Как закалялась сталь…

Как закалялась сталь…

У моряка нет трудного или легкого пути — у моряка есть только славный путь!

Адмирал П. С. Нахимов

Все когда-нибудь происходит в первый раз и запоминается навсегда: женщина впервые рожает, ребенок впервые встает на ноги, первоклассник получает первую двойку, мужчина впервые разводится. Моряк тоже помнит, когда впервые выходит в море. Как я уходил в первую свою автономку, не забуду никогда. Поверьте, эта история того стоит, и достойна своего времени!

Первый год лейтенантства, не в пример другим моим сокурсникам, с первых дней загрузившихся на корабли, я провел практически на берегу. Если не считать единственного выхода в море на трое суток в первый же день пребывания на Севере. Тогда, узнав, что я служу от силы четвертый час, меня посадили на пультовской топчан и строго-настрого попросили руками ничего не трогать. И все трое суток я с ужасом рассматривал сотни мигающих лампочек на мнемосхемах. Потом почти целый год возможности вспенить моря мне не представилось. Второй экипаж ракетного подводного крейсера стратегического назначения «К-…», в который занес меня кадровый вихрь, раньше морячил часто и успешно. Но с уходом корабля в средний ремонт в Северодвинск экипаж постепенно развалился на части и был разобран по другим кораблям, а по сути, представлял собой отстойник списанных и больных. О походах в море позабыли и не жалели. Ко всему прочему уже в ноябре нас отправляли на завод, менять первый экипаж, месяцев эдак на шесть. Северный Париж кроме стандартных соблазнов манил еще слухом о назначении нашего экипажа техническим. Для непосвященных: служить в Двинске, получить постоянные квартиры (тогда их еще давали), в море не ходить, а если коротко: получить все преимущества берегового существования, о которых мечтают все подводники, прослужившие более трех лет.

Среди офицеров и мичманов шло брожение, обстановка расхолаживала. В тот год к нам пришел всего один молодой лейтенант — я, и общая расслабуха офицерского состава в ожидании береговых привилегий весьма негативно сказалась на моем становлении. Большая часть офицерства хлопала по плечу, советовала не ломать голову, зачеты по специальности пустить побоку, мол, все одно служить на заводе и тому подобное. Непосредственные начальники, механик и комдив бурчали о сдаче зачетов, учебе, устройстве корабля, но как-то неубедительно и главное — ненастойчиво. Они ведь прекрасно понимали, что изучать корабль без корабля, сидя на берегу — полнейший абсурд. И не напирали.

Все прошло по плану. Выехав железнодорожным обозом в Двинск, мы просидели там среди сварки и ржавчины до апреля. Успешно вернулись в Гаджиево. Пережили смену командира. Так же успешно через две недели срулили в учебный центр в Палдиски. В краю горячих эстонских парней мы застряли почти на три месяца, попутно с учебой выкрасив и отремонтировав все вокруг. Новый командир фанатично стремился в море, мы не очень, но его должностной энтузиазм «заражал» деятельностью и нас, приходилось скрипеть, но возвращаться к реальной жизни. А посему после Палдиски завертелась кутерьма: экипаж передали из одной дивизии в другую, мы с ходу запрыгнули на корабль, выходы в море чередовались со сдачами и приемами корабля. Неделя моря, неделя берега и камбузных нарядов. К годовщине своей службы я тем не менее наплавал чуть более месяца, тогда как мои одногодки готовились идти кто во вторую, а кто и в третью автономку. Потом-то я их нагнал, а тогда.

В один из перерывов между сдачами и приемами корабля я осуществил воссоединение с семьей. Уезжая на Север, я оставил жену на пятом месяце беременности дома, в Севастополе, и за год виделся с ней два раза. Сначала когда родился сын, а потом на майские праздники вырвался на несколько дней из Палдиски. Одинокая жизнь порядком поднадоела, да и мужской организм требовал женского присутствия. Встретив некоторое сопротивление семейства жены, я не без труда выписал супругу с дитем в Гаджиево. Благо, хотя у меня еще и не было квартиры, но друг детства оставил мне свою, на пару лет, с мебелью и остальными причиндалами, о чем я уже писал.

Все складывалось как нельзя лучше. Семья рядом, служба сносная, все путем! Но флот не был бы флотом без всевозможных каверзных изюминок. Заступив в один из вечеров дежурить в исключительно лейтенантский наряд на камбуз, я неожиданно утром был заменен. Прилетел такой же лейтенант Скамейкин, отобрал халат и повязку и сказал, что меня срочно вызывают в казарму. В казарме командир строго и конкретно указал: в море на трое суток с экипажем Тимоненко, стрельба торпедой с якоря, у них заболел управленец. Туда и обратно. Отход в 20.30 из Оленьей губы. Сейчас домой, собраться, отдохнуть, обняться с женой и в 19.00 на «скотовозе» убыть в Оленью.

Понять дальнейшее невозможно, не понимая, что есть «скотовоз». Это песня! Военно-транспортная. Как показывает практика, высшие и высокие чины из флотского командования, хотя и растут со всеми из одного огорода, все остальное офицерство, а тем паче мичманов почитают за быдло. Грубо, но верно. Поэтому для передвижения личного состава между базами (а от Гаджиево до Оленьей губы примерно 17 километров) утром и вечером идут машины, бортовые «КамАЗы». А теперь представьте: как называть транспортное средство, если в январе на сто человек дают два «КамАЗа» под брезентовым тентом. Думаю, «скотовоз» — это еще мягко сказано! Так и едет народ со службы и на нее: впереди беленький автобус «пазик» — для белокостного штаба, а за ним два-три раздувшихся «скотовоза» с прочими плебеями. Правды ради скажу, что где-то к концу 80-х «скотовозы» заменили на «КамАЗы» с кунгами. Там, конечно, потеплее, но и людей вмещается в два раза меньше, то есть давка покрепче.

Вот на таком транспорте мне и надо было убыть в Оленью губу. На мое счастье, подавляющая масса подводников живет в Гаджиево, отчего обратно в Оленью машины идут полупустые, почти порожняком. Как образцовый и исполнительный военный я с блеском выполнил приказания командира: отдохнул, поспал, облобызал жену и сына и без десяти семь стоял у места посадки, около поста ВАИ. По какой-то прихоти судьбы подогнали кунги (в ту пору редкость), народа было немного, вбрасывания не случилось. Все чинно расселись и поехали. Через полчаса были на месте. Маленький нюанс: открыв дверь кунга можно просто выпрыгнуть на остановке, а можно вставить специальный железный трапик в два паза, спуститься цивильно и с достоинством. Вот это самое достоинство меня и подвело! Сидел я крайним у двери, остановились, подхватил я этот цельносваренный трап и вставил в пазы. Но в один не попал и не заметил этого. Ступил на него и начал спускаться. Меня одного он, скорее всего, выдержал бы, но на беду сразу за мной на него ступил семипудовый, кровь с молоком мичман. Трапик сник, хрустнул и обломился.

В итоге, на моей правой ноге, точнее на ее лодыжке, оказались: злополучный трап плюс веселящийся от неожиданного падения монументальный мичман. Больно было, не описать. Выбравшись из-под мичмана, я прыгал минут пять, подвывая и похрюкивая. Постепенно боль притупилась, но на ногу можно было наступить только чисто условно. Путем подскоков и подвываний я кое-как добрался до пирса. Доложился по «Каштану» о прибытии и на одних руках спустился вниз. В центральный пост, хочешь не хочешь, заходить надо. Командиру представиться. Тут мне сразу не понравилось. Командир, кавторанг Тимоненко, будущий адмирал и комдив, вместе с старпомом Светляковым, моим будущим командиром, разносили в пух и прах какого-то мичмана. Старпом визжал как заведенный, командир угрюмо кидал резкие, рубящие фразы. Меня мимоходом оприходовали, выслушали и отправили к командиру дивизиона. Получив каюту, шконку и очередной словесный «урок мужества» со стороны комдива раз, я поплелся в отсек. Старшина отсека успокоил меня, просил не удивляться, так как у них в экипаже все построено на тактике террора и крика. Да и у комдива прозвище — Витя — разорви сердце, и этим все сказано.

В море вышли вовремя. На второй день нога моя распухла, посинела и пожелтела и упорно не позволяла на себя наступать. Корабельный доктор, такой же лейтенант, осмотрев злополучную лодыжку, посоветовал попить анальгин, перетянул ногу эластичным бинтом и написал направление в госпиталь по приходу в базу. Все. Да большего он и не мог. Трое суток нога ныла и постреливала. Хохмочка началась позднее. По возвращении. Пришли в субботу, ближе к обеду. Стояла мерзковатая погода, моросил по северному поганенький осенний дождик, из числа тех, которые не выключаются сутками. Закидав в портфель пожитки, я заковылял на выход. Не тут-то было! Центропост обернулся для меня полнейшим тупиком. Командир Тимоненко легким барским движением мизинца остановил мои неуклюжие попытки вылезти в верхний рубочный люк, и не обращаясь ко мне, сказал старпому:

— Александр Иванович, этого умника на берег не спускать. Завтра он уходит с нами на контрольный. Потом автономка. Вопрос решен. Пусть симулирует на борту корабля.

Светляков вперился в меня и развизжался (что умел, то умел!):

— Сдать удостоверение личности, ботинки! Комдив, отнять у него штаны! Запереть в каюте! Выставить вахтенных! Выход лично вам даже на пирс запрещаю! Ни шагу с корабля!

Я опешил. Такого фонтана я не ожидал, зная, что доктор о состоянии моей ноги командиру доложил. Тимоненко, судя по всему, решил, что военные кости срастаются по приказу. Так или иначе, но через ЦП наверх я выйти не смог. Спустившись вниз, я уселся на пульте и прикинул перспективы. Продаттестат на трое суток мне не выписывали. Приказа на прикомандирование дивизия не оформляла — договаривались кулуарно. То есть официально на корабле меня просто не было. Значит, надо бежать.

На свет божий я выполз через люк 5-бис отсека и перебежками проник в ограждение рубки. На мою беду, Тимоненко вынес свое барское тело на пирс и неторопливо гулял туда-обратно, не обращая внимания на дождь. Я залег и стал ждать. Ждал четыре часа. По моим предположениям Тимоненко был мокр насквозь, но с пирса не уходил, только периодически вызывая к себе кого-нибудь с корабля. Вымачивал беднягу и отпускал, видимо, получая от этой процедуры чисто садо-мазохистское удовлетворение. Через четыре часа его вызвали к телефону, и я наконец смог отхромать подальше от пирса с максимально-возможной для меня скоростью. Зная военную организацию, я абсолютно не сомневался в том, что вызывать из дома меня будут настойчиво и неоднократно. Поэтому решил отгородиться от такой напасти официально и взять справку в госпитале. Госпиталь, совсем кстати, был по дороге домой. В приемном покое сидел майор-медик и скучающе листал журналы. Выслушав меня, майор глубокомысленно осмотрел ногу, похрустел костяшками пальцев, подумал и спросил:

— Медкнижка при себе?

— Да.

— Давай. Напишу освобождение до понедельника, а там с утра к травматологу. Дома лежать, ногу выше головы, пей аспирин и анальгин. Понимаешь, я сам окулист, а сейчас больше никого нет, даже рентгенолога. Будут к вечеру. Вот если бы у тебя глаз болел.

После госпиталя я призадумался. Запись в медкнижке была не особо устрашающая. Ее одной маловато. Решившись, я, не заходя домой, потащил бревноподобную ногу прямо домой к командиру. Командир жил на четвертом этаже, в доме на самой высокой точке поселка (в его квартиру я сам въеду четыре года спустя), пока добрался, трижды пропотел и чуть не стер зубы от боли. Позвонил. Командир открыл, оглядел с ног до головы и понял, что это не просто визит вежливости.

— Докладывай.

Я доложил, специально сгущая краски и напирая на то, что Тимоненко кладет все, что может, на мнение моего шефа, и что, мол, я иду в автономку с ними, и плевал он на мой экипаж, и. Судя по лицу командира, такие доводы на него не просто подействовали, а разъярили до крайности.

— Белов! Домой! Болеть до понедельника! Утром к врачу! Нашего лекаря я пришлю сегодня же вечером. Посылать всех тимоненковских гонцов на х…! Я приказал! Людей, бл…, они у меня отбирать будут! Выйдешь из дома — арестую! Сгною, если к кораблю ближе чем на триста метров подойдешь без моего приказа!

Домой я хромал в наипрекраснейшем настроении. Приказ начальника — закон для подчиненного (см. Строевой устав). Не выйду из дома — и точка! Командир приказал!

Дома жена схватилась за сердце, запричитала, мимоходом заметив, что уже три раза за мной прибегали с корабля. Наложив холодный компресс на пораженную конечность, я разлегся на диване, водрузил ногу на стопку подушек и начал болеть. Следующих трех визитеров от Тимоненко я отшивал уже лично, демонстрируя медкнижку и цитируя слова командира. Вечерком заглянул наш корабельный доктор Серега. Посмотрел и уверил меня, что дело и вправду серьезное. В воскресенье за мной уже не заходили. Плюнули.

Понедельник начался с попыток надеть ботинок. Хромач упрямо не лез на ногу. После серии бесплодных попыток я плюнул, надел на правую ногу дырчатый подводницкий тапок и, подволакивая ногу, побрел в поликлинику.

Врач-травматолог оказался тридцатилетней блондинкой с изумительной фигурой, в обтягивающем халатике, надетом на нижнее белье (просматривалось очень впечатляюще), и достоинствами, выпирающими откуда было возможно. Зрелище было до того завораживающее, что о ноге я как-то позабыл.

Сексапильный травматолог нежными пальчиками общупала мою лодыжку, наклоняясь так, что сквозь разрез халата я видел пол, поохала, и отправила меня на рентген. После рентгена доктор посмотрела еще влажный снимок, откинулась на стуле, закинула ногу за ногу (у меня перехватило дыхание) и с нематеринской жалостью сообщила:

— Пашенька, у тебя практически перелом лодыжки, трещина очень большая, да еще опухоль. Будем накладывать гипс. Как же ты, бедняжка, столько дней терпел? Снимай штаны!

Команду на оголение я выполнил быстро, хотя и неуклюже. Лежа на столе, обкладываемый теплым гипсом, я больше всего боялся, как бы мужское естество не проявило себя в самый ненужный момент. Предпосылки к этому были. Горячие руки сердобольной докторши летали по всей нижней части тела, задевая нужные и ненужные органы. Но этого конфуза, слава богу, не случилось, и через полчаса мою ногу упаковали в лучшем виде по самое бедро. Лишних костылей в поликлинике не оказалось, и Светлана Ивановна (так звали моего медика) вызвала машину «Скорой помощи», чтобы отвезти меня домой.

— Полежишь месячишко в гипсе, отдохнешь. Недельки через две приходи, посмотрим, — сказала на прощанье доктор и чмокнула меня в лоб.

Жена на пороге квартиры перенесла очередной удар: утром муж ушел на своих двоих, вернулся на носилках. После обеда супруга взяла в аптеке напрокат костыли и потекла новая жизнь. На три недели про меня забыли. Жена носилась по магазинам, я сидел с сыном, подложив под ногу костыль. Недели две спустя сходил в госпиталь и узнал, что гипс носить еще недели две. Мой же экипаж, по слухам, занимался обычным делом. Крутился между берегом и морем.

Идиллия закончилась ровно через неделю, и снова в воскресенье. Когда утром жена ушла за «воскресной колбасой» (непонятно почему, но в наш поселок колбасу завозили исключительно по выходным), а я, как всегда, остался с сыном, в дверь позвонили. Вдевшись в костыли, я доковылял до двери, и, не ожидая никаких засад, открыл. На пороге стоял НЭМС нашей дивизии каперанг Пантюша, собственной персоной! Когда лейтенант является к полковнику — это нормально, но если полковник к лейтенанту, то это уже что-то экстраординарное.

— Здравствуй, Павел! Как здоровье?

То, что каперанг знает, как зовут какого-то задрипанного лейтенанта первого года службы, насторожило меня еще больше.

— Ничего. Заходите.

Каперанг шагнул в прихожую.

— Видишь ли, Павел, мы люди государственные, военные. Нам приказывают — мы выполняем. Сознаешь?

— Сознаю. — Большего мне не оставалось.

— Тогда слушай! Завтра с утра в госпиталь, там все знают и объяснят. В среду уходишь в автономку с Тимоненко. Больше некому! Возражений не принимаю — это приказ! Выздоравливай!

Закрывая дверь, я прикидывал как «обрадуется» жена. Об отказе я и думать не смел. Отказываться нас не учили.

Дальше события понеслись, как на паровозе. В понедельник в госпитале сексуальная Светлана Ивановна предстала передо мной не звездой стрип-шоу, а в форме капитана медслужбы.

— Мы, Пашенька, тоже люди военные. Нам приказали — мы выполняем.

Никаких эротических видений, когда она снимала у меня гипс, почему-то не возникало. Костыли у меня отобрали, дав взамен палочку, ногу туго забинтовали и посоветовали до завтра много не ходить.

— Не обижайся. Не ты первый — не ты последний. Терпи, — посоветовала Светлана Ивановна и опять поцеловала меня в лоб.

Идти жаловаться на судьбу было некому. Мой экипаж бродил по морям, заступника-командира не было. Да и не в его силах это было. Вечером ко мне зашел Шурка Антохин, старлей, наш электрик, тоже шедший с Тимоненко, забрал мои вещи и отнес на корабль. В среду утром я попрощался с семьей и ушел сам. В 14.00 этого дня мы вышли в море. На 89 суток.

Жену с сыном вывез на Большую землю тесть. Оставшись одна с ребенком, не прожив и двух месяцев на Севере и не имея знакомых, жена совсем расклеилась и передала SOS родителям. Тесть пробил командировку в Мурманск и с блеском произвел эвакуацию. А у меня на память о первой автономке остался живой барометр — лодыжка левой ноги. Правды ради скажу, что люди в экипаже Тимоненко, несмотря на взвинченность обстановки, были что надо, и воспоминания о том походе у меня самые хорошие.