ПОХОЖДЕНИЯ ГРАФА
ПОХОЖДЕНИЯ ГРАФА
Наблюдательные поклонники Штирлица с недоумением отмечали, что рядом с неотразимым советским суперменом никогда не было женщин.
Появилась, вроде бы, симпатичная радистка, и даже беременная, но тут же выяснилось, что к этому ее состоянию полковник Исаев никакого касательства не имел, ибо сохранял с нею строго служебные отношения.
Возникшее было нехорошее подозрение, что Штирлиц принадлежал к тем, кому женщины вовсе не нужны, частично рассеяла замечательная сцена его встречи с женой «вприглядку» — за разными столиками немецкой пивной. Пять минут посмотрел он издали на жену — и снова годы полного одиночества.
— Как же так? — недоумевали граждане. — Живой ведь все-таки человек!
А дело в том, что живого Штирлица в природе не существовало. Его придумал Юлиан Семенов, и притом — строго в рамках дозволенного тогда советскому человеку. Настоящие же, живые, Штирлицы с санкции Центра, а то и по собственной инициативе, за эти рамки выходили и, наверное, все еще выходят.
* * *
Дело было задолго до войны, в Цюрихе. На эту влюбленную пару в фешенебельном ресторане у озера все сразу обратили внимание. Она была жгучей брюнеткой в роскошном вечернем платье с весьма рискованным декольте и явно старше своего партнера, но все еще очень хороша. Он — высокий стройный красавец в безукоризненно сидевшем фраке — словно с рекламы голливудского фильма.
Метрдотель в знак особого уважения лично проводил их на террасу к лучшему столику, с прекрасным видом на озеро, где тихо скользили величественные белые лебеди.
Окружающие любовались страстным танцем этой пары. Потом, уже сидя за столиком, дама, грациозно склонив голову на плечо молодого человека, что-то томно шептала ему на ухо. А он с нежной улыбкой отвечал ей тем же любовным шепотом. И никто из наблюдавших за ними, не поверил бы своим ушам, если б слышал, как она говорила ему: «Если вы, дорогой, меня предадите, то будете убиты, как только высунете нос из Швейцарии!» — А он, улыбаясь еще слаще, шептал ей в ответ: «А если вы, милая, предадите меня, то будете убиты уже здесь, в Цюрихе, вот на этой веранде, над синей водой с белыми лебедями!»
И услышав это, еще более удивительно было бы узнать, что молодые люди действительно — любовники. А объяснялось все это тем, что свело их в одну постель не столько влечения сердец (хотя с ее стороны поначалу было именно так), сколько верность служебному долгу. Оба были агентами разных секретных служб. Она — румынской и некоторых других, заинтересованных в секретных материалах, которые эта дама как курьер возила из Бухареста в Париж и обратно.
Он, в первый же вечер привлекший ее внимание своей незаурядной внешностью и манерами развязнонаглого американского плейбоя, быстро признался в том, что раньше был гангстером, а теперь работает на японскую разведку. Помимо искреннего удовольствия от интимного общения с прекрасной румынкой, молодого красавца интересовали не только вверенные ей секретные документы, но и ее огромные связи, позволявшие ему войти в круг крайне нужных для работы высокопоставленных лиц.
Всего этого он достиг благодаря ей, как добивался своего и во множестве других операций во время своей многолетней шпионской практики. Всякий раз он являлся в новом облике — то как английский лорд или венгерский граф, как канадский инженер или голландский бизнесмен, то как наемный убийца из Сингапура, не считая множества других обличий, имен и легенд…
Настоящее же имя этого Глобтроттера, то есть человека, постоянно путешествовавшего по всему миру, долгие годы оставалось известно лишь самому узкому кругу лиц в московском ОГПУ на Лубянке. Только тем, кто имел доступ к святая святых любой разведки — списку агентов-нелегалов с чужими биографиями, живших и работавших в предвоенные годы под чужими именами за рубежом.
А звали его Дмитрий Александрович Быстролетов, хотя по рождению и по крови он — Толстой. Наследный граф, прямой потомок того самого Толстого, соратника Петра Великого, и родственник великого Льва Николаевича.
Ровесник века, Дмитрий Быстролетов успел получить домашнее аристократическое образование, учился в Петербургском морском кадетском корпусе мореходного училища. Затем начал плавать на судах штурманом. Революция выбросила его в эмиграцию, где он поначалу очень бедствовал, работая где попало и кем попало. Потом поступил в Пражский университет, с увлечением изучал иностранные языки. Наделенный несомненным талантом, некоторое время учился живописи в Берлине и Париже. Кроме того, закончил еще и Цюрихский университет.
А потом его судьба вдруг резко изменилась. Оценив завидную внешность и разносторонние таланты этого человека, свободно владевшего двадцатью языками, советские чекисты сумели убедить его в том, что в условиях назревавшей войны и угрозы фашизма его святая обязанность — помочь Родине. Не будучи коммунистом, имея свой особый взгляд на большевистский переворот 1917 года, он тринадцать лет, не жалея ни себя, ни своей молодой жены, которую вовлек в разведывательную деятельность, успешно выполнял самые сложные и рискованные задания Центра. Вербовал агентуру и добывал особо ценную информацию, прежде всего шифры связи дипломатических ведомств разных стран. Все это он делал, искренне веря, что служит Родине и своему народу.
Похождения Дмитрия Быстролетова поистине фантастичны. Что ни задание, — то новый, никому, кроме Центра, неведомый «подвиг разведчика».
А в 1938 году его, как и многих других «героев невидимого фронта», вызвали в Москву, якобы для получения ордена и нового задания, но вместо этого арестовали и бросили в мясорубку ГУЛАГа.
Центр отказался от него, списал в расход и забыл о его существовании. И лишь много позже, уже при Андропове, на Лубянке искренне удивились, случайно узнав, что Быстролетов выжил. А узнали об этом потому, что одному из генералов, решавшему судьбу рукописей, присылавшихся на просмотр в КГБ из издательств, вдруг бросилась в глаза знакомая фамилия на титульном листе одного из них — Быстролетов.
Не тот ли самый? Проверили, и выяснилось, что именно тот. Пройдя все круги тюремно-лагерного ада, он дожил до реабилитации и уже больным стариком вернулся в Москву. Оказалось, что урожденный граф Толстой и бывший герой-разведчик очень тихо и очень бедно живет в крошечной комнатке коммунальной квартиры, зарабатывая переводами. На постоянную работу его как ранее судимого, несмотря на реабилитацию, никто не брал.
Помимо всех прочих талантов, у Дмитрия Александровича проявился еще и дар писателя. Начав в лагере и продолжив свой труд в московской коммуналке, он написал одиннадцать книг о пережитом, объединив их общим названием «Пир бессмертных».
К сожалению, вся эта работа (Д. А. Быстролетов умер в 1957 году) шла в годы, когда говорить правду о деятельности Лубянки и ее внешней разведки можно было лишь в узком кругу и только шепотом. Поэтому очень краткие, к сожалению, эпизоды из своей разведывательной работы он крайне осторожно дает лишь отдельными вкраплениями в книге о своей личной и семейной жизни.
Написав еще несколько киносценариев (по одному из них был поставлен фильм «Человек в штатском»), Д. А. Быстролетов в завуалированной форме оставил нам свидетельства некоторых своих подвигов, приписав их вымышленным киногероям.
Д. БЫСТРОЛЕТОВ ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ
Однажды, еще до женитьбы, случилась печальная история, очень серьезно повлиявшая на меня, мою дальнейшую работу, на мою жену и нашу семейную жизнь.
Признаваться в этом нелегко, но коли уж взялся на старости лет говорить правду, надо рассказать и об этом. Чтобы люди узнали, как разведка порой уродует души и жизни людей, которые вынуждены с ней соприкоснуться…
— Графиня Фьорелла Империали — первая и пока единственная женщина-дипломат фашистской Италии, — сказал мне наш резидент товарищ Гольст, — хорошенькая, образованная, гордая, богатая, своенравная, старше вас почти на десять лет. Вы поняли? На ней поломали зубы многие. Деньги ей не нужны, мимолетных романов у нее и без нас достаточно. Но мы должны к ней подобраться.
К советским людям она относится без предубеждений. С интересом. Вот вам и лазейка. Заинтересуйте ее разговорами на культурные темы, а потом инсценируйте любовь. Только не спешите: графиня не дура. Не испортите дело грубой игрой. Даю вам год или два. Потом делайте ей предложение.
— То есть как?
— Да так. Предложите увезти ее сначала в Москву, а потом в Вашингтон, куда вас, якобы, отправляют в десятилетнюю командировку на должность второго секретаря посольства. Бумаги вы ей покажете, все будет в порядке.
Распишите светскую жизнь в Москве и в Америке, а когда она клюнет и физическая близость войдет в потребность, вы печально, со слезами на глазах, вдруг объявите, что Москва боится предательства с ее стороны и нужно какое-нибудь доказательство ее искренности и окончательного перехода к нам. Так, какой-нибудь пустяк, пара расшифрованных телеграмм. Потом еще и еще. Даст один палец — потребуйте второй, а потом и всю руку. А когда женщина окажется скомпрометированной, берите всю целиком: нам нужны шифры и коды, вся переписка посольства. Срок выполнения — три года. Поняли?
Я был молод и недурен собой. Задание казалось любопытным приключением, а сама графиня Импери-али — крепостью, взять которую для меня было бы большой честью.
Я начал работать. Но вскоре пришла страстная любовь к другой женщине — Иоланте. Она мне ответила взаимностью, и мы поженились. Несмотря на женитьбу, я продолжал разрабатывать порученное мне дело графини.
И ночи в двух постелях продолжались — в одной я спал как муж, в другой — как помолвленный жених. Наконец, настало страшное мгновение: я потребовал от Фьореллы доказательств бесповоротности ее выбора. Она принесла какой-то пустяк.
— Нет, этого мало, — сказал я ей потом. — Мост за собой надо сжечь дотла.
И через несколько дней она ухитрилась привезти пакет, в котором оказались все шифровальные книги посольства, умоляя:
— Только на час! На один час!
Я посмотрел на это искаженное лицо и содрогнулся. Но зато потом товарищ Гольст похлопал меня по плечу.
— Ждите орден. Успех необыкновенный!
Дней десять спустя я получил от него вызов. Несся, не чувствуя под собой ног.
— Э-э-э… — начал мямлить Гольст. — Вы понимаете… Вы знаете…
— Да в чем дело? Говорите прямо! — взорвался я, почувствовав недоброе.
— Мы ждали похвалы за вашу успешную работу, а Москва ответила одним только словом: «Законсервировать».
Я сел на стул. Сжало сердце. Мы молчали.
— Я живой человек, не рыбный фарш, — сказал я хрипло. — Что значит законсервировать линию, добытую трудом трех лет?
Резидент вяло махнул рукой.
Во мне кипела ярость.
— Я опоганил три человеческие души — любовницы, жены и свою собственную. Три года я делал подлость и теперь, когда добыл для Родины желаемые секреты, вы мне отвечаете: «Не надо!» А где все вы были раньше?!
Резидент пожал плечами и вдруг криво усмехнулся.
— Они испугались. Вы разве не поняли?
— Да, я ничего не понял. Если уж я не боюсь здесь, где в любой момент… то чего же им бояться там, дома?
Резидент перегнулся ко мне через стол и, косясь на запертую дверь, зашептал:
— Они боятся, что если с помощью добытых шифров начнут читать сообщения московского посольства той страны, то неизбежно установят какое-то советское учреждение и лицо, выдающее им наши секреты. Поняли?
Я оторопел: у меня все завертелось в голове. И все же я не понимал…
— Ну тем лучше! Поймают предателя! Для этого мы и работаем здесь!
— А если он сидит в…
Тут президент показал пальцем на потолок, потом взглянул в мое лицо, на открытый рот и опомнился. Засмеялся. Протянул мне сигарету. Начал говорить о другом. И дело это было будто бы забыто.
ОПЕРАЦИЯ «НОСИК»
В эти годы произошел небольшой, но весьма неприятный для нашей страны случай. В нашем парижском посольстве работал на высокой должности поверенного в делах некий Беседовский, старый и проверенный член партии. Он воспользовался полученным из Москвы секретным денежным фондом, уложил валюту и наиболее важные документы в чемоданчик и сбежал в объятия французской разведки.
Потом изменник опубликовал еще и книгу разоблачений. Ее внимательно прочел Сталин и в одном месте написал на полях одно единственное слово: «Возобновить».
После этого меня вызвали из норвежских фьордов на конспиративное свидание в Осло в отель «Викинг» и приказали срочно явиться в Москву. С документами австрийского инженера-текстилыцика я немедленно отправился в долгий зигзагообразный путь и на Лубянке получил в руки ту самую книгу, где мое внимание обратили на рассказ об одной глупой истории, произошедшей в парижском посольстве и теперь разглашенной изменником.
Беседовский писал, что в свое время в посольство СССР в Париже явился небольшого роста брюнет с красным носом, в сером клетчатом костюме и в котелке, с алой гвоздикой в петлице и большим желтым портфелем в руках. Незнакомец потребовал, чтобы его представили военному атташе. Очутившись с ним наедине, вынул из портфеля переплетенные в черные обложки тетради и заявил:
«Вот шифры и коды Италии. Стоят они двести пятьдесят тысяч французских франков. В случае вступления в силу новых шифров вы получите и их, но опять за двести пятьдесят тысяч. Ценность моя как источника информации заключается не только в том, что вы получаете в руки ключи к тайникам враждебного вам государства, но и в возможности пользоваться этим источником многие годы.
Вы располагаете, конечно, своей агентурой на парижской почте и собираете шифрованные телеграммы, в том числе и итальянского посольства. Я вам доверяю. Возьмите книги, отправляйтесь в свой шифрованный кабинет и дешифрируйте пару итальянских телеграмм. Тогда произведем расчет».
Атташе убедился в подлинности шифров, сфотографировал их, возвратил незнакомцу и стал выгонять его из посольства, крича, что пришедший — мошенник, что проверка доказала негодность его материалов и если он не уйдет подобру-поздорову, то будет вызвана полиция. Незнакомец был поражен, пожал плечами и сказал: «Вы обокрали меня на двести пятьдесят тысяч франков. Для одного человека такая потеря велика, для большой страны такое приобретение — пустяк. Но вы сами отказались от редкого по своей ценности источника и тем самым доказали, что вы не разведчики, а крохоборы, мелкие плутоватые, лавочники без государственного кругозора…»
В Москву фотокопии шифров были посланы с победной реляцией о ловком выкрутасе, открывшем нашей разведке тайны политики Муссолини и вместе с тем сберегшем для советского государства большую сумму денег. Атташе получил орден за хорошую работу, а итальянцы немедленно изменили шифр, и весь успех лопнул.
На Лубянке мне рассказали все это и добавили:
— Вы прочли слово «возобновить» на полях?
— Прочел.
— Писал Сталин. Это приказ. Сегодня ночью уезжайте обратно, найдите этого человека и возобновите контакт с ним для получения тех же материалов.
Я раскрыл рот от удивления.
— Да где же его искать?
— Ваше дело.
— Да ведь о нем только и известно, что он небольшого роста и с красненьким носиком. На земном шаре таких миллионы!
— Возможно.
— Как же его искать?
— Если бы мы это знали, то обошлись бы без вас. Приказ понят? Выполняйте! Денег получите без ограничения, время на операцию дается с жестким ограничением — полгода. Желаю удачи.
* * *
В Женеве на берегу озера я сел на скамейку и принялся не спеша кормить лебедей.
— Где мой «Носик»? Как его найти? С чего начать?
Моих подчиненных Пепика и Эрику — смелых и исполнительных людей — я послал поработать уличными фотографами около итальянских посольств в разных странах — с заданием заснять всех чиновников небольшого роста. Начать решили с крупных столиц. Поименные списки чиновников у меня уже были. Кормя лебедей, я думал, что «Носик» может быть не изменником, а передатчиком изменника.
Через неделю лебеди уже узнавали меня и мчались со всех сторон, едва я усаживался на скамейке. А я все думал. Нет, риск такого предательства слишком велик… Чиновник посольства, имеющий доступ к шифрам, — у всех на виду и при передаче будет замечен… Предатель скорее всего — работник шифровального отдела итальянского Министерства иностранных дел. Через неделю я уточнил: «Или даже член правительства!»
К тому времени пришли материалы от моих фотографов — ничего подходящего. И письмо из Москвы, в котором сообщалось, что ответственный товарищ запомнил две дополнительные приметы незнакомца: «Носик» держался развязано и не выглядел вышколенным дипломатом. Лицо его было покрыто золотистым загаром, а красноватый цвет носа, вероятно, объяснялся не пристрастием к вину или болезнью, а солнечным ожогом.
В этот день лебеди получили тройную порцию. Во-первых, манеры «Носика» подтверждали мою догадку — он не предатель своей родины, а только агент предателя. А вот золотистый загар?..
Я думал неделю и вдруг ударил себя по лбу — это горный загар. «Носик» — или швейцарец, или просто живет здесь! Но где именно? Где в крохотной Швейцарии может болтаться агент предателя, имеющий дело с разведкой и идущий на смертельный риск? Только в Женеве!
Лебеди опять в этот счастливый день получили немало, а я вызвал сюда Гана ван Лоя, моего чудесного антверпенского рисовальщика.
Женева — скучный, чопорный кальвинистский город, и все веселые иностранцы, особенно сомнительного поведения, непременно бывают в двух местах — в дорогом «Интернациональном баре» и в дешевой пивной «Брассери Юниверселль». Стены обоих заведений покрыты портретами именитых писателей с их автографами. Среди портретов немало фотографий, но попадаются и бойко нарисованные заезжими художниками. Я засадил Гана в «Брассери», а сам под видом бедного художника уселся с карандашом и бумагой в баре. И оба мы в один день поймали «Носика»!
Дальше предстояло идти на риск. Признаться, что я советский разведчик, было бы ошибкой, потому что однажды оскорбленный «Носик» наверняка теперь не только не доверял нам, но и ненавидел нас больше, чем кого бы то ни было. И я решил выдать себя за американского гангстера и японского шпиона.
Бармен Эмиль подал мне виски с содовой. Людей было мало, и когда Эмиль отвлекся, болтая с красивой американкой, я уверенно опустился в кресло рядом с «Носиком».
— А ведь мы знакомы! — нагло начал я, раскрывая золотой портсигар.
— Что-то не помню! — удивился «Носик», но сигарету взял. — Кто же нас познакомил?
— Не кто, а что, синьор, — ответил я. Сделал внушительную паузу и прошептал «Носику» в загорелое ухо: — Итальянские шифры!
Он вздрогнул, но сразу же овладел собой:
— Эмиль, плачу за обоих! Выйдем, месье.
На улице он очень крепко сжал мне локоть:
— Ну?
— Локоть здесь ни при чем, а стреляю я отлично, — ответил я со смехом. — Будем друзьями! Японцы не могут сами вести свои дела из-за разреза глаз и цвета кожи, но они молчаливы, как могилы, и хорошо платят. Я знаю, что у вас бывает товар, а у меня есть деньги.
Мы стали сотрудничать, и в ходе дела постепенно выяснилось, что торговлю шифрами наладил не кто иной, как сам итальянский министр иностранных дел, граф Чиано, женатый на Мафальде Муссолини. По его поручению «Носик» объезжал все великие державы и, собрав пару миллионов, переходил на средние по величине государства, которым продавал те же шифры дешевле, тысяч на сто, а объехав средние, опускался до мелких и загонял им свой товар за пустяки, тысяч за десять.
Когда весь земной шар был снабжен, граф Чиано менял шифр, и «Носик» пускался в новый объезд клиентуры.
После выхода разоблачительной книги Беседовского семья дуче всполошилась: терять такую смачную кормушку не хотелось. Агент Чиано в берлинском посольстве тайком засунул шифровальную книгу за шкафчик уборной и объявил о пропаже. Чиано нагрянул туда с ревизией и розыском. «Нашел» пропавшие документы и засадил шифровальщиков на итальянский «Чертов остров» — Стромболи. Та все они и погибли. А итальянскому народу тем самым было показано, что в борьбе за интересы родины фашисты не щадят никого. Так-то дело было ловко замято.
«Носик» оказался отставным офицером швейцарской армии, итальянцем по национальности, с большими связями в Риме и в Ватикане: его дядя был кардиналом. Работать с «Носиком» было не скучно.
Но плохо было то, что этот жулик шел на риск по — мелочам. Однажды в Довере, в Англии, мы высадились с парохода и шли в группе пассажиров первого класса — их там пропускали без таможенного досмотра. Был туманный вечер, кругом стояли «бобби» с со-баками и фонарями на груди. Вдруг из штанины «Носика» покатилось что-то белое. Я замер. «Бобби» скромно потупил глаза, леди и джентльмены тоже. «Носик» спокойно нагнулся и сунул белый моток себе в носок. «Брюссельские кружева! — потом пояснил он мне — Везу на продажу для приработка!»
Я едва не избил его… А потом он чуть не застрелил меня, я спасся случайно. Началось с того, что он продал новые шифры сначала японцам в Токио, а потом мне в Берлине и определил тем самым, что я не работаю на Японию. Затем по списку государств, купивших его шифры, установил, что я — советский разведчик. Побелел от злобы: выходило, что мы удачно перехитрили его во второй раз!
Он начал убеждать меня немедленно поехать к нему в Швейцарию, где завтра утром он может познакомить меня с самим графом Чиано и Эддой Муссолини. Я согласился. Вечером мы сели в его мощную машину и понеслись на юг.
Шел проливной дождь. Сквозь потоки воды машина мчалась, как вихрь, обгоняя попутные поезда. Оба молчали. На рассвете мы прибыли в Цюрих, остановились перед большим темным особняком на горе Доль-дер. «Носик» отпер ворота, входную дверь. Зажег свет. Роскошный вестибюль был пуст, на статуях и картинах лежала пыль, мебель была в чехлах. Я понял, что это ловушка. «Носик» начал раздеваться. Я стал перед зеркалом так, чтобы следить за каждым его движением — он старался находиться у меня за спиной. Пистолет я держал в кармане, патрон был в стволе. Я увидел, как с перекошенным от злобы лицом он вынимает пистолет из кобуры под мышкой. Я мог успеть выстрелить первым, но стрелять не пришлось: на улице коротко и сильно рявкнул автомобильный гудок — город просыпался, начиналось движение. От неожиданности «Носик» вздрогнул и выдернул руку.
— Дурак, — сказал я. — Это мои товарищи подъехали и дали мне сигнал: если через десять минут я не выйду, они ворвутся сюда и без лишнего шума сделают из вас отбивную котлету. Мы сильнее. Поняли? Повторяю: не валяйте дурака! А еще разведчик, ха-ха! Неужели за целую ночь вы ни разу не обернулись и не заметили, что за нами от самого Берлина мчалась вторая машина!
«Носик» заныл насчет денег, я обещал добавку и счастливо выбрался из особняка. Этот особняк стал исходной точкой для выяснения личности «Носика» и его связей.
За время работы со мной «Носик» успел познакомить меня со многими агентами других разведок.
Болтая о том, о сем, «Носик» как-то проговорился, что в Локарно, в своей богатой вилле, проживает отставной полковник итальянского генштаба Гаэтано Вивальди, человек пожилой, вдовец, убежденный монархист. Его вилла — центр итальянской разведки против гитлеровской Германии, за вооружением которой Муссолини следит с завистью и тревогой.
Я написал доклад о необходимости найти подход к полковнику. Генералы Малли и Базаров, которые за границей были моими начальниками, поддержали. Борис Берман согласился. Москва одобрила.
План был прост: выдать замуж за полковника Вивальди… мою жену Иоланту.
У меня не было опыта выдачи любимой жены замуж для достижения государственно-политических целей. В литературе также не попадалось ничего такого, откуда можно было бы почерпнуть подходящие сведения. Приходилось самому решать, как повести разговор, чтобы Иоланта могла понять всю глубину этого мероприятия, которое должно подняться над уровнем всего обыденного и привычного, вознестись до высоты жертвенного подвига. Иначе, конечно, можно было заранее предвидеть отказ и семейную драму.
— Елочка, — сказал я как можно мягче, когда однажды мы сидели в Давосе, в парке на скамейке, и белки бегали вокруг, совали носы в наши карманы и лапками выгребали оттуда орехи (я начал говорить по-русски, потому что английский язык с его обязательным обращением на «вы» — более холодный). — Елочка, наша работа хорошо оплачивается, и мы становимся героями с чековой книжкой в кармане. Когда-то ночью, на Карловом мосту в Праге, ты говорила, что не хотела бы опуститься до этого.
Иоланта резко повернулась ко мне.
— Продолжай. Я слушаю внимательно.
— Надо встряхнуться и сделать еще один шаг вперед. Ведь мы играем с огнем, который пока не жжет, но может нас обжечь.
— А нужно?
Она машинально смахнула белок, и ее большие зеленые глаза наполнились ужасом.
— Нужно прыгнуть на пламя.
Я собрался с мыслями.
— Ты мне как-то сказала, что любя меня безмерно, хочешь взять от меня главное — мою душу, а свою душу передать мне. Этим ты давала понять, что каждый из нас имеет право на случайные связи.
— Я не говорила так просто и грубо.
— Возможно, Иола. Но мы именно так вели себя. Когда я привез тебя на консультацию в Берлин, ты была еле жива и после неудачной операции едва не умерла. Я вошел тогда в палату, а ты не могла даже повернуть голову на подушке, только повела в мою сторону глазами. Я почувствовал, что сейчас разревусь и, чтобы скрыть это, сделал вид, будто закашлялся, и полез в карман за платком. Вдруг вижу твою слабую улыбку — первую улыбку. И тут только заметил, что вместо платка вынул из кармана розовые трусики, которые накануне снял с хорошенькой девушки и впопыхах сунул в карман. И ты потом никогда не напоминала мне об этом.
— Да, — ответила серьезно жена. — Это было.
— И я платил тебе тем же. Выезжая к тебе сначала в Арозу, потом в Давос, я всегда звонил из Парижа: «Я еду!», чтобы дать тебе время найти в своем доме чужой галстук или носки.
— И ты их не находил.
— Спасибо. Ты права. Но время идет, борьба обостряется, она делается все более беспощадной. Война надвигается, Елочка.
Я сделал многозначительную паузу. Она молчала. Потом рассмеялась.
— Без них не обойдемся, Иола. Когда Герман, наш чудесный источник, провалился, и я был вынужден его «убрать», Москва приказала всей нашей группе — мне, Пепику и Эрике — выехать из страны. Я отправил их, но сам остался. У меня был паспорт надежный, как глыба гранита: он обеспечивал отступление. Я решил попробовать завербовать кого-нибудь из товарищей Германа по министерству.
Фрау оберштурмбанфюрер пригласила меня к обеду и добавила, что придет один из товарищей покойного мужа, очень приятный человек, хотя и большой пьяница. «На ловца и зверь бежит!» — обрадовался я и явился к обеду, представившись новому знакомому служащим иностранного банка, в котором покойный хранил свои деньги. «Теперь я охраняю интересы вдовы семьи умершего», — пояснил я.
Глядя на испитое лицо чиновника, я обдумывал, как ловчее подойти к нему. И вдруг он, оглянувшись по сторонам, встал, закрыл все двери и быстрым шепотом рассказал, что Герман совершил тяжелое должностное преступление. Есть сведения, что его смерть — не самоубийство, а убийство, и что сейчас в городе находится его сообщник, агент иностранной державы, который может быть убийцей покойного.
С хозяйкой сделалось сначала дурно, потом она вдруг стала рассказывать вещи, от которых я похолодел.
Она, не понимая того, выдала меня с головой — захлебываясь, сообщила, что в поведении вечно нетрезвого супруга было много странного, что он регулярно уезжал за границу и всегда увозил туда какие-то служебные документы в украденном казенном портфеле дипломатического курьера. Потом вдруг призналась, что сам он незаконно получил дипломатический паспорт и даже попросил министра иностранных дел подписать иностранный паспорт на имя какого-то аристократа, которого в действительности никогда не существовало.
— Фамилия? — рявкнул побагровевший чиновник.
И тут дама назвала фамилию из моего «бетонного» паспорта.
Он бросился к телефону, набрал номер, назвал эту фамилию и приказал:
— Объявите по всем границам розыск с немедленным задержанием! Весьма срочно!
Надо сказать, что приступы страха у меня всегда наступают тогда, когда действительная опасность уже миновала. Так случилось и теперь. Я довольно спокойно взял у чиновника из рук трубку и, улыбаясь, сказал:
— Думаю, что сумею вам раскрыть большее. У меня тоже давно появились подозрения и я вам изложу их. Эта фамилия — наверняка вымышленная, и вы такого человека не поймаете. Я предложу другой путь. Но это большой разговор. И очень скучный для нашей дамы. Предлагаю завтра встретиться в два часа в ресторане отеля «Адлон». Я сейчас закажу столик!
Я набрал номер и сделал заказ. Еле досидел за столом до конца обеда. Потом забрался в самый уголок Тиргартена — розарий имени какой-то королевы.
Задумался. «Все погибло… Я в западне… Надежды нет — я один».
Иоланта вспыхнула. Захлопала в ладоши.
— И вдруг появилась я! С другим паспортом в бюстгальтере! Для тебя, милый!
Я взял ее руку и прижал к губам.
— Ты тогда спасла мне жизнь.
Глядя на меня сияющими глазами, она махнула рукой:
— Да ну!.. Оставь, милый! Мы же товарищи!
— Да, — сказал я. — И как товарищ, спасенный тобой, я передаю тебе предложение Центра: врезайся в сечу глубже!
Иоланта побледнела. Широко открыла глаза.
— Ну?
— Ты должна выйти замуж. За пожилого итальянского полковника, шефа итальянской разведки против Гитлера. Он часто уезжает в Рим и Кельн, где проживает его родственница, жена тамошнего оберштурм-банфюрера, который завербован итальянцами. У полковника великолепная военная информация. Ты сделаешь оттиски ключей от сейфа и будешь впускать меня по часам. Я буду фотографировать всю добычу.
— А я?
— Что ты?
— А я должна выполнять роль его жены?
— Да.
Мы долго молчали. Когда пауза стала нестерпимой, я сказал:
— Но ведь ты же не молилась на мой портрет все эти годы работы в разведке. Какая разница…
Она тяжело подняла веки. Выражение глаз показалось мне странным.
— Ах вот что! Разница есть, и жаль, что ты ее не понял. Очень жаль.
— Иола, но…
— Постой. Вопрос: твои начальники — Борис Берман и оба наши генерала — отправили бы в чужую постель своих жен?
Я не ответил…
А ночью Иоланта вдруг разбудила меня. Открыл глаза, увидел, что свет в комнате зажжен, Иоланта торопливо одевается и, захлебываясь слезами, кричит мне:
— Не знаю, б… Мафальда Муссолини или нет, но ты хочешь сделать меня б…ю! Как ты посмел!..
— Елочка, успокойся. Возьми себя в руки! Пойми, что проституция — это тоже специальная необходимость и никто не упрекает…
Натягивая на себя платье, Иоланта долго путалась в складках, наконец, высунула голову и, глотая слезы, завизжала:
— Ты посылаешь меня… с каким-то полковником!
Она употребила очень грубое выражение.
Обтянула платье по фигуре, утерла рукавом слезы, схватила чемодан, выволокла его на середину комнаты, раскрыла шкаф и стала швырять в чемодан свои платья, громко всхлипывая. Вдруг остановилась, повернулась ко мне и крикнула по-английски:
— You are bastard, lousy of a bitch. (Подонок, грязный сукин сын (англ.).)
Упала перед чемоданом на колени и уткнулась лицом в груду мятой одежды.
Видя, что дело зашло слишком далеко, я решился на отчаянный шаг: сел на пол рядом, взял ее за плечи и как можно деликатнее, спокойнее рассказал о своей связи с Фьореллой Империали. Конечно, опустил конец той скверной истории. Он говорил против нас и против этой подлой работы и оказался бы для Иоланты желанным аргументом.
— Ты видишь, Елочка, что мы оба жертвы. Но жертвы добровольные. Мы взошли на костер во имя победы нашего дела.
По мере того, как я говорил, всхлипывания прекратились. Иоланта успокоилась, и я мысленно с облегчением вздохнул. И только хотел было сказать: «Ну вот, все устроилось», — и встать с колен, как Иоланта подняла лицо, и я замер: это было лицо слепой или ясновидящей; оно не выражало ничего, пустые широко раскрытые глаза смотрели поверх этого мира в мир иной.
Она спокойно поднялась. Сказала по-английски:
— Простите, пожалуйста. Отодвиньтесь немного. Спасибо.
И стала вешать платья обратно в шкаф: поднимает, встряхнет, снимет соринки, разгладит складочки и аккуратно одно за другим вешает на плечики.
Не оборачиваясь, спросила через плечо:
— Это было на мне в нашу первую брачную ночь?
— Да.
Молчание. Иоланта спокойно закрывает шкаф, раздевается, ложится в постель.
— Могу потушить лампу?
Мы лежим рядом с открытыми глазами. В темноте Иоланта говорит по-английски:
— Вы — герой. Но, надеюсь, вы понимаете, что между нами все кончено. Вы достигли своего: становлюсь женой полковника Вивальди. Но одновременно перестаю быть вашей. Вы — страшный человек. Не прикасайтесь ко мне. Вы — убийца.
— Кого же я убил, Иола?
— Меня…
* * *
…Я не собираюсь писать о советской разведке и о моей работе в ней, поражать читателя невероятными похождениями и выставлять себя героем. Я пишу о жене, и о разведке упоминаю лишь в минимальной степени, только для того, чтобы отобразить нашу тогдашнюю жизнь, ее характер и, если хотите, ее стиль.
Готовя операцию «Вивальди», вспоминали об одном забавном знакомстве — старом графе Цезаре-Адоль-фе-Августе Эстергази. Граф промотал все свое состояние, включая великолепный пражский дворец, и теперь ютился там в бывшем домике садовника. Домик состоял из одной комнаты, которую полностью занимал откуда-то снятый огромный каменный герб графов Эстергази. Он был боком косо прислонен к стене, а под ним, в образовавшейся щели, спал пожилой граф со своим молодым лакеем. Ни от герба, ни от лакея граф отказаться не мог. Это было единственное, что у него осталось от былого блеска.
Теперь мы предложили ему кругленькую сумму за фиктивный брак и на деньги советских налогоплательщиков, каких-нибудь тульских колхозников, доставили жениха в Ниццу, где его ждала невеста. Иоланте достали паспорт на имя чехословацкой гражданки Роны Дубской, дочери государственного чиновника, 25 лет отроду, разведенной.
После заключения брака новобрачного отправили назад в его щель под покосившимся гербом, в постель к молодому лакею, а новоиспеченная графиня сделала крюк в Париж и после прикосновения волшебных рук из модных фирм с улицы Мира и на деньги все тех же советских колхозников превратилась в сногсшибательную красавицу и роковую женщину.
— Вот это да! — хором сказали мы, когда в первый раз увидели ее на улице. Неделя прошла в репетировании красивых поз, в нудном заучивании новой биографии. Затем графиня Рона Эстергази с крохотной болонкой на цепочке появилась в Локарно. Это был период между двумя сезонами — летним и зимним, одна волна туристов уже схлынула, а другая еще не обрушилась на маленький городок, и блестящая одинокая иностранка не могла остаться незамеченной. К тому же она не говорила по-итальянски и нуждалась в помощи. Галантный полковник предложил свои услуги. Завязалась дружба. Потом в скромной церквушке святого Луиджи старый священник скрепил таинством брака пылкую любовь пожилого офицера и молодой аристократки, к тому времени уже успевшей получить свидетельство о разводе.
Была ли выдача Иоланты замуж моей ошибкой? Не знаю. «Преступление или геройство?» — спрашивал я тогда. Но внутренне ощущал это как жертву гораздо большую, чем если бы понадобилось отдать собственную жизнь. Я отдал лучшее, что имел, больше у меня ничего не осталось…
На полковника Вивальди я смотрел без злобы и ревности. Я издали приглядывался к нему, видел прямолинейность этого простого и гордого характера и даже радовался, что передал любимую жену в руки честного и порядочного человека. Я чувствовал себя отрешенным от всего личного и житейского.
Вскоре, пользуясь неведением Вивальди, в их дом переехала Изольда как давняя подруга и постоянная гостья жены. Я попробовал издалека закулисно удалить ее, но не смог…
…Теперь я понимаю, что в те дни я превратился в зверя. Может быть, Изольда могла бы спать спокойно, если бы ее безумно ревновал какой-нибудь бухгалтер, продавец шляпного магазина или педагог средней школы. Такие люди богобоязненны и оружием не располагают, а убить в культурной стране нелегко. Но я был человеком, прошедшим жестокую жизненную школу. Пистолет всегда оттягивал мой задний карман и главное — я был разведчиком, ответственным за подчиненную мне группу отчаянных людей. Потеряв голову, я стал опаснее зверя.
Я пишу это не для оправдания, а для объяснения. Человек всегда остается человеком и, по существу, важны только общественные последствия его поступка.
Тогда в Швейцарии я был никем, человеком с фальшивым паспортом, мой поступок и смерть Изольды прошли незамеченными. Оправдываться перед ИНО ОГПУ мне было не в чем, но перед своей совестью оправдания мне нет, и я мучительно осознаю это. Перед судом совести я признаю: «Виновен!»
* * *
…Полковник Вивальди довольно часто уезжал, и Рона всегда точно знала, куда и надолго ли. Оттиски ключа она сделала удачно и научилась открывать сейф. Ночью, в отсутствие мужа, Рона открывала окно в сад. Я влезал в комнату и фотографировал нужные мне документы. Получалось, что полковник стал работать на Рим и Москву в равной мере, и все могло бы продолжаться спокойно и относительно безопасно долгие годы.
Могло бы. Но в жизни не все выходит так как хочется.
На первых порах полковник Вивальди обычно получал документы в Кельне или Базеле, доставлял их на машине домой в Локарно и давал себе неделю отдыха с молодой женой. Ровно столько, сколько мне было нужно для фотографирования. Но со временем политическая обстановка накалялась, и римские начальники полковника Вивальди начали требовать скорейшей доставки материалов: получил и, не заезжая домой, марш в Рим — сдавать добычу.
А я? А фотографирование? Римское начальство этого, разумеется, не учитывало. Мое же, московское, требовало — да еще как! Два случая, когда у меня не было возможности снять фотокопии, были оценены московским руководством чуть ли не как ротозейство и халатность. Я переговорил с Роной, и она устроила полковнику сцену: жена она или нет? Разве она не имеет права хотя бы на сутки задержать мужа дома?
— Имеет! — ответил полковник и стал в своих донесениях проставлять неверные даты, выкраивая время на заезды домой, хотя бы на одну ночь.
Фотографирование в условиях его пребывания в соседней комнате (кабинет и спальня находились рядом) стало чрезвычайно опасным. Полковник мог ночью неожиданно войти в кабинет по пустячному поводу, скажем, за пачкой сигарет. А главное, в ночной тишине даже слабое щелканье фотоаппарата было слышно в спальне: Рона это проверила.
Что делать? Москва ответила: идти напролом, на любой риск!
Приезжая в Локарно ночью на машине из Цюриха, я всегда был готов к чему угодно. Под мышкой у меня был пистолет для быстрой стрельбы через пиджак, по-американски. Но главной защитой была Рона, особенно когда она могла присутствовать при фотографировании. Однако часто это оказывалось невозможным, и я запирал дверь кабинета изнутри и оставлял окно открытым на случай бегства. Отрабатывал варианты и на случай, если придется на бегу стрелять в полковника, который мог выбежать на крыльцо. Пистолет у меня был многозарядный и бесшумный, с насадкой на дуле.
Каждая такая вылазка могла стать для меня последней.
И вот однажды…
— Почему в двери нет ключа? — едва слышно прошептал я, поняв, что не смогу запереться в кабинете.
— Его случайно взял Гаэтано, — побелевшими губами ответила Рона.
— Где он?
— Спит.
С вечера она нарочно забыла в кабинете свой халат и теперь тихонько вышла из спальни, якобы за халатом.
Работая в тончайших хирургических перчатках, я открыл сейф, вынул пачку документов и устроился за письменным столом — это было самое удобное место.
Тик… Тик… Тик… Тик — защелкал аппарат под мягким толстым платком с прорезью: через прорезь я следил за наводкой, платок приглушал щелканье затвора и скрывал вспышку света.
Рона левой рукой прижимала к груди красный китайский халат и не отрываясь смотрела на дверь. Лицо беловато-серое, в правой руке — костяной нож для разрезания книг; забываясь, она дрожащими руками прикладывала его к губам. В мертвой тишине я слышал дробный стук ножа о ее зубы. Через три комнаты — из ванной или кухни слышалось, как падают капли из незавинченного крана. Далеко в городе гудел автомобиль, сонно кричали чайки. Воздух был полон близкими и далекими звуками, которые лишь подчеркивали гробовую тишину летней ночи и нависшую смертельную опасность. Это страшное многоголосое звучание тишины не могло заглушить сильного биения сердца и звона в ушах — сердце точно кто-то вынул из груди, оно громко стучало на всю комнату, на весь дом и на все Локарно.
Вдруг мы услышали легкий шорох за дверью и она распахнулась. Полковник стоял в дверях и сладко зевал, протирая глаза кулаками. Видны были только закрученные кверху черные с проседью усы и открытый рот. Я успел схватить пистолет и прицелиться, когда он промычал с порога:
— Устал вчера… Что ты делаешь, Рона? — Шагнув в комнату, полковник повернул голову туда, куда смотрела она, и разом увидел все — направленный на него пистолет, меня, фотоаппарат под черным бархатным платком, папку секретных документов на столе и позади всего этого — открытый сейф.
Несколько секунд мы молчали.
— Он держит тебя под дулом пистолета, Рона? — наконец прохрипел полковник.
— Нет, — громко, ясно ответила она, все еще играя костяным ножом. — Тебя. И дай ему уйти без шума. Помни о себе, это главное.
Полковник дышал как загнанный зверь.
— Стрельба бесполезна, вы скомпрометированы, — произнес я по-немецки чужим и противным голосом, всеми силами имитируя английский акцент. — Вы проиграли, полковник. Закончим игру спокойно. Пройдите в комнату и ложитесь на ковер лицом вниз. Мы уходим первыми.
Но полковник уже пришел в себя. Потер лоб, как бы стараясь справиться с нахлынувшими мыслями. Вяло доплелся до кресла и повалился в него.
— Какая чепуха!.. Какая чепуха!.. А вы, женщина, не уходите. Я действительно проиграл. И теперь обо всем позабочусь сам, уложу документы, запру сейф и сейчас же уеду в Цюрих. По дороге со мной случится авария. Вы устроите мне достойные похороны и оформите все остальное. Поняли? О шпионаже ни слова. Я проиграл. И теперь не могу пристрелить вас обоих в моем доме. Поздно. И не к месту. Идите.
Наутро полиции стало известно, что машина, в которой ехал полковник Вивальди, сорвалась с обрыва. У сиденья машины, в сумке, нашли недопитую бутылку виски и стакан. Вскрытие показало присутствие алкоголя. Полковник все устроил безукоризненно, поэтому заключение полицейского расследования ничем не уронило чести покойного и не затронуло интересов закутанной в черную вуаль вдовы.
Преждевременное исчезновение было для нее опасным. Зачем спешить? Теперь уже некуда… Иоланта дотянула до конца всю длинную процедуру похорон и передачи наследства семье покойного.
— Ну все. Теперь ты свободна, Иола, — сказал я ей после похорон полковника.
Мы сидели в длинном и скучном кафе на Станционной улице в Цюрихе: я уезжал в Париж, она получила отпуск и решила провести его на юге Франции, у моря. Кончился еще один эпизод нашей жизни. Скверный, но не последний для нас. Впрочем, в жизни разведчика немало таких эпизодов.
Я закурил сигарету и отхлебнул глоток виски.
— После отдыха во Франции я уезжаю, — тихо сказала Иоланта.
— Куда, если не секрет?
— В Москву.
— Но…
— Оставь. Уговоры бесполезны. Я ухожу с этой работы. Я хочу стать в Москве тем, кем когда-то была в Праге, — маленьким счетным работником. Я не хочу жить.
— Почему?
— Потому что не могу больше.
— Прости за назойливость, Иола, но нужно выяснить все до конца: я рекомендовал тебя в нашу группу и отвечаю за тебя. Почему ты не хочешь жить?
— Потому что это время — ваше, и жизнь теперь хороша только для таких, как ты.
Нам подали кофе. На улице лил дождь.