Замполиты, политруки… а по-прежнему — комиссары!

Замполиты, политруки… а по-прежнему — комиссары!

Он не офицер, а замполит. И вообще, запомни, сержант: есть офицеры, а есть политработники. Никогда их не путай и не смешивай.

Слова старого артиллерийского комбата

О мастерах политслова и воспитателях человеческих душ разных опусов написано немало, основная часть которых ими самими и создана. И если мы нынешние, не имеем никакого морального права говорить о политруках Великой Отечественной, то о нынешних знаем не понаслышке, и не из их же воспоминаний. И тем более просто невозможно, говоря о нашем доблестном Военно-морском флоте, обойти стороной их, наших рыцарей первоисточников и апологетов линии партии. Ведь, как говорил мой самый последний заместитель командира по воспитательной работе, корабль без замполита, что деревня без дурачка.

Первый заместитель командира по политической части, встретившийся мне на действующем флоте, был, пожалуй, и последним, который полностью соответствовал тому идеалу замполита, которого хотел бы иметь каждый здравомыслящий моряк. Капитан 1 ранга Палов Александр Иванович был передовым офицером буквально во всех отношениях, что и подтверждал неуклонно все последующие годы. Политруком Александр Иванович стал нестандартным образом. Никаких политтехникумов он не заканчивал, а доблестно оттрубил пять лет на дизельном факультете одного из питерских училищ, после чего очутился в граде Полярный на должности командира моторной группы дизельной подводной лодки, без малейших перспектив к росту в звании на ближайшее десятилетие. Поплескавшись пару лет в мазуте и дизтопливе, Палов окончательно понял, что, кроме хронического радикулита, геморроя и ритуального залпа на кладбище, ничего более он здесь не заслужит и что пора сваливать с дизелей куда угодно, хоть в начальники пекарни. На его счастье, в Вооруженных силах в очередной раз обнаружилась огромнейшая недостача в политкадрах, и партия объявила мобилизацию для затыкания идеологических дыр. Старший лейтенант Палов на этот зов откликнулся, и родная партия протянула ему свою могучую руку. А если принять в расчет то обстоятельство, что Палов был секретарем комсомольской организации своего корабля и не раз опрокидывал стопарик шильца на брудершафт со своим замполитом, то его гладкий переход в идеологические работники был просто предопределен свыше.

Став политработником, Палов тем не менее сохранил все замашки механического офицера. То есть к формальным делам относился формально, но молодцевато, и тащил все, что плохо лежит. Авось пригодится. Эта постоянная «готовность к подвигу» и потащила наверх Александра Ивановича. К чести Палова надо сказать, что ответственности он не боялся, брал на себя все и умел сделать «из говна пулю». Естественно, руками личного состава. Я тоже попал под его пресс в первые месяцы службы, когда неосторожно признался, что умею неплохо рисовать. Палов задействовал меня во всем, где был нужен карандаш и фломастеры. Вырваться из-под его опеки помогло лишь то, что я был единственный молодой лейтенант в БЧ-5. Мой седовласый механик, когда отсутствие меня на занятиях по специальности стало хроническим, минут на двадцать уединился с Паловым в его кабинете и, судя по звукам, раздававшимся из-за двери, очень доходчиво объяснил заму, кем я пришел служить на флот. Зам с его доводами нехотя согласился и оставил меня в покое, лишь изредка вызывая в час политаврала, и то с разрешения механика. Свою ненужность в повседневной жизни корабля Александр Иванович осознал, еще будучи мотористом, а посему своим присутствием радовал нас только по необходимости. И то крайней. Все были довольны: и он, и мы. А когда наш экипаж загремел на полгода в Северодвинск ремонтировать родной корабль, зам, пообтершись недельку в бригаде, испарился на все полгода, проявившись с немного опухшим лицом за пару дней до отъезда. Причем последний раз перед исчезновением его видели поздно вечером, бредущего из нашей гостиницы в обнимку с чемоданом. Чемодан зам обнимал левой рукой, а правой — симпатичную молодую особу женского пола.

По возвращении из Северодвинска наш экипаж перевели в Краснознаменную дивизию, где зам развернулся по полной программе. Для начала в целях набора положительных баллов замполит подрядился силами экипажа отремонтировать береговой камбуз дивизии. До конца жизни буду помнить эти ночные смены, когда под руководством младших офицеров матросами выливались гипсовые плиты с довольно корявым якорем, которыми потом облицевали стены камбуза и покрасили. Дивизия, естественно, помогла материалами, но «плиточная» затея была исключительно Паловской, правда, с далеко идущими планами. Затуманив командованию дивизии глаза своими строительными замыслами, он под шумок умудрился отремонтировать нашу казарму с использованием хороших строительных материалов, выделенных тылом для камбуза. Именно тогда и от него я услышал историческую фразу, глубокий потаенный смысл которой понял лишь позднее: «.перемещение материальных ценностей внутри гарнизона воровством не является…». Камбуз наш экипаж тем не менее отремонтировал неплохо, и замполит заслуженно получил свои баллы.

Палов лучше других замов знал, что для экипажа он обязан делать три вещи, которые обеспечат ему уважение всего личного состава. Первое — квартирный вопрос, второе — отдых в море, а третье — самое тривиальное: не дергать без причины.

И Палов старался. Квартиры в нашем экипаже имели практически все, включая неженатых мичманов, что само по себе было нонсенсом для стольного града Гаджиево. Триумфом жилищной кампании нашего доблестного замполита стало лето 1990 года, когда, оставшись на время отпусков старшим идеологом и политиком дивизии, а значит, и председателем жилищнобытовой комиссии, он без долгих колебаний отдал почти два подъезда свежевыстроенного дома офицерам и особо приближенным мичманам нашего экипажа. Не забыв, естественно, и себя. И при этом полностью проигнорировал все робкие позывы представителей других экипажей. Вернувшийся через месяц начальник политотдела неделю «рожал ежей», получая оплеухи со всех сторон, и поклялся самой страшной клятвой, что, пока он жив, Палова близко не подпустят даже к распределению спичек, и вообще устроит ему кузькину мать. После чего Палов как-то умудрился получить звание капитана 1 ранга, причем, как говорили, оказался последним замполитом Северного флота, получившим своего «полковника». Начпо снова рассвирепел, и начал системно и толково патрулировать казарму экипажа дежурными по политотделу, пообещав нашему ушлому Палову вывести того на чистую воду. Вот тут-то он ошибался.

Для людей, далеких от романтики флотских будней, обязан объяснить, что же такое жилищно-бытовая комиссия, более известная своей аббревиатурой — ЖБК. В эти три буквы вместилась вся Советская власть за семьдесят лет ее существования. Это кормушка-распределитель. Это квартиры в новых домах с нормальным отоплением, это женские итальянские сапоги и мужские адидасовские спортивные костюмы по государственным ценам, ковры и мебель, это, в конце концов, автомобили со скидками, и многое другое, менее значимое. Это возможность одаривать или не одаривать. Или брать себе. Много. И часто. ЖБК — это клуб избранных. В каждом экипаже есть свой ЖБК, но это пустая формальность. А вот председатель экипажного ЖБК — это тот человек, который ходит на заседания дивизионной комиссии. А так как бытом, досугом и прочими невоенными проблемами моряков согласно всем уставам и директивам министра обороны обязан заниматься замполит, то, естественно, должность председателя экипажного ЖБК всегда занимал заместитель командира по политической части. А посему посиделки ЖБК дивизии превращались в откровенный дележ добычи отрядом политбойцов. Как это выглядело, я наблюдал лично, так как с началом перестройки народ стал посмелей, и меня очень неожиданно задвинули вместо замполита председателем ЖБК аж на три последующих года. К чести Палова нужно заметить, что он за председательский пост не цеплялся, так как свое оттуда уже взял, и в этот момент, держа нос по политическому ветру, был захвачен идеей стать народным депутатом городского совета нашего града Гаджиево, в то времяеще называвшегося по-секретному просто — Мурманск-130. Депутатом он, разумеется, стал, но об этом позже.

Сначала зама властно и неумолимо захватило поветрие половины страны под названием кооперативное движение. Причем вся та же половина страны мало понимала, что это такое на самом деле, но все были уверены, что денег загрести можно уйму. Правда, как это сделать, никто не знал, а потому реальных работающих кооператоров было мало, а вот стремящихся хоть чтонибудь хапнуть — огромное количество. К чести нашего зама, он ко вторым не относился, впрочем, как и к первым. Он был сам по себе и своими действиями просто предвосхитил все то, что началось в стране через несколько лет. Сперва политрук начал подготовку к избирательной кампании методом подкупа избирателей, для чего, выехав ненадолго в родную Молдавию, закупил под реализацию вагон свинины и вагон дешевого молдавского вина с известным и звучным названием «Изабелла». И вино, и мясо он реализовал быстро, предварительно предложив экипажу купить у него сколько угодно, чуть ли не по себестоимости и рубя вместе с нами мороженое мясо в подвале 48-го дома. Он уверял, что, как только станет местным депутатом, все будет так здорово, что этот подвальный дележ продовольствия мы будем вспоминать с иронической улыбкой. Мясо ли, вино ли свое дело сделали или просто наша тогдашняя всеобщая избирательная безграмотность, но депутатом зам стал с первого раза. И что интересно, по слухам, после этого он перестал ездить домой в солнечную Молдавию, так как решил деньги за реализованный товар не возвращать, а оставить себе, на свои депутатские нужды. После избрания замполита, как и положено, откомандировали в органы власти для исполнения своих новых обязанностей, и с этого момента наш Александр Иванович покинул экипаж.

Дальнейшая его жизнедеятельность протекала вне экипажа, но на наших глазах. Вначале он стал председателем комиссии по поддержке и развитию предпринимательства и сразу открыл парочку магазинов, просуществовавших недолго, но ярко. Одним из них был знаменитый пивной подвал, в самом крайнем доме поселка, прямо у дороги, ведущей из зоны. Волей-неволей, но бредущий домой офицерский и мичманский состав флотилии натыкался на ржавую дверь, около которой толпами, в любую погоду стояли страждущие, опорожняя бутылки с пивом после трудного флотского дня. Потом магазины прикрылись, а замполит от обиды стал председателем депутатской комиссии по борьбе с коррупцией. Находясь на этом посту, он принял самое горячее участие в создании первого рынка в поселке, попутно открыв там вместе с азербайджанскими «беженцами» несколько ларьков. Потом, по неизвестным для широких масс причинам, он покинул ряды и этой комиссии, заявив публично, что «они там все проворовались». Потом подошел срок окончания его депутатства, переизбираться зам не стал, а, покинув стройные ряды народных избранников, тихонько уволился и неожиданно для всех открыл в здании ДОФа весомую альтернативу единственному гаджиевскому ресторану «Мутный глаз» под названием «Офицерское казино». Это злачное место пришлось всем по вкусу, и вскоре там начались массовые экипажные пьянки, в новое время называвшиеся мероприятиями по сплочению офицерского состава. Там, кстати, пришлось представляться и мне с ребятами, когда пришло время прощаться с флотом. Палов был всетаки неплохим человеком, приветливым и не очень злопамятным. Как водится, были те, кто его уважал, и те, кто ненавидел, но подлецом он не был, а был, скорее, очень активным авантюристом, полностью раскрывшим свой талант в те лихие годы.

Когда Палов покинул экипаж, к нам пришел новый заместитель командира, профессиональный политработник, капитан 1 ранга Балабурда. Высокий, под метр девяносто, дородный, черноусый и с вечно розовыми щеками, он походил на постаревшего парубка из южноукраинского хуторка, коим, собственно, и являлся. Был Балабурда коренным киевлянином, из семьи потомственного бойца идеологического фронта. Семейный совет решил отправить молодого Василя на самый ответственный рубеж политического фронта, на флот, вследствие чего Василь четыре года отдал киевскому Морполиту, находившемуся аккурат в десяти минутах ходьбы от его дома. Политдороги в конце концов привели его на Северный флот, где он окончательно осел в ранге заместителя командира корабля по политической части. Своего «полковника» Балабурда получил точно в срок, еще при советской власти, на адмиральские погоны не прицеливался и, как мне кажется, еще в конце восьмидесятых начал считать месяцы и дни до увольнения в запас по возрасту, одновременно строя планы на послепенсионную жизнь. А мечталось ему по выходе на пенсию посвятить себя полностью и безвозвратно крестьянской жизни, в фамильном домике, километрах в двадцати от Киева, подаренном его деду еще Хрущевым в период его руководства Украиной. По нынешним временам домик был довольно скромным, но к нему прилагалось соток пятьдесят земли, вместе с водой, светом, газом и канализацией, что в общем-то настраивало на позитивный взгляд в будущее. А потому Балабурда служебным рвением не страдал, выполнял самое необходимое, чтобы не давать повода к придиркам, а все остальное время самозабвенно готовился к нелегкой фермерской стезе. Он то заказывал какие разборные теплицы, то покупал различнейшие сельхозинструменты, модернизировал их, и мечтал о покупке какого-то очень крутого немецкого мотоблока, на который он никак не мог накопить необходимую сумму.

Был он сам по себе человеком общительным и внешне простым, хотя природная хохляцкая хитрость и выпестованная годами политковарность иногда пугающе выпирали из него в самые неподходящие моменты, правда, довольно быстро затухая. Ко всему прочему Балабурда был абсолютно незлобливым, не умел злится долго и казался человеком, совершенно случайно оказавшимся в утробе подводной лодки в чине капитана 1 ранга. Он, наверное, так и остался бы в памяти экипажа улыбчивым добрячком, если бы не одна прощальная рапсодия нашего зама. Его увольнение в запас совпало с уходом экипажа в отпуск после автономки. В нее Балабурда благополучно сходил, предварительно отправив семейство и все вещи на родную Украину, а после автономки остался за старшего в экипаже, пока народ не разъехался в отпуск. Меня командир отправил в отпуск сразу, буквально через неделю после похода, чтобы я, вернувшись раньше всех, сменил зама, которого к этому времени уже должны были рассчитать. В те самые крутые демократические годы денег на флот, а уж тем более на какое-то там жалованье катастрофически не хватало. А сразу после похода человек пятнадцать матросов, выслужившие свой срок, должны были уходить на гражданку. И так случилось, что матросские деньги вовремя не дали. Впрочем, как и офицерские. Но тем, кто оставался служить — и офицерам, и мичманам, деньги кое-как выдали, а увольняемым в запас — задержали. Экипаж уехал в отпуск, а матросы, уже гуляющие мысленно по родным городам, ждали финансирования недолго. По их просьбе Балабурда их всех уволил, при этом клятвенно пообещав, что, как только деньги придут, им сразу их вышлют, для чего составил список их точных координат с адресами. Матросы разъехались. Через месяц зам получил денежное довольствие личного состава и всем, кто находился в казарме, выдал согласно ведомости, которую сдал в финчасть. Потом приехал я, и Балабурда передал мне все дела, печать и прочие атрибуты власти, выпил со мной на посошок и убыл на родную Украину. А еще через месяц начали приходить письма от уволенных матросов с одним вопросом: где деньги? Тут и оказалось, что большой и добродушный зам просто оставил их себе. А это была немалая сумма: отпускные, автономочные и просто долги какие-то. Так что, судя по всему, присовокупив к своему немалому «полковничьему» выходному пособию эту матросскую «надбавку», наш зам обзавелся-таки долгожданным мотоблоком и с чистым сердцем начал новую жизнь.

Новый замполит появился довольно скоро. К этому времени к нам пошла первая волна бывших политработников, а ныне воспитателей, с надводного флота. Надводники стремительно сокращались, корабли ударными темпами продавали на слом в Индию и Китай, а высвобождаемых офицеров рассовывали куда попало. Конечно, ракетчик с надводного корабля на подводную лодку вряд ли попадет, а вот замполит — профессия универсальная, а потому сгодится где ни попадя. Вот так у нас появился первый замполит, который до этого видел подводную лодку только с борта надводного корабля. Арсений Геннадьевич, так его звали, прибыл к нам в звании капитана 3 ранга и буквально сразу же был произведен в следующий чин по той простой причине, что давно выходил срок очередного чина, а потолком должности на надводном корабле было «майорское» звание. Геннадьевич хотя и был воспитанником своей родной политсистемы, но дураком не был и прекрасно понимал, что время идейных политруков прошло безвозвратно. Другое дело, что он не знал и даже, кажется, не понимал, что такое воспитательная работа без идейной составляющей. А потому вел себя в отношении всех исключительно корректно и очень осторожно, повышая голос и показывая власть исключительно в тех ситуациях, которые подпадали под букву воинских уставов. Корабль он не знал абсолютно, но спрашивать о чем-то у кого попало, судя по всему, стеснялся и иногда обращался исключительно к офицерам по самым «ликбезовским» вопросам. Он очень неплохо сошелся с командиром, наверное, потому, что не лез ни в какие вопросы управления личным составом и проявлял только самую разумную инициативу и только на своем уровне. Через какое-то время у них даже сложился вполне слаженный тандем, и постепенно голос у зама окреп, он даже стал иногда проявлять несвойственный классическому замполиту строевой характер. Из-за этого, да плюс еще и из-за своих черненьких усиков и прилизанной челки, замполит получил не очень благозвучное прозвище Фюрер, которым его именовали, естественно, за глаза и без особой злости. Он сходил с нами на боевую службу, веселя личный состав до колик своими ежедневными подведениями итогов дня по общекорабельной трансляции, когда он выдавал незабываемые перлы, касающиеся устройства корабля. Но в процессе подготовки к автономке, да и в ходе ее, умудрился понравиться командованию и после отпуска был приглашен на должность по-новому труднопроизносимую, а по-старому просто заместителем начпо дивизии.

А вот следующим нашим замполитом стал я сам. Дело в том, что в какой-то момент первая волна освободившихся замов иссякла, а вторая, пришедшая к нам с далеких черноморских берегов, еще не набрала силу. Вот тут-то наш командир и принял решение назначить временно исполняющим обязанности командира по воспитательной работе — меня. Капитана 3 ранга и простого КГДУ. Естественно, только в базе. В море я садился на свое кресло и рулил как обычно. Причем отдал приказом, что подразумевало даже выплату каких-то дополнительных денежных средств, однако это, естественно, мне не выгорело из-за привередливости и склочности финансовых органов. Меня освободили от всех вахт, и я погрузился в нелегкую трудовую деятельность самого обычного заместителя командира самого обычного ракетного подводного крейсера.

Может, сейчас деятельность замов по воспитательной работе уже преисполнена «громадьем» планов и грандиозностью задач, но на тот момент, когда я временно влился в эти стройные ряды, вся эта некогда могучая структура находилась в состоянии безнадежного и блаженного коллапса. Идейный стержень был изъят, звезд на погонах поубавили, и вообще, бояться, а значит, уважать перестали. Большая часть воспитательного корпуса состояла из немолодых капитанов 2 ранга, среди которых попадались даже дремучие каперанги, высиживающие последние годы до предельного возраста. Самое удивительное, что за полгода я так и не смог внятно уяснить, что входит в мои обязанности. Политзанятия и политинформации давно отменили, вместо них придумали какие-то беседы о международном положении, которые никто толком не проводил. Единственное, что было четким и понятным, так это то, что все выходные и праздники я должен был сидеть в казарме или на корабле, а то и курсировать между ними, чтобы, постоянно пересчитывая личный состав, вынюхивать запах алкоголя. Я стал вечно что-то обеспечивать. Ничего особо трудоемкого в этом не было, и я даже умудрился несколько раз, с подачи нашего бывшего зама Геннадьевича, отстоять старшим по воспитательной части по дивизии, немало повеселив этим знакомых механических офицеров на кораблях. Каждую неделю в дивизии начальник устраивал нам совещание, скорее по привычке, чем по надобности, на котором все горестно жаловались, что времена поганые, личный состав пошел никудышный, а заместитель комдива в очередной раз грозно озвучивал самую свежую директиву по «борьбе с личным составом и неуставными взаимоотношениями». Надо признать, что в эти годы повального развала личный состав действительно был не чета прежним, и творил такие безобразия, о которых в былые годы и думать боялись. По большому счету это было кошмарное время. Восьмидесятые годы закончились торжеством демократии, вследствие чего студентов перестали призывать и сразу всех уволили. В считанные дни флот «освободился» от своей самой грамотной матросской составляющей.

Потом покатился парад суверенитетов, сопроводившийся массовыми побегами и требованиями матросов отправить их служить на историческую родину. Затем развал державы закрепили официально, и на флот потекли служить одни россияне. Но к этому времени большинство городской молодежи освоило финансовый способ откосить от срочной службы, и на корабли начали приходить трактористы из далеких областей с семиклассным образованием и горячие горцы из кавказских республик, абсолютно справедливо полагавшие, что подметать плац и скалывать лед — не значит быть военным.

Стартовала новая волна флотской годовщины, более жестокая и наглая. Командование резво вспомнило старое, в казармах и на кораблях снова начали появляться дежурные по «храпу», ночующие с личным составом, и казалось, что командование готово к каждому матросу приставить хотя бы одного контролера. Гауптвахты уже не помогали, а их вскорости и отменили, так же как и дисциплинарные батальоны. Все заботы по предотвращению каких-либо происшествий легли на командиров кораблей, которым и без этого хватало проблем. Те, естественно, переложили все на замов, которые, на удивление, снова стали востребованы, именно как заместители командиров по «борьбе с личным составом». К тому же после угара первых перестроечных лет и развала Союза, когда их понизили до помощников командира с потолком в звании — капитан 3 ранга, их потихоньку снова вернули в заместители, потом подняли планку до капитана 2 ранга, но, правда, на этом успокоились.

Вот такой вот «загогулиной», как говорил наш первый президент, я и оказался на острие сражений с задемократизированным личным составом. Однако мои методы работы с военнослужащими срочной службой в корне отличались от тех, каким учили в политакадемии, и были, мягко говоря, антигуманными. Механики, по сути своей, люди простые и грубые, совершенно не обладающие той тонкой умственной организацией, что присуща гуманитарным офицерам, к которым я и относил военно-морских «воспитателей». Первый же матрос-контрактник, надравшийся в субботу вечером до потери ориентации в пространстве, а оттого ставший буйным, драчливым и просто мерзким, был, по моему приказанию, демонстративно раздет догола и закинут в офицерскую сауну, которая незамедлительно была запитана. Воду, как холодную, так и горячую, на сауну я перекрыл сам, и когда температура там, внутри, дошла до 100 градусов, пьяный буян, до того оравший во всю глотку, вдруг осознал, что тут ему очень жарко и срочно надо выйти. Минут пятнадцать он сначала обещал лично меня убить, а потом уже с надрывом стал просить прощения. Услышав покаянные речи, я подключил на душ сауны забортную воду, температурой около нуля градусов. Он просидел так в сауне еще часа полтора, периодически от безвыходности остужаясь ледяным душем и снова нагреваясь, а когда я решил его выпустить, то из сауны практически строевым шагом вышел недоваренный голый, но абсолютно трезвый матрос, который тут же пообещал, что больше не будет пить никогда. Я на это не рассчитывал, да и не верил в такое чудо, но вот в то, что он будет землю грызть, чтобы больше не попасться, почему-то был уверен. Так как экзекуция эта была мной проведена образцово-показательно, и ее ход наблюдал весь личный состав, в это время квартировавший на корабле, то, не постесняюсь похвастаться, следующие три месяца матросы — срочники и контрактники — «залетать» неожиданно перестали. Я не очень связывал этот интересный факт с баней, устроенной буйному контрактнику, но коечто намекало, что парная сыграла в этом немалую роль. Конечно, уверенности в том, что они поголовно бросили употреблять алкоголь, у меня не было, но вот то, что они перестали попадаться, какой-то оптимизм внушало.

Тяжелее было с молодыми мичманами. Но и для тех я организовал показательную «порку», получив от старпома карт-бланш на назначение «залетевших» молодых мичманов круглосуточными руководителями сколки льда с пирса. Вроде ничего особенного, но в ноябре, да торчать постоянно на продуваемом пирсе, и когда тебя постоянно контролируют, чтобы ты, не дай бог, не отлучился на КДП, или, упаси боже, в прочный корпус не спустился, то уже к обеду начинаешь задумываться о смысле жизни и вреде алкоголизма. Смех смехом, но экипаж неожиданно начал светиться по сводкам, как один из самых дисциплинированных. Конечно, хватало и других заморочек, но командиру такой подход понравился, а заместитель командира дивизии по воспитательной работе начал поглядывать на меня с какой-то тайной мыслью в глазах, от чего я начал понемногу напрягаться. Разгадка подоспела довольно скоро.

За месяц до Нового года командир предложил мне поменять служебную ориентацию и стать штатным и официальным заместителем командира по воспитательной работе. Это никаким образом в мои планы не входило, так как я уже окончательно и бесповоротно решил не продлевать контракт с Вооруженными силами. Я отказался. Командир воспринял это спокойно и с пониманием, но на следующий день с таким же предложением ко мне обратился уже заместитель командира дивизии по воспитательной работе. Это напрягло меня еще сильнее, так как слова командира довольно сильно смахивали на шутку, а вот слова прожженного политрука юмором и не попахивали. Как бы подчеркивая мой плавный и уже практически решенный переход в когорту славных комиссаров, через пару дней меня даже пригласил на свой день рождения один из старейших замполитов дивизии. Пьянка была организована у него на квартире, и на нее собралось человек пятнадцать политруков, примерно одного возраста. Я был среди них самым молодым и мостился в уголке, усиленно стараясь не привлекать ничье внимание. Тем не менее после первого часа застолья заместитель командира дивизии, выведя меня на перекур, прочитал мне коротенький ликбез о достоинствах службы в качестве офицера-воспитателя, ошеломляющих перспективах, открывающихся передо мной и о своей личной симпатии к моей кандидатуре на место заместителя командира. Я снова уклонился от прямого ответа. Заместитель не настаивал, и вопрос снова временно повис в воздухе. Но уже через неделю он мне его задал в официальной обстановке и в своем кабинете. Отступать было уже некуда, и я честно признался, что собираюсь по окончании контракта «поднимать народное хозяйство» в местах, довольно далеких от Мурманской области. Меня начали уговаривать. Сначала мягко, а потом и жестко. Я снова отказался, после чего был отпущен с громогласным резюме начальника о его ошибочной оценке моей личности.

После этого моя политическая карьера покатилась вниз. Я продолжал исправно выполнять обязанности заместителя командира, но отношение ко мне «начпо» сменилось на демонстративно предвзятое. Меня стали ругать за все что можно, нашу казарму проверяющие из отдела воспитательной работы посещали все чаще и чаще, а уж когда мичман Леший в поселке умудрился набить морду своему соседу так успешно, что тот с испугу выпрыгнул со второго этажа прямо на патруль, правда, не сломав никаких конечностей, меня практически объявили персоной нон грата в воспитательных органах. Надо отдать должное командиру: когда я обрисовал сложившуюся ситуацию и предупредил его, что экипаж будут целенаправленно пачкать по причине моего отказа, он отнесся к этому понимающе и пообещал полную поддержку. Таким макаром я дотянул до Нового года, который и стал моей лебединой песней на ниве воспитательной работы. Конечно, в новогоднюю ночь не обошлось без сюрпризов, но все перекрыл стоявший соседним к нам бортом БДРМ. Экипаж стоял в боевом дежурстве, и часа в три ночи умудрившийся где-то здорово поддать верхний вахтенный за что-то обиделся на вылезшего покурить на мостик офицера и устроил настоящую перестрелку с ним и поднявшимся ему на помощь дежурным по кораблю. Минут пять они палили друг в друга, к счастью мимо, а потом уже несколько человек с нашего корабля умудрились спеленать обезумевшего автоматчика. Через полчаса на пирсе были все: от командующего флотилией до чекистов и прокуратуры, ну и, естественно, практически весь отдел воспитательной работы флотилии. Такое суровое происшествие заслонило собой все мелкие проступки, а поэтому уже через две недели к нам прибыл новый, законный и кадровый заместитель командира по воспитательной работе… и снова с далекого Черноморского флота. И хотя его служба у нас была недолгой, он остался в памяти народной, как «Шоколадный замполит», о чем даже стоит рассказать отдельно.

Конечно, мне приходилось видеть и других замов. Разных. Жестоких и почти пластилиновых, подлых и, напротив, добрых и чистосердечных, наивных романтиков и прожженных авантюристов, словом, разных, какими и бывают не только военные. Но только вот все они были багажом на кораблях, и не потому, что были не нужны, а потому, что ничего не умели и не хотели уметь, хотя при царе-батюшке даже корабельные священники занимали в бою места по боевому расписанию и не с Евангелием в руках.