Как раз 22-го числа наша рота, а точнее — чапаевский класс, заступила на камбуз, и в обед 23 февраля нам передали очень порядочный тормозок с жареным мясом, картошечкой и прочими непритязательными курсантскими радостями. Мы были готовы.

Весь праздничный день санчасть проверялась руководством всех факультетов и дежурной частью училища на предмет отсутствия безобразий, как и положено в уважающей себя воинской организации. Все эти проверки мы прошли играючи, так как умудрились перепрятать на это время алкоголь в кабинет растерянного окулиста, умудрившегося забыть ключ от своего кабинета в замке. Туда же был упрятан и тормозок, и еще кое-какие нелегальные вещички, в виде спортивных костюмов и прочей мелочи. Была даже идея и гульнуть там же, но от нее пришлось отказаться ввиду опасной близости дежурного врача. А на этот пост заступила, кстати, небезызвестная зубо-террористка Конкордия, которая в придачу ко всем прочим своим «достоинствам» обладала совершенно несговорчивым и вредным характером.

И вот, наконец, суета улеглась, училище практически в полном составе свалило в увольнение, дежурные по факультетам после ужина в очередной контрольный раз зашли и пересчитали своих больных. Конкордия, следуя особенностям своего характера, заперлась внутри санчасти не в 21.00, а в 20.00 и внутри нашей небольшой больницы снова воцарилось повседневное сонное состояние. Ближе к 22 часам наш оперативный запас молниеносным броском был перебазирован из кабинета окулиста в палату. В 23.00 Конкордия прошла строевым шагом по всему третьему этажу, гася свет и не обращая внимания на любые протесты; так же решительно затушила телевизор и убыла в свою дежурку. С ней никто особо не припирался, зная, что может выйти себе дороже, и уже около 23.30 на этаже воцарилась практически полная тишина. Настал час нашего праздника.

Стол накрывать не стали в целях конспирации, а вдруг та же Конкордия решит провести ревизию спящих курсантов. Разобрали ложки, а бачок с птюхой, просто передавали друг другу. Приоткрыли окно, чтобы выветривался сивушный дух. Вроде бы подготовились к любым неожиданностям. Вздохнули. И понеслось. Режим «Тишина» соблюдали довольно долго. Спервоначалу шикали друг на друга, если кто, не дай бог, начинал разговаривать в полный голос. Да и шикала наша тройка в основном друг на друга, потому что наши первокурсники, опрокинув по стакану портвейна, сразу пришли по слабости организма в некоторое аморфное и безмолвное состояние, которое, правда, не мешало им особенно шустро уминать закуску за нас троих. Зато вот Диму понесло на рассказы о родине, маме и папе, сестрах и братьях, рыбалке и охоте… и о своих девушках. А уж мы зацепились за темы и развивали их до умопомрачения. Надо заметить, что все тосты поднимались исключительно за Флот и все примкнувшие к нему вооруженные силы, хотя сразу же сворачивали на женщин и их роль в становлении будущих офицеров. Потом захотелось курить. Сначала совершали короткие перебежки в гальюн, где в дневное время курить как бы и не разрешалось. Где-то к половине первого ночи портвейн иссяк, а с ним иссякло и желание бегать на перекур. Решили курить по очереди у открытого окна. Первокурсники уже сладко чмокали губами во сне, а наша оставшаяся четверка готовилась к заключительному аккорду в виде бутылки «Сибирской водки». Тут-то все и произошло.

В палате неожиданно зажегся свет. Боб в это время курил в приоткрытое окно возле двери, восседая на спинке кровати. Первокурсники спали. Дима, на его счастье, непосредственно перед этим упал в койку и накинул на себя одеяло. Василий Иванович сидел на кровати по-турецки, в штанах и тельнике. Моя же кровать была как раз напротив двери, у противоположной стенки возле окна, и в это время я, держа во рту незажженную папиросу, открывал ту самую злополучную бутылку водки.

В проеме двери стояли двое. В памяти в первую очередь отпечатались две детали: курчатовская борода начальника нашего факультета капитана 1 ранга Тура и адмиральский погон Амира Имамовича, а уж за этим все остальное.

— Та-а-а-ак. Все ясно! Белов и компания.

Водка как бы сама выскользнула из моих рук и мягко съехав по брюкам мягко приземлилась между ног. Но не тут-то было! Туда же упала и папиросина.

— Белов! Бутылку сюда!

И не дожидаясь, пока я ее подам, начфак стремительно бросился между кроватей ко мне. Через секунду бутылка уже была разбита о подоконник и выброшена в окно.

— Конкордия Павловна, всех выписать! Всю палату! Сейчас же. Сию же минуту.

Подняв глаза, я натолкнулся на взгляд Бичурина. Тот молча стоял в проеме двери и смотрел на меня. В его злобно-презрительном взгляде я увидел, как падают с моих погон старшинские полоски, и еще я увидел конец своей так и не начавшейся партийной карьеры.

— Всем собрать вещи и через пять минут всем вниз. Конкордия Павловна, оформляйте выписку.

Ругающийся начфак и его молчавший заместитель-адмирал вышли из палаты.

За те несколько минут, пока мы собирались, нами было принято довольно благородное решение. Первокурсников не сдавать, их могут и отчислить. Стоять на том, что они ни при чем и вовсе не пили. Никто их ночью обнюхивать не будет, да и наши начальники сами видели, что мальчишки спали. Диму тоже решили не сдавать. Ему в отпуск ехать. Засвети его сейчас, так вообще все свои три года родных не увидит. Значит, на все наши четыре бутылки остались мы втроем. На том и порешили. Так нас и выписали в два часа ночи.

Когда мы спустились вниз, контр-адмирал Бичурин подозвал меня к себе и, заложив руки за спину, металлическим от злости голосом отчеканил:

— Тебе моя рекомендация, Белов, еще долго вспоминаться будет. И я сделаю все возможное, чтобы ты это училище не закончил. Ты меня опозорил!

И мы побрели в казарму.

Наверное, не надо объяснять, что после этого в ряды КПСС я в училище вступать даже и не решался. И потом на флоте я тоже не торопился этого делать, сам даже не знаю, почему, хотя меня настойчиво поторапливал наш замполит. А еще через пару лет, стало понятно, что в партию вступать уже и не нужно… она умирала. Причем не гордо и красиво, как положено такой огромной и сильной организации, а как-то мелко и противно.

А подвела нас тогда в санчасти, как ни странно, наша полная общественная несознательность. Я бы даже сказал, политическая близорукость. Мы все забыли, что на утро 24 февраля были назначены выборы в Верховный Совет СССР. И как, наверное, многие еще помнят, выборы в воинских частях проходили в одном режиме. Подъем на час раньше, и галопом голосовать, чтобы уже к 09.00 начальники могли доложить, что в такой-то в/ч. такого-то гарнизона, военнослужащие уже поголовно все проголосовали. И оставались начальники в такие дни ночевать в своих частях, и оставляли командиров ниже рангом, чтобы обеспечили они поголовную явку своих подчиненных. Вот и остались наши начальники в училище на ночь, и пошли со скуки свой факультет прочесывать. И уж не могу точно сказать, но показалось мне, что когда и начфак на меня кричал, и когда адмирал шепотом стращал, попахивало от них одинаково… вроде как коньячком. Хотя чего гадать, праздник-то ведь был, и они тоже нормальные люди. Погоны с меня тоже, естественно, сняли, но ненадолго. С меня их то снимали, то снова надевали не упомню уж сколько раз. Только один Сидоров, увидев меня в общем строю роты, подозвал меня к себе и как-то душевно и по-дружески пробурчал:

— Ну что? Обосрал старика? Иди… учись жить… мудило молодое.

Я и пошел. Конечно, он был абсолютно прав. Молодость, она ведь всякая бывает, главное чтобы зрелость достойной стала.