РАЗВЕДКА СЕВАСТОПОЛЯ

РАЗВЕДКА СЕВАСТОПОЛЯ

Все говорило о том, что союзники начали действовать академически. Алгоритм их действий был прост и полностью соответствовал бытовавшей теории осад и штурмов укрепленных позиций: «Когда какая-либо армия оперирует на неприятельской территории, и главнокомандующий решает начать осаду крепости — тот час же приступают к ее обложению. Выбор первых войск, предназначенных для этой цели, зависит от их боевой организации. Затем образуют немедленно специальный осадный корпус, к которому присоединяют артиллерийский и инженерный штабы. Полевая армия должна быть, как можно менее ослаблена, но все же может быть будет необходимо взять у нее часть линейных войск, чтобы присоединить к осадному корпусу целой армии».^{696}

Одной из главных задач первой ближней рекогносцировки Севастополя было назначение так называемого главного ориентира, то есть самой заметной точки неприятельской оборонительной линии, от которой идет отсчет дистанций, направлений, необходимых как для стрельбы артиллерии, так и ведения инженерных работ. По предложению генерала Бизо такой точкой выбрали Мачтовый бастион. Так союзники назвали 4-й бастион. Выбор Бизо основывался не только на том, что бастион хорошо выделялся на местности и имел четко видимый флагшток, по наличию которого и получил название у союзников. Не менее важным было и то, что его было отчетливо видно в разное время суток, позволяя удобно производить расчеты.^{697}

Разведка закончилась гибелью инженерного капитана Шмитца, «инициативного, умного офицера»,^{698} убитого метким выстрелом русского стрелка с одной из ближайших позиций. Пуля пробила молодому офицеру бедро, его пытались донести до медицинского пункта, но он вскоре умер от большой потери крови на руках своего брата, капитана артиллерии.^{699}

Обычно его считают первым французским офицером, погибшим под Севастополем, но также можно считать его первой жертвой снайперской войны, которая уже совсем скоро развернется во всей своей силе, изматывая противников постоянным напряжением и не проходящим ощущением витающей где-то рядом смерти. Англичане вслед за французами попытались приблизиться к крепости. Русские, «простив» разведку французам, с англичанами решили не церемониться. Едва солдаты шедшего в первой линии 95-го полка оказались в досягаемости огня крепостной артиллерии, над ними начали пролетать снаряды с ближайшей русской батареи. Британцы рассыпались по окрестным садам мускатного винограда и настолько увлеклись его поглощением, что, кажется, забыли про войну. Командирам стоило немалых трудностей собрать их. Когда это удалось, гнев генерал-лейтенанта Эванса был столь велик, что последовал приказ применить к нарушителям телесные наказания.^{700}

Но «сходили» под крепость не зря. В плен англичанам попали несколько русских солдат, тоже, вероятно, отбившихся от своих, таких же любителей мускатного аромата. Их доставили к Бургойну, где оперативно допросили. Выяснили, что принадлежат они к 16-й и 17-й пехотным дивизиям, от своих отстали во время проведенной русскими рекогносцировки в районе Мекензиевых гор, а армия Меншикова сосредотачивается примерно в 3 милях и имеет намерение предотвратить нападение неприятеля на Севастополь с севера.^{701}

О «карательных» экспедициях по местным садам, это не красного слова ради и не из-за желания преподнести русского солдата, как потенциального мародера только и желающего сдаться в плен и рассказать все. Солдат почти всегда одинаков и при первой же возможности попытается исполнить три основных мужских инстинкта: поесть, выпить и поспать. Война едва начиналась, и к бдительности они приучатся совсем скоро. Пока же: «…с наступлением ночи, сообразно приказанию, я расставил цепь на берегу речки. Среди мрака в двух шагах не было видно человека. Какое то непонятное щелканье, сопровождаемое частым звяканьем оружия в различных направлениях, сильно тревожило меня всю ночь. Я попеременно переходил с одного места на другое, думая открыть осторожное приближение неприятеля, но всегда возвращался с неудачей и в полном неведении причины продолжавшего беспокоить меня шума. К утру загадка разрешилась весьма естественным образом. Груды миндальной и ореховой скорлупы под деревьями объяснили все. Мои солдаты просто лакомились на досуге, отрывая плоды штыками с деревьев и производя звяканье, не давшее мне покоя всю ночь. В оправдание же нарушения своей служебной обязанности, они привели тот факт, что в Москве только дворяне и купцы кушают орехи и миндаль, да и то за деньги, как же солдату отказать себе в даровом угощении? После столь наивно-откровенного ответа, мне не хватило духу сделать более строгое взыскание, и я ограничился одним замечанием, чтобы впредь этого не было».^{702}

Это как раз 16-я пехотная дивизия. А вот из «опыта» 17-й дивизии. Это, правда, из воспоминаний предателя Ходасевича, но даже если он и прав хотя бы на половину от сказанного, становится грустно: «Солдаты были чрезвычайно рады представившемуся отдыху, и ежедневно наведывались в близлежащие деревни. Эти деревни они значительно разграбили, так что было неудивительно, что татары бежали при нашем приближении, оставляя значительную часть имущества грабителям. Было странно наблюдать людей, которые, в своем неуемном желании заполучить хоть что-нибудь, приносили в лагерь абсолютно бесполезные и обременительные вещи, безо всякой надежды увезти их с собой. Дама, проживавшая в своем имении неподалеку…, была вынуждена завести охрану, дабы защититься от оскорблений и разграбления своего имущества людьми, которые защищали ее страну и ее веру…».^{703}

Не думаю, что десяток мужиков с парой охотничьих ружьишек смогли бы отбиться от сотни-другой солдат, и Ходасевич тут явно перегибает, но что отрицать нельзя — грабежи шли повальные.

Грабежи и дисциплина — понятия несовместимые, особенно если ими занимаются как раз в то время, когда в английском лагере допрашивают пленных. Обидно, что в первом приведенном нами случае это жестоко пострадавший на Альме Владимирский пехотный полк, вдоволь испытавший на себе силу неприятельского огня.

Но от чего мы так нервничаем? На первый взгляд все совершенно безобидно: подумаешь, полакомились солдатики. Но давайте вернемся в реальность. А она такова: вокруг война, и враг совсем рядом. Слава Богу, что попался такой же беспечный. И дело происходит даже не на биваке, а при выполнении боевой задачи — в цепи охранения, смысл которой тишина. Ну, а о маниакальной способности русского солдата во все времена использовать оружие для чего угодно, не слишком задумываясь о его сохранности, исправности и состоянии, уже даже не говорю.

Ходасевич, кстати, одним из первых обратил внимание, что с началом военных действий всякий спрос с солдата за дисциплину обращается если не в демократию, то очень сильно ослабляется: «Скорей всего, безграничная распущенность русской армии объясняется тем, что офицеры опасались обуздывать людей в полевых условиях… Дисциплина в русской армии довольно сурова, и иной раз доходит до зверства; но в походе наступает послабление всем наказаниям, как будто офицеры озабочены лишь тем, как снискать доверие подчиненных подобным образом».^{704}

^{Константиновская батарея. Вид с батарей Южной стороны. Сер. XIX в.}

Не будем спешить обвинять будущего дезертира в клевете на армию, давшую ему должность, звание и образование. В прискорбном списке офицеров, погибших в Крымскую кампанию, есть свой процент, нам точно неизвестный, получивших пулю в спину. Бывает…

Союзники тоже не блистают бдительностью. Традиция брать в плен офицеров разных чинов и должностей, начатая русскими на Булганаке, продолжалась. 20 сентября (2 октября) унтер-офицером Гусарского Его Императорского Величества Николая Максимилиановича полка Баженовым во время разведки взят в плен французский капитан Дампьер,^{705} «храбрый и восхитительный офицер, адъютант штаба генерала Боске».^{706}

Француз с несколькими беззаботными компаньонами решил посетить базу в Камыше для пополнения личных продуктовых запасов. В ночном тумане кавалькада напоролась на русские аванпосты, и ужинать им пришлось уже в русском плену. Один из немногих, кому удалось скрыться, стал доктор Масну, поведавший о случившихся приключениях.

Капитан спустя несколько дней попросил русское командование разрешить забрать свои личные вещи из лагеря союзных войск. Под честное слово ему было разрешено вернуться в свое расположение на лошади. Через несколько часов Дампьер вернулся к русским и до конца войны находился в плену.^{707} К слову и взятый на Булганаке полковник Лагонди получил предложение остаться в расположении русских под честное слово, однако отказался связывать себя какими-либо моральными обязательствами в канун, как ему казалось, неминуемого скорого падения Севастополя, предпочтя отправиться во внутренние губернии России.^{708}

Это, конечно, отрадно, что попавшие в плен солдаты и офицеры всех армий и национальностей не подвергались массово издевательствам, избиениям и грабежам, но это еще не дает основания именовать Крымскую войну рыцарской, джентльменской или какой то еще. Союзники часто предпочитали не размениваться на мелкие хуторские грабежи, отдавая приоритет целым городам. Как, например, Ялте…