Самое простое КШУ

Самое простое КШУ

на ПУ ГЭУ весело перемигивались красные лампочки аварийной сигнализации.

Из корабельной стенгазеты. БЧ-5

Как всегда, война подкралась незаметно. К 27 марта добрая треть моего экипажа уже месяц просиживала штаны, будучи прикомандированными к экипажу капитана 1 ранга Винтореза. В эту зиму нашу головную старушку серии 667 БДР, загоняв напоследок до убитого состояния, тихо и мирно перевели в отстой с сильно урезанным первым экипажем, а наш экипаж в полном составе переназначили и сделали первым экипажем самого свеженького корабля, пришедшего буквально пару месяцев назад со среднего ремонта. Его притаранил из Северодвинска могучий каперанг Винторез, несколько последних лет просидевший со своим экипажем на заводе и по этой причине разленившийся и отвыкший от реальной флотской действительности. Сам Винторез был самым старым и опытным командиром на дивизии, занимавшим свою должность минимум вдвое больше, чем любой другой, но по ряду разнообразных причин так и не выросший даже до уровня заместителя командира дивизии. Как и положено, несколько лет ремонта на заводе, в Северном Париже, деморализовали и развратили экипаж по полной программе. За эти годы часть народа попереводилась кто куда, а остальные вспоминали родную базу как что-то очень далекое и суетливое. Половина офицерского состава сменилась, и в базу пришел экипаж с лейтенантами и даже старлеями, еще ни разу не бывавшими не то чтобы в море, а даже в Гаджиево.

Командование встретило корабль с распростертыми объятиями, сразу доукомплектовав его за счет первого экипажа, то есть нас, и назначило корабль самым дежурным стратегическим велосипедом флотилии. Сначала экипаж прогоняли по всем мыслимым и немыслимым задачам, потом торжественно отправили на боевую службу, потом погоняли по морям еще месячишко в воспитательных целях. После чего прислонили к пирсу и начали плющить совместно с винторезовцами уже и наш экипаж по сдачам береговых задач, чтобы винторезовцев наконец освободить и отправить в долгожданный отпуск. Теперь наш новый, сверкающий чистотой и свежестью корабль содержал один экипаж, а второй ежедневно топтал его, «вспоминая», что и как надо делать, правда, не в реальной обстановке, а, скорее, при береговой проверке.

Числа 25-го стало известно, что штаб флота задумал провести грандиозное КШУ с привлечением всех сил флота. Само собой, оказалось, что стратегические силы флота будет изображать наш корабль, а флотилия решила под шумок еще и зачесть моему экипажу пару морских задач, вследствие чего утром 27 марта после команды «Всем вниз, приготовится к вводу ГЭУ в действие!» на борт вместе с винторезовцами спустились еще 56 человек нашего экипажа, не считая нашего адмирала Тимоненко, кавторанга Кроликова — флагманского РТС, флагманских штурмана и связиста и каперанга — посредника из штаба флота. Кроме них еще загрузились два особиста, один наш, другой незнакомый, что тоже говорило о серьезности мероприятия, и как бы в довесок, для хохмы, добавили еще одного блаженного офицера, пребывающего в недавно введенной штатной должности психолога флотилии. Был он в звании капитана 3 ранга, худощав до той степени, что оставляла впечатление общей недокормленности, и вдобавок был неестественно весел, общителен и прилипчив, да так, что его хотелось сразу и бесповоротно послать куда подальше.

Естественно, корабль, принявший к себе на борт дополнительно еще шесть десятков людей, оказался переполненным дальше некуда, сразу образовалась четвертая смена для приема пищи, а во многих каютах сон стал предполагаться только по очереди. Тем не менее суета, сутолока и беготня совсем не помешала спокойно и вовремя завести установку и, отшвартовавшись ближе к вечеру, покинуть родную базу и кинуться рыскать по полигонам в ожидании сигнала к более конкретным действиям. В течение следующих полутора суток мы всплывали, погружались, усиленно воевали с псевдовзрывами и фантасмагорическими пожарами, попутно занимаясь всеми возможными отработками корабельных мероприятий и оттачивая организацию малых и больших приборок. К вечеру 28-го числа мы всплыли и успокоились, ожидая команды «Фас!». Только вот чем-то раздраженный Тимоненко, сидя в центральном посту, неожиданно заявил, что вентилятор на пульте ГЭУ, дует так, что ему сквозит по ногам и, вызвав меня по «Каштану», категорически запретил его запускать, чем вогнал меня в полное недоумение: как наш внутренний вентилятор может дуть ему на верхнюю палубу? Сменившись в «ноли», я попил чайку, поднялся наверх в рубку перекурить и, подышав свежим воздухом вперемешку с дымом, с чистой совестью отправился спать. Погода для конца марта стояла великолепная, все КШУ проходили по одному сценарию, предсказуемому до тошноты, и я был уверен, что через 2–3 суток мы благополучно отшвартуемся у плавпирса № 9, где последние месяцы стоял наш пароход.

Проснулся я внезапно, сначала даже не поняв, что происходит. Еще с закрытыми глазами я понял, что шум, который меня разбудил, идет не откуда-то извне, а рождается прямо рядом со мной. Спал я, как, впрочем, и все на таких выходах, не раздеваясь, поэтому вскочил сразу, однако, не успев разлепить глаза, неожиданно для себя оказался сначала распластанным по переборке, а потом моментально брошенным назад на шконку. Нас качало, да так лихо, что с непривычки бросало от борта к борту, а шум, разбудивший меня, был самого прозаического происхождения. Просто все, что могло, в нашей каюте упало. Все незакрепленное: все фуражки на шкафу, шмотки, книги, чашки, ложки, тетради из секретера, а сверху еще и чайник, обильно поливший это все водой, вкупе с заваркой из маленького чайника. Вот во все это хозяйство я и влетел босыми ногами, пару раз шваркнувшись о переборку. Корабль, как я уже сказал, так могуче кренило с борта на борт, что пока я кое-как пришел в себя после сна и нашел хоть какой-то центр равновесия, меня еще пару раз крепко приложило к переборкам.

Потихоньку приноровившись, я понял, что никакой тревоги нет, взглянул на часы, тихо матернулся и начал собирать разбросанное имущество, запирая по шкафам и закрепляя, насколько возможно. Было 05.50, и я еще добрый час мог со спокойной совестью давить на массу. После приборки каюты, я с балетной грацией умылся, изрядно наплескав на себя воды и перемазавшись зубной пастой. Постепенно коридор офицерской палубы начал наполняться народом, живо обсуждавшим неожиданно свалившуюся на корабль бортовую качку. На самом деле швыряло нас не так уж сильно, просто, как всегда, к этому никто не оказался готов, и обсуждение вертелось только вокруг личных потерь в виде разбитой посуды и испорченной документации. Начался завтрак, прошедший в веселой езде кресел по всей кают-компании, матерщины по поводу облитых рубах и раскиданных по палубе кусков масла и сыра. Прибежавший на завтрак старпом, побалансировав со стаканом кофе, успел сообщить, что переходим из полигона в полигон в надводном положении и что наверху крепчает. После перекура, на разводе, колыхающемся от борта к борту, эту информацию подтвердили приказом о срочной проверке закрепления всего возможного в отсеках по-походному.

На пульте ГЭУ все было как обычно, а запрещенный к пуску вентилятор ко всему прочему создал такую сонно-тягучую атмосферу, которую не смогла разогнать даже качка. Сменили спокойно, и все поплыло в привычном русле, только вот было трудновато улежать на комдивовской шконке. К тому же, на мой взгляд, качка понемногу усиливалась.

А в 08.43 начался кошмар. То ли корабль немного поменял курс и попал под волну, то ли наверху и вправду было уже очень неспокойно, но совершенно неожиданно после размеренных колебаний корабль резко накренило на правый борт на 30 градусов. Все снова посыпалось, и даже мы сами повылетали из кресел. Кое-где начала звенеть предупредительная сигнализации, которую сразу отключили, но больше отдыхать не пришлось. Подводная лодка все больше раскачивалась. А с учетом практически полного надводного хода и бортовых ударов волн и ветра, амплитуда качания корабля уже чувствовалось и по приборам, а у кого-то и по состоянию желудка. Оператор правого борта Игорь Арнаутов позеленел, потом пожелтел, а минут через пять уже извергал завтрак в гальюне.

09.15. Корабль бросило на правый борт с креном 38 градусов. Не успели мы обсудить этот новый рекорд, как у меня на борту сработала защита ГТЗА по падению давления пара в главном паропроводе. Естественно, защиту взвели моментально, но после этого стало уж совсем весело. Теперь звенело и тренькало, не переставая. Вся энергетическая установка корабля, предназначенная для работы в спокойных глубинах океана, закапризничала на бушующей поверхности. Слетали уровни и срывало насосы, датчики температур различных сред выдавали аварийные сигналы, один за другим. Пока не объявили тревогу мы с Арнаутовым срочно дали команду в корму, заводить аварийные уставки датчиков подальше, а где нельзя, датчики просто отключать, невзирая ни на что. Наконец объявили тревогу, и когда все сбежались, позеленевший до состояний стодолларовой купюры Арнаутов уполз в свой второй отсек, прикрывая рот ладошкой. Комдив Новожук, дожевывающий бутерброд и совершенно не реагирующий желудком на волнение, сообщил, что наверху практически ураган. У командира Винтореза сорвало шапку и унесло в море, молодого штурманенка и матроса на мостике при очередном крене вынесло за борт, благо они были уже привязаны, а потому отделались только диким испугом, ушибами, ссадинами, ну и промокли попутно. А уж по самому кораблю страшно стало ходить. Почему, он уточнить не успел, потому что начало срывать конденсатные насосы, и все наше внимание переключилось на связь с кормой. Пару минут неразберихи создал неведомыми путями оказавшийся в корме замполит, недавний надводник, который по своему глобальному незнанию техники выдал на пульт одну из команд, навсегда остающихся в памяти народа:

— Пульт, срывает конденсатники, вязать их!

Наверное, он хотел привязывать насосы к чему-то, но, слава богу, из машины поднялся старшина команды турбинистов Птушко, и мягко, но очень категорично попросил замполита не препятствовать осуществлению боевой связи между отсеком и пультом и вообще покинуть турбинные отсеки, а то всякое бывает.

Качать не переставало, и я попросил Новожука сесть вместо меня за пульт, а сам побежал перекурить и чем-нибудь перекусить. Природа наградила меня очень неплохим вестибулярным аппаратом, с одной особенностью: во время качки у меня всегда просыпался звериный аппетит, а не наоборот, как у большинства млекопитающих. Вот я и помчался в курилку, бросаемый из стороны в сторону. И тут-то я и увидел то, что не успел рассказать Новожук.

Верхняя палуба третьего отсека была забрызгана, точнее, залита вытошненным завтраком, и судя по объему, завтраком не одного человека. Все это переливалось и перекатывалось от борта к борту вместе с вылетавшим из всех закоулков мусором, начиная от аварийного имущества и кончая какими-то ботинками и древними вахтенными журналами. У трапа, ведущего в центральный пост, тошнило флагманского связиста, который враскоряку зацепившись за перила, чтобы не расшибиться, умудрялся невероятным образом обнимать ведро так, что его голова была практически внутри, и оттуда раздавались только утробные звуки, сопровождающие этот нелегкий процесс. По мере следования в 5-бис отсек я имел повод лишний раз убедиться в том, что подводники — существа нежные, и физиологически стоят особняком в славных рядах военно-морских родов сил.

Тошнило весь корабль. Пахло тоже соответственно. А сверху все было присыпано мусором, который повылетал и повыпал из всех тех местечек и закоулочков, куда не могла, а то и не хотела добраться рука матроса. Наш чистенький, свеженький и ухоженный корабль превратился в некое подобие самой грязной общественной уборной на Курском вокзале столицы в начальный период капитализации страны. Допрыгав через эти лужи желудочного сока до 5-бис отсека и пару раз с размаху впечатавшись в ракетные шахты ребрами, я, наконец, добрался до курилки. Там восседал изгнанный из кормы замполит, курил и сильно матерился. Сам он, имея за плечами богатый надводный опыт, от качки не страдал, но когда, покинув корму, направился прямиком в каюту, то застал, по его словам, «торжественный бенефис психологического желудка». На учения к замполиту подселили, естественно, «брата по оружию», флагманского психолога, который, судя по всему, последний раз в море выходил в далеком детстве, с папой на лодке, на пруду. Психолог, страдая профессиональным для всех политвоспитателей чувством постоянного голода, умудрился просидеть в кают-компании ужин и вечерний чай со всеми сменами, и с ними же всеми перекусить. И когда началась бортовая качка, да еще и с нарастающей амплитудой, все внутренности психолога вынесло наружу сразу, и не гденибудь, а в каюте зама, где он попытался найти спасение, причем на верхней койке, под одеялом.

Теперь зам, справедливо опасающийся идти в центральный пост, не мог спрятаться и в каюте, а потому вынужден был шататься по отсеку как неприкаянный. Выкурив в реактивном режиме пару сигарет, я покинул стенавшего зама и рванул в кают-компанию за какой-нибудь снедью. Проделав ряд акробатических упражнений и чудом не улетев на нижнюю палубу, я добрался до кают-компании и обалдел. Такого я еще не видел.

В кают-компании была картина поистине неописуемая. По палубе переливались потоки воды, таща за собой горы тарелочных осколков, подстаканников, лохмотья творога, сыра и прочих остатков завтрака, снесенных со стола качкой. Вместе с ними перекатывались и стулья, собравшиеся в одну, заплетенную кучку, с каждым наклоном все сильнее бившуюся о столы и переборки. Телевизор чудом висел на ремнях, и один из вестовых, балансируя, изо всех сил старался привязать его дополнительно, чуть ли не взлетая при очередном наклоне корабля. В гарсунке же была картина погрома в посудной лавке. Вестовые, измученные непрекращающимся накрыванием столов для четырех смен, естественно, все проспали, и теперь вся посуда присутствовала на палубе в виде разных по форме и величине черепков. Все это было щедро разбавлено вилками, ложками, ножами и прочим буфетным реквизитом. В холодильнике тем не менее нашлась пара бутербродов, оставленных неизвестно для кого, зажав один из них во рту, а другой в руке, я направился обратно на пульт.

В какие-то мгновения корабль неожиданно переставало качать. Успев за это время перебраться в 5-й отсек, я обрадовался возможности спокойно добежать до своего кресла, но после минутной передышки корабль внезапно практически положило на правый борт. Потеряв палубу под ногами и почти летя на дверь каюты старпома, я услышал крик вахтенного отсека, который в этот момент заходил в свою каюту на левом борту, и, повернув голову, увидел доселе невиданную мной картину.

Откуда-то с левого борта вместе с мусором, какими-то щепками и бумагами параллельно мне летели две огромные зубастые крысы, а между ними, едва не касаясь их серых шкур, летел и дико орал корабельный кот Клапан. Шерсть у него стояла дыбом, ужас сквозил во всех телодвижениях меланхоличного от природы кота, и даже ударившиеся в сантиметрах от него о стенки шахты крысы явно не волновали обезумевшее животное.

Я знатно приложился об дверь каюты и зацепился за какой-то трубопровод, ожидая такого же броска, теперь уже на левый борт, но корабль, зависнув ненадолго, медленно встал на ровный киль. Я сразу рванул в четвертый отсек, успев отметить краем глаза, что вахтенный пятого отсека очень уж бережно придерживает правую руку и зовет кого-то снизу. В четвертом отсеке, на центральном проходе, заваленном всем, чем возможно, сидел мичман Макаров с окровавленной головой, пытаясь зажать кровь куском белоснежной бязи. И еще везде звенели все возможные виды предупредительной и аварийной сигнализации. Не останавливаясь, я все же успел до нового наката проскочить на пульт, где, судя по всему, было тоже «весело».

— Блин, Борисыч, ты не охренел?! Тут крен за 50, а ты гуляешь столько!

Новожук, недовольно морща усы, уступил мне мое кресло, и едва я успел усесться, как корабль ухнуло на правый борт.

— Твою мать, зашкалило!

Вцепившись в подлокотники, я кинул взгляд на кренометр. Он был зашкален до упора. То есть крен был около 60 градусов. Повисев так несколько секунд, корабль нехотя вернулся в нормальное положение, и что самое удивительное, накренился на левый борт совсем немного. Взвыло и зазвенело все, что могло. Мичман Мотор, распластанный на «Каме», щелкая тумблерами, доложил в центральный пост.

— Центральный — «Кама». Начало падать сопротивление изоляции сетей.

Над «Камой» сразу завис комдив два, и вместе с Мотором, перебивая и перекрикивая друг друга, начали руководить кормовыми электриками. У нас тоже хватало дел. Тем не менее установка с наполовину отключенными и заблокированными аварийными сигналами работала достойно, и корабль уверенно шел вперед, несмотря ни на что. В 10.23 нас снова положило на правый борт так, что опять зашкалил кренометр. Когда корабль выпрямился, из центрального поста на связь вышел адмирал Тимоненко.

— Новожук, сколько можем выжать надводного хода?

Комдив, уворачиваясь от летящего на него журнала, бодро ответил:

— Попробуем полный, товарищ адмирал!

Тимоненко помолчал пару секунд.

— Давайте! Белов, Хопряков, внимательнее, не завалите защиту. Надо вытянуть. Пока погружаться не можем. Работайте!

Ход мы дали. Корабль, предназначенный для большого хода под водой, в надводном положении шел тяжело, под постоянными ударами волн в левый борт. В 10.28 нас снова завалило на правый борт, и не успевший схватиться за что-нибудь комдив два вместе со шнуром и гарнитурой «Каштана» перелетел через мою голову и со всего маха приложился спиной и шеей об пультовскую дверь. Вскочил он довольно бодренько, хотя по его затылку тоненькой струйкой стекала кровь, и сразу прилип к «Каме», продолжая что-то кричать в корму. В 10.46 нас совершенно неожиданно положило не на правый, а на левый борт. Все, что слетело, перевалилось и пересыпалось к этому времени на правый борт, вновь поднялось в воздух и полетело обратно, вместе с незакрепленным теперь уже Новожуком, прямо на меня. Кроме мусора, обсыпавшего меня с ног до головы, и Новожука, приземлившегося ко мне на колени, в перемещении от борта к борту приняла участие одинокая пультовская крыса. Она пролетела мимо наших лиц с каким-то непонятным звуком, и сразу скрылась в кабельных трассах. В 11.01 нас снова кинуло на левый борт, но не так сильно, зато с чувствительным дифферентом на корму, что снова вызвало массу предупредительной сигнализации, на обоих пультах. Но защита не падала, и мы давали максимально возможный ход. В 11.27 механик из центрального едва успел предупредить, что меняем курс, и снова попадем под бортовую волну, как нас опять положило на правый борт и снова за уставку кренометра. В 11.32 на пульт в момент очередной покладки на правый борт попытался войти старлей Горлохватов, сбежавший из рубки связи в наш гальюн. Получив дверью точнехонько в лоб и порцию мелкодисперсного мусора в лицо, он все же забрался к нам и сообщил, что КШУ прервано. Все корабли выгоняют в море, а эсминец «Бесповоротный» так вообще сорвало с якоря, и на нем пожар в арсенале. Потом Горлохватову стало снова не по себе, и он опять рванул в гальюн, вытравливать остатки завтрака.

Следующие два часа мы добросовестно перли в надводном положении, но, слава богу, уже не с такой амплитудой крена. Конечно, корабль снова и снова клало то на левый, то на правый борт, но уже максимум на 30–40 градусов, что после пройденного казалось сущей ерундой. Наконец, в 14.46 раздалась команда, которую все уже и не ждали:

— По местам стоять к погружению!

Наверное, большинство экипажа никогда не погружалось с такой нескрываемой радостью и общим ликованием. Кормовые отсеки в нарушение всего радостно докладывали по нескольку раз, что не просто готовы, а счастливы уйти на глубину и оставаться там подольше. Только на 120 метрах глубины волнение снизилось практически до нуля, хотя иногда корабль все же немного подрагивал, словно от страха, перед этой неласковой водной поверхностью. На удивление, эти многочасовые качели закончились без людских потерь и фатальных отказов техники. Пара-тройка разбитых носов, десятка полтора пусть серьезных, но ушибов, а не переломов и неисчислимое количество синяков на личном составе, плюс утопленная шапка командира — все-таки не самая большая плата за испытанную напасть. Корабль приводили в порядок около трех часов: мыли, драили и снова мыли. Но все равно еще несколько часов в отсеках витал тот самый запах, который ассоциируется с грязной и беспощадной пьянкой, а на обед и последовавший сразу за ним ужин не пришли человек тридцать, до сих пор не рискнувших после пережитого что-либо отправить в желудок. Через полтора суток во время сеанса связи выяснилось, что из-за стихии едва начатое КШУ перенесли на 3 апреля, а все это время мы должны бродить по полигонам. Известие вызвало огромную моральную изжогу у Тимоненко, вследствие чего для восстановления собственного психологического баланса он сразу устроил смотр корабля, после которого содержание ракетного подводного крейсера был признано крайне неудовлетворительным, что немного успокоило адмирала и разрядило обстановку.

КШУ мы отходили без замечаний, доблестно изобразив все стратегические силы Северного флота. Следы урагана в базе были видны на каждом шагу, да и трудно не заметить наполовину выброшенные на камни буксиры, разбитые в клочья баркасы и лодки и притопленные плавпирсы. Поселку тоже досталось, начиная от оборванных проводов, отключения света и воды и кончая вынесенными ветром окнами домов и оборванными крышами. Но разрушения оказались не фатальными, все довольно быстро восстановили, а в моей памяти почему-то более всего отложилась феерическая картина летящих в одной стае крыс и кота.