ПРЕДАТЕЛЬСТВО ВЕКА

ПРЕДАТЕЛЬСТВО ВЕКА

Прошло свыше 50 лет с тех тревожных и незабываемых для нашей военной разведки дней, когда шифровальщик военного атташе в Канаде лейтенант советской армии двадцатишестилетний Игорь Гузенко решил перейти на службу к канадцам, хорошо понимая при этом, что с пустыми руками он никому не нужен. Материалы, которые он передал Королевской канадской горной полиции, всесторонне раскрывали деятельность советской военной разведки в Канаде и по своему значению и ценности не имели себе равных в истории предательств перебежчиков.

И удалось ему это прежде всего в силу недопустимой беспечности, ротозейства и легкомысленного поведения военного атташе СССР в Канаде полковника Заботина и его трех помощников — полковника Моти-нова, майора Рогова и майора Соколова. Они полностью доверили Гузенко хранение и уничтожение всей своей переписки. А тот снимал копии с документов, которые требовали хранения, собирал и хранил в надежном месте (1943 по 1945 год) те, что подлежали уничтожению.

К тому же Мотинов и Рогов, вопреки элементарным нормам конспирации, по своей инициативе стали заводить подробные личные дела на всех, с кем они работали или которых разрабатывали. В делах содержались имена, адреса, места работы и другие данные. Все это хранилось в сейфе у Мотинова, и ключ по правилам мог быть только у него. Второй ключ на всякий «пожарный» случай, опечатанный в специальном пакете, хранился у старшего шифровальной комнаты и никому не выдавался. Мотинов по глупой наивности не предполагал, что Гузенко уже давно пользуется вторым ключом, прочитывает все документы и снимает с них копии.

Кроме того, по существующим правилам шифровальщик должен жить в помещении, имеющем экстерриториальность. У Гузенко был маленький ребенок, который иногда по ночам кричал, а жена Заботи-на, жившего в том же доме, не терпела детского плача. В результате Заботин заставил Гузенко переехать на частную квартиру.

История его побега довольно необычна. Еще в сентябре 1944 года начальник Управления принял решение об отзыве Гузенко, а до того приказал переселить его в дом военного атташе. Полковник Заботин из-за возражений жены не выполнил приказа. Через год, в августе 1945 года, тогдашний начальник ГРУ генерал-полковник Ф. Ф. Кузнецов отправил телеграмму с категорическим приказом Заботину немедленно отправить Гузенко и его семью в Москву. После этого Кузнецов с гордостью показал мне содержание телеграммы — я схватился за голову. Дело в том, что телеграмму-то расшифровывал сам Гузенко. Она содержала явные угрозы и ускорила его побег.

Он собрал документы и вечером 5 сентября 1945 года тайно покинул квартиру. Гузенко обращался в газеты, в разные учреждения, всюду предлагал свой «товар». Но в течение двух дней ему никто не верил и не хотел слушать. Лишь 7 сентября он в конце концов попал в надежные руки Королевской канадской горной полиции (так называемая полицейская служба Канады). То, что увидели эксперты в материалах Гузенко, повергло их в шок. Список агентов включал многих известных в Канаде и за ее пределами людей — членов канадского парламента, ученого-атомщика, руководящих деятелей компартии и некоторых лиц в других странах.

Премьер-министр Канады сразу же направился в Вашингтон проинформировать президента США и посоветоваться с ним. Поскольку связи канадской сети простирались и в США, и в Великобританию, полиция оповестила контрразведывательные службы этих стран. В Канаду прибыли видные специалисты по советской разведке.

Гузенко, вскоре исчерпав всю информацию, содержавшуюся в украденных материалах, стал выдумывать имена, истории, которых на самом деле не было. Но такие крупные эксперты, как Райт в Великобритании и Англетон из американского ЦРУ, подозревавшие абсолютно всех, верили и тратили время, деньги на проверку услышанного.

Чтобы представить себе и понять, что в это время происходило в Москве, какова была реакция на побег Гузенко, надо вернуться немного назад, в 1944 год.

* * *

Весной того года было принято решение отправиться мне как заместителю начальника Первого управления военно-стратегической разведки в США, Канаду и Мексику, чтобы познакомиться и пообщаться с теми нашими работниками, которые работают официально в аппарате военного атташе или под «крышей» официальных учреждений. Было оговорено, что ни с кем из наших людей, находящихся на нелегальном положении, я встречаться не должен.

Вопрос о том, в качестве кого ехать, долго не обсуждался. Я был назначен старшим дипкурьером, вторым же дипкурьером ехал со мной Григорий Косарев, штатный дипкурьер МИДа СССР. Ехал я под фамилией Мильский, которую принял, когда первый раз отправился в США вместе с семьей в 1934 году. Самое трудное оказалось выбрать маршрут до Америки, поскольку шла война. После долгого обсуждения остановились на казавшемся тогда наиболее коротком, но таком экзотическом маршруте: Москва — Баку — Тегеран — Хаббания — Лидда — Каир — Алжир — Касабланка— Азорские острова — Прескайл (США) — Нью-Йорк — Вашингтон — Мексико-Сити — Сан-Франциско — Лос-Анджелес — Оттава — Нью-Йорк — Ном (Аляска) — Уэлькаль (Чукотка) — Якутск — Красноярск — Казань — Москва. Не знаю, можно ли отыскать еще кого-нибудь, кто когда-либо проделал такой же сложный и увлекательный путь.

В Оттаву я прибыл вместе с Косаревым где-то в первой декаде июня 1944 года, а 16 июня отправился в Нью-Йорк.

Сдав почту, я приступил к работе и вскоре встретился с Заботиным. Я впервые виделся с ним. Он выглядел очень привлекательно: стройный, моложавый, с красивой кудрявой седой шевелюрой. Беседовали мы на территории посольства, так как посещать дом военного атташе я остерегался.

Я расспрашивал его о каждом оперативном работнике и не предполагал говорить о Гузенко, поскольку он относился к группе технических работников. Но неожиданно сам Заботин заговорил о нем с большой похвалой: молодой, но очень старательный работник. Он просил о встрече со мной. К моему большому удивлению, я узнал, что Гузенко живет на отдельной квартире, а не в доме военного атташе. Вначале я даже не поверил и спросил Заботина, по чьему разрешению. Он объяснил, и я сказал, что Гузенко необходимо немедленно переселить в здание военного атташе. Заботин был расстроен этим, но возражать не стал. После этого разговора у меня остался неприятный осадок.

Затем побеседовал я с Мотиновым — главным помощником Заботина по оперативной работе. На этот раз беседа проходила в специальной комнате, куда доступ имели немногие, среди них Мотинов и Гузенко.

Комната находилась рядом с шифровальной. Это было самое секретное место в посольстве. Мотинов показал сейф, где хранятся все его документы. Когда я спросил, кто имеет к ним доступ, он ответил, что только он и никто больше. У меня не было времени, и я не стал проверять содержимое сейфа. Наступила очередь Гузенко. Мы беседовали в посольстве. Как всегда в таких случаях, я начал издалека: как семья, чем занимается жена в свободное время, что делает сам в выходные дни, каковы квартирные условия, не хочет ли он вернуться в Союз, как с языком — и ни слова о работе.

Неожиданно он начал говорить о том, что хотел бы тоже участвовать в оперативной работе. Это для меня было странно и неожиданно.

— Что конкретно вы знаете о нашей работе? — спросил я его.

Он насторожился, лицо стало напряженным, он отвел глаза в сторону, говорил о низком окладе, о неважной квартире, но что в целом доволен работой и хотел бы еще раз, когда у меня будет время, поговорить.

Я тоже решил знакомство с Гузенко продолжить. Дело в том, что, когда я выезжал за рубеж с инспекционной поездкой, я всегда пользовался только собственным шифром, который знали только я и Центр. Так было и на этот раз. Однажды я зашифровал свою телеграмму и сдал ее Гузенко для отправки. Он долго ее разглядывал и вдруг сказал:

— Товарищ полковник, ну зачем вы тратите время на это дело? Дали бы мне текст, и я бы все сделал и быстрее, и лучше. У вас и без того времени мало.

Я ответил, что в следующий раз так оно и будет.

Анализируя свой разговор с Гузенко, я постепенно задавался вопросом: «А не имеет ли он доступа к сейфу Мотинова?» И я решил устроить проверку: вызвал Мотинова, положил ему в сейф пакет и сказал, чтобы на другой день утром он уехал в Торонто и не возвращался ранее шести часов вечера. Я не стал объяснять ему, зачем это надо.

На другой день в десять часов утра я пришел в ту комнату, где находился сейф, и сел за пустой стол. Несколько раз мимо прошел Гузенко, с любопытством глядя на меня. В конце концов он подошел и вежливо спросил, не нужна ли мне помощь. Я спросил, не знает ли он, где Мотинов. Он ответил, что не знает, но, если что нужно, готов сделать. Позднее он выяснил и сообщил мне, что Мотинов вернется не раньше шести вечера, и снова предложил помощь.

— Дело в том, — сказал я, — что вечером я положил к нему в сейф материал и сейчас он мне нужен позарез. Нет ли у вас ключа от его сейфа?

— Что вы, — ответил он. — Ключ только у Мотинова.

— Ну что же, придется ждать Мотинова, может быть, он вернется раньше.

Проходил час за часом, я продолжал сидеть. Гузенко ходил озабоченный, делая вид, что сделать ничего не может.

Время двигалось медленно, и, просидев уже почти четыре часа, я начал терять надежду. Он подошел неожиданно, когда я терпеливо просидел почти шесть часов.

— Вот, проверьте, может быть, этот ключ подойдет, — произнес он.

И ключ подошел. Я молча открыл сейф, взял свой пакет, поблагодарил, вернул ключ и покинул помещение.

На другой день я сообщил Мотинову о том, что Гузенко имеет доступ к сейфу. Он не очень был этим расстроен и удивлен, заметив, что Гузенко допущен к совершенно секретным документам. Перед отъездом я еще раз сказал Заботину о необходимости переезда Гузенко и решил вновь с последним встретиться. Я внимательно слушал Гузенко, задавал разные, часто несущественные вопросы — какое-то необъяснимое и тревожное предчувствие на протяжении всего разговора неотступно мучило меня. Мне все почему-то виделась нем какая-то неискренность. Внутренний голос подсказывал, что с ним что-то неладно. Он задумал нечто такое, чего очень боится, что оно может быть раскрыто. И вот тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что он готовится перебежать. Готовится, но еще не решил окончательно. Я, конечно, понимал, что мое предположение ни на чем не основано и поэтому высказывать его несправедливо и опасно. С этим сложным чувством 16 июня 1944 года я покинул Канаду и в конце июля возвратился в Москву.

По приезде на докладе у тогдашнего полковника военной разведки Ивана Ильичева я, в частности, высказался о Гузенко: «У меня нет конкретных данных и каких-либо оснований, есть только предположение. Мне кажется, что Гузенко готовится к побегу и стоит на пути к предательству». Ильичев, сам никому ничего не доверявший, не принял тогда моего заявления.

Своевременно я подтвердил свое заявление начальнику Управления кадров полковнику С. Егорову. Он тоже отнесся к моему предположению с большим сомнением. Так или иначе, как оказалось впоследствии, эти заявления спасли меня. Не сделай я их, после бегства Гузенко меня бы арестовали, судили и посадили бы в тюрьму.

С августа 1944 года по сентябрь 1945-го я был полностью занят совсем другими заботами. И Канада отошла на второй план. Правда, на замену Гузенко был подобран и послан в Оттаву лейтенант Кулаков. В это же время мы узнали, что Заботин так и не переселил Гузенко. Вот тогда-то и родилась грозная телеграмма Федора Кузнецова, заменившего Ильичева на посту начальника разведки. Та самая телеграмма, которая, вероятно, и ускорила побег Гузенко.

Мы получили сообщение о бегстве Гузенко еще до того, как он попал в руки Королевской горной полиции. Сразу же возник вопрос, что с ним делать.

В Управлении в свое время существовала специальная секция «Икс». Она была строго законспирирована, подчинялась только начальнику и занималась в том числе актами мщения тем, кто изменял или нарушал взятые обязательства. Делать это можно было только с разрешения высшей инстанции, чаще всего самого Сталина.

Сталин потребовал от начальника ГРУ и Берия подробного доклада и плана мероприятий по ликвидации последствий канадского дела. Он запретил предпринимать что-либо против Гузенко, сказав примерно следующее: «Война успешно закончена. Все восхищены действиями Советского Союза. Что же о нас скажут, если мы пойдем на это? Надо во всем разобраться и назначить специальную авторитетную комиссию. Пусть ее возглавляет Маленков». В комиссию вошли также Берия, Абакумов, Кузнецов и Меркулов — помощник Берия.

Комиссия заседала почти ежедневно с 12 часов и до позднего вечера в кабинете Берия на Лубянке. Меня вызвали в первый же день. С каким чувством я направлялся туда, догадаться нетрудно. Войдя в кабинет, я, как всякий военный, сделал несколько шагов, встал по стойке «смирно» и отрапортовал: «Такой-то явился по вашему приказанию». Но в комнате царило молчание. Я продолжал стоять. Слева от меня в дальнем углу находился письменный стол, а на отдельном столике рядом — батарея разноцветных телефонов. Посредине кабинета — большой прямоугольный стол для совещаний со стульями по обе стороны и председательским креслом во главе. В этом кресле сидел Берия в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Он сидел, словно китайский богдыхан, вобравши голову в плечи и глядя на меня через свое зловещее пенсне. Казалось — насквозь. Справа от него сидел Маленков в серой гимнастерке-толстовке, безучастный, усталый, с мешками под глазами. Странно было, что Маленков — председатель — сидел с краю, а Берия занимал командное место. И, видно, не случайно комиссия работала в кабинете Берия. С другой стороны стола сидели остальные члены комиссии, все больше в генеральской форме. Среди них я заметил Кузнецова, все прочие — в форме КГБ. Они смотрели на меня хмуро, враждебно и сразу же становились подобострастными, когда к ним обращался Берия.

Начался допрос. Я продолжал стоять. Берия хлестал меня вопросами, как кнутом. Все началось с моей поездки в 1944 году. «Кому сказал о своих подозрениях?», «Кому еще говорил?», «Почему не пришел к нам?», то есть на Лубянку. Я сообщил, что докладывал своему начальству. Кузнецов подтвердил.

Затем посыпались вопросы о людях, которые проходили по делу. При этом Берия называл не фамилии, а только клички. «Кто такой Алек?», «Кто такой Ла-монт?» и т. д. Но поймать меня не удалось, ответы были правильными.

Комиссия продолжала работать, и меня чуть ли не каждый день вызывали в самое разное время — и днем, и ночью. Обычно часа в два ночи меня вызывал Кузнецов к себе и инструктировал, что я ему должен подготовить к одиннадцати утра, а сам уходил спать. В назначенное время я был у него, усталый и невы-спавшийся. Он, отдохнувший, в это время пил чай с лимоном и откусывал большими кусками какую-нибудь сдобу. Выслушав и получив необходимые материалы, он меня отпускал. Однажды около часа дня он позвонил и сказал, чтобы я никуда не отлучался и был у телефона.

После нескольких бессонных ночей состояние прескверное, и я решаю немного отдохнуть, отпустив адъютанта. Чтобы не заснуть и не пропустить телефонный звонок, принимаю специальную пилюлю. Ложусь на диван в кабинете и тут же засыпаю крепким сном. Сквозь сон мне кажется, что надоедливо звонит будильник. Стараюсь не обращать на него внимания, пока до сознания не доходит, что это телефон правительственной связи. Вскакиваю, покрывшись холодным потом. Взяв трубку, по возможности спокойным голосом представляюсь. В трубке — крик, ругань и какие-то непонятные слова. Пытаюсь оправдаться, но ругань продолжается, наконец Кузнецов говорит: «Немедленно приезжайте на Лубянку».

Войдя в кабинет Берия, я понял, что комиссия заканчивает работу. Никто не обратил на меня внимания. Фактически председательствовал опять Берия. Снова мне не предложили сесть. Затем Берия посмотрел на меня через пенсне и спросил, что мог знать Гузенко о других странах. В США под фамилией Витчак работал наш сотрудник 3. Литвин, хорошо знавший язык и устроившийся в Университет Южной Калифорнии. Берия спросил, что мы делаем, чтобы его немедленно вывезти. Выслушав, Берия ничего не сказал — это уже было хорошо. Американцы устроили за Витчаком неотступную слежку, но в конце концов ему удалось благополучно вернуться в Союз.

На другой день после этого допроса, утром, меня снова вызвал Кузнецов. Он сидел за своим столом, мрачный и чем-то недовольный.

— Комиссия закончила работу, — угрюмо сказал он.

Я ничего не ответил. Он тоже молчал, опустив голову.

— Буря пронеслась мимо, — заговорил он. — Забо-тин, его жена и сын арестованы, остальных решили не наказывать.

Для меня арест жены Заботина и его сына был непонятен и неоправдан. Я ушел от Кузнецова расстроенный и подавленный.

Заботин и его семья просидели в тюрьме недолго. Выйдя на волю, Заботин развелся, женился на простой деревенской женщине и уехал из Москвы в провинцию, где скоро скончался. Жизнь его сына была искалечена.

Что касается Мотинова, Рогова, Соколова и других, то они дослужились до генералов и сейчас находятся в отставке или запасе.

Так, собственно, закончилось дело Гузенко для нас. Но судьбы десятков людей, выданных им, были исковерканы. Они потеряли работу, лишились средств к существованию, были дискредитированы на всю жизнь.

Судьба самого Гузенко не сложилась. Он так и не обрел счастья. Со временем интерес к нему ослабел, и он был этим раздражен. Запасы его знаний о разведке оказались ограниченными. Он начал судиться и требовать денег со всех, кто в статьях или книгах ссылался на его материалы. Умер в одиночестве и забвении.

Конечно, свой поступок Гузенко объяснял благородными мотивами. Но кто из перебежчиков или предателей признавался в меркантильности, желании пожить хорошо и красиво, получить побольше денег?

Никто и никогда.