КАК ВСТРЕТИЛИ ПРИКАЗ № 227 НА ФРОНТЕ
КАК ВСТРЕТИЛИ ПРИКАЗ № 227 НА ФРОНТЕ
Из докладной записки ОО НКВД Сталинградского фронта в УОО НКВД СССР 8 августа 1942 г. следует, что многие командиры и бойцы рассматривали приказ «Ни шагу назад!» в качестве дополнительного и сильного средства наведения порядка.
«Приказ тов. Сталина справедливый и своевременный, — заявил на митинге командир пулеметного эскадрона 20-го гвардейского кавалерийского полка старший лейтенант Компанией. — Я теперь сам буду, невзирая на лица, призывать трусов и паникеров к порядку. Погибнет Родина, погибнем и мы».
Кое-кто даже сетовал на то, что документ издан с некоторым запозданием. Военврач полкового медицинского пункта 15-й гвардейской стрелковой дивизии Хандомиров: «Приказ очень хороший, и если бы он вышел раньше, то, наверное бы, не было таких безобразий, которые пришлось нам пережить...»
Старший помощник начальника шифровального отдела 1-й танковой армии старший лейтенант Баранов: «Если бы этот приказ был издан тов. Сталиным полтора-два месяца назад, мы бы никогда не отошли от р. Оскал, а возможно бы, заняли Харьков».
Красноармеец 1034-го стрелкового полка Найман: «Если бы этот приказ был издан в начале июня, наша дивизия не оказалась бы в Сталинградской области, а крепко дралась бы за Украину»{26}.
Впечатлениям от приказа, зафиксированным по горячим следам, созвучны и воспоминания фронтовиков, обнародованные спустя много лет после войны.
П.Д. Бараболя:
Все мы, от «простого матроса» (мемуарист воевал в составе Волжской военной флотилии. — Ю.Р.) до командующего фронтом, жили тогда приказом № 227 народного комиссара обороны И.В. Сталина. Он теперь широко и хорошо известен, как исторический документ, который своими жесткими требованиями спаял волю и мастерство защитников города на Волге в единую необоримую силу. В твердых, непререкаемых параграфах приказа заключалось короткое, как выстрел, и ёмкое повеление: «Ни шагу назад!» В войсках оно мгновенно обрело живой, конкретный и беспощадный смысл: «За Волгой для нас земли нет!»... Приходят на память слова из «Разных дней войны» Константина Симонова, очень точно определившие самую суть единственного в своем роде приказа Сталина: «По-моему, главное в том, что людям, народу (приказ зачитывался всем войскам) мужественно сказали прямо в глаза всю страшную и горькую правду о той пропасти, на грань которой мы тогда докатились». (С. 354.)
А вот фрагмент воспоминаний генерала армии П.Н. Лащенко: «...Мы восприняли приказ 227 как управу на паникеров и шкурников, маловеров и тех, для кого собственная жизнь дороже судьбы своего народа, своих родных и близких, пославших их на фронт...
Когда пришел приказ 227, части нашей 60-й армии отбивались от врага под Воронежем. Обстановка была сверхтяжелая. Что говорить, полстраны захватил враг. Мы держались, казалось, на пределе возможного. Нет, я не могу сказать, что была всеобщая паника или повальное бегство. Да, отступали, но бегства как такового не было, по крайней мере в нашей армии. Приказ прозвучал для всех нас тем набатным сигналом, в котором было одно — отступать некуда, ни шагу назад, иначе погубим себя и Родину. Именно это, я бы сказал, главное в приказе, и было воспринято
сердцем и разумом. Как бы то ни было, но фронт стабилизировался по центральной улице Воронежа. Дальше враг не прошел, — продолжает генерал-фронтовик. — Погнали мы его на запад именно с этой улицы. Я не скажу, что мы плохо воевали, но нужен был решительный перелом, и потому приказ 227 оказался своевременным. Для победы над таким сильным врагом, как гитлеровцы, требовалось прибавить и в мастерстве, и в храбрости, и в самоотверженности, и в самопожертвовании»{27}.
Это — взгляд «сверху», из разряда тех, которые в публицистике нередко называют генеральскими. Но от него не отличается и взгляд рядового той войны. Писатель Л.И. Лазарев в качестве курсанта в июле — августе 1942 г. находился в Астрахани, куда из блокадного Ленинграда было эвакуировано его высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе. На душе, вспоминал он, были мрак и становившаяся нестерпимой боль от положения дел на фронте. Враг приблизился уже к Астрахани, которая еще совсем недавно была глубоким тылом, немцы взяли Элисту, линия фронта протянулась по калмыцким степям, в городе действовало военное положение.
«Все это мы знали, — пишет Л.И. Лазарев, — приказ, однако, поразил нас. Поразил тем, что о неудачах, отступлении в нем говорилось с неслыханной до этого прямотой и жесткостью, ничего подобного не было ни в округло-расплывчатых сводках Совинформбюро, ни в большинстве газетных корреспонденции, смысл которых сводился к тому, что все идет своим чередом, победа будет за нами. Говорилось в приказе, что население теряет веру в Красную Армию, что многие ее проклинают за то, что она отдает их в руки фашистским захватчикам, а сама драпает на восток.
Мне эта горькая правда казалась справедливой, а суровая жесткость — оправданной. Ясно было, что дошло до края, до точки, дальше некуда. Так был настроен не только я, но и все мои товарищи, и солдаты, которыми я потом командовал, вспоминая те дни, говорили то же самое. Очень многие понимали или чувствовали, что надо во что бы то ни стало выбираться из той страшной ямы, в которой мы оказались, иначе гибель, крах всего»{28}.
Есть ли, однако, нужда доказывать, что никакой даже самый суровый приказ не в состоянии мгновенно переломить настрой миллионов людей? Факт, что после 28 июля отступление наших войск, замедлившись, все же не прекратилось. Соединения и части Красной Армии продолжали покидать свои позиции, отойдя на отдельных направлениях еще почти на 150 километров, до самой Волги.
Отходу, сопровождавшемуся окружением и разгромом ряда соединений и частей Сталинградского фронта, не смогли воспрепятствовать и чрезвычайные меры, предпринятые по прямому указанию Верховного Главнокомандующего. Первая из них — создание в первых числах августа нескольких заградительных отрядов из состава недавно прибывших на фронт с Дальнего Востока дивизий и размещение их в непосредственном тылу дивизий 62-й и 64-й армий. Вторая — оперативное формирование штурмовых стрелковых батальонов численностью каждый 929 человек из содержавшегося в спецлагерях НКВД командно-начальствующего состава, которые были переброшены на наиболее угрожающие участки фронта.
Но недостаточная устойчивость войск была лишь одной из причин отступления. Советскому командованию (и Верховному, и командованию Сталинградским фронтом) явно не хватало умения в использовании сил и средств, которых у него на этот момент было значительно больше, чем у неприятеля, прежде всего танковых войск. Вермахт пока еще превосходил Красную Армию в умении вести разведку, массировать силы и средства на направлении главного удара за счет ослабления второстепенных участков.
К середине августа попали в окружение и были разгромлены семь стрелковых дивизий, две механизированные и семь танковых бригад из состава Сталинградского фронта, оборонявшие правый берег Дона в его излучине.
Темпы продвижения врага были сбиты, тем не менее он продолжал сохранять инициативу. Понятно поэтому, что особыми отделами зафиксированы высказывания советских военнослужащих, в которых отражались и неверие в благоприятные перемены на фронте, и скептическое отношение к мерам, предусмотренным приказом № 227.
«Всегда после приказов все вдвое скорее делается, — без обиняков заявил интендант 3-го ранга Филипченко из 226-й стрелковой дивизии. — Так будет и теперь. После этого приказа Красная Армия удирает от Ростова до Сальска вдвое быстрее...»
Помощник начальника штаба 6-й гвардейской кавалерийской дивизии Глагаев говорил своим сослуживцам: «Если бы этот приказ был раньше, то мы были бы давно разбиты».
От командиров и начальников не отставали и подчиненные. Беседуя с сослуживцами, красноармеец 23-го гвардейского кавалерийского полка Филюков сказал: «Приказ остается приказом, но когда немецкая авиация начнет бомбить, тогда придется обратно бежать. Мы эти приказы знаем...»
Командир отделения роты противотанковых ружей из 76-й стрелковой дивизии Галето так «разъяснял» суть сталинского приказа: «Все равно люди, попавшие в штрафные роты, убегут на сторону противника, так как отступать им будет нельзя».
«Подогнал [немец] уже всех к р. Волге, что тогда делать, или топись, или убьет он нас на берегу, или же всех заберет в плен. Возле города Сталинграда-Царицына будет большая бойня». Это строки из письма военнослужащего Чечкова{29}.
И хотя органы безопасности традиционно характеризовали людей, допускавших подобные оценки, как «враждебный и малоустойчивый элементу это было бы слишком простое объяснение их неуверенности в будущем.
Невзирая на жестокие меры, которые определял приказ № 227, были в нашей армии и в дальнейшем и предатели, и дезертиры, и добровольно сдающиеся в плен. И не только из числа классово чуждых. Выходит, не каждого испугали заградотряды и штрафные роты.
Велика на войне сила приказа. Но чтобы действительностью стало — ни шагу назад, требуется и еще кое-что, например, воинское мастерство, умелое руководство действиями войск. С другой стороны, приказ командира, матерок товарища, перспектива штрафной роты способны добавить мужества в сердце, а могут и окончательно подкосить колени. Тут уж каждый спрашивает сам с себя, и собственный суд — самый суровый.
На войне, как и вообще в жизни, рядом ходят справедливость и подлость, взыскательность к себе одних и стремление других списать собственные промахи на рядом стоящего. С огромной, непреходящей горечью сами фронтовики приводят случаи, когда иные командиры и комиссары пользовались приказом № 227 как дубиной для «примерного» наказания, чтобы не быть обвиненными в мягкотелости и потворстве подчиненным.
Е.А. Гольбрайх:
Расскажу о трагическом случае, произошедшем у меня на глазах. О приказе Сталина № 227 вы знаете. Бессмысленно спорить сейчас, хороший или плохой был приказ. В тот момент — необходимый. Положение было критическим, и вера в победу — на пределе. Командиром минометной роты в нашем полку был 22-летний Александр Ободов. Он был кадровым офицером и до войны успел окончить военное училище. Дело знал хорошо, солдат жалел, и они его любили. Да и командир был смелый. Я дружил с ним...
Саша вел роту к фронту, стараясь не растерять людей, матчасть. В роте было много солдат старших возрастов, идти в жару с тяжелыми 82-мм минометами на хребту было им трудно, приходилось часто отдыхать. Рота отстала от полка на сутки. Но война не жалеет и не прощает... В тот день мы несколько раз атаковали немцев и не продвинулись ни на шаг. Я сидел на телефоне, когда позвонил командир дивизии. Передал трубку командиру полка.
— Почему не продвигаетесь? — спросил командир дивизии. Комполка стал что-то объяснять.
— А вы кого-нибудь расстреляли?
Командир полка сразу все понял и после некоторой паузы произнес: — Нет.
— Так расстреляйте! — сказал комдив. — Это не профсоюзное собрание. Это война.
Только что прогремел 227-й приказ. Вечером, когда стемнело, командиры батальонов и рот и политруки были вызваны на НП командира полка... Я только что вернулся с переднего края, старшина сунул мне в руки котелок с каким-то холодным варевом, и я доедал его, сидя на земле. С НП доносились возбужденные голоса. После контузии я слышал плохо, слова разбирал с трудом. Из окопа НП, пятясь, стал подниматься по ступенькам Саша Ободов. Следом, наступая на него и распаляя себя гневом, показались с пистолетами в руках комиссар полка, старший батальонный комиссар Федоренко и капитан-особоотделец, фамилия которого в моей памяти не сохранилась.
«Товарищ комиссар! — в отчаянии, еще не веря в происходящее, повторял Саша. — Товарищ комиссар! Я всегда был хорошим человеком!» Раздались хлопки выстрелов. Заслоняясь руками, Саша отмахивался от пуль, как от мух. «Товарищ комиссар! Това...» После третьей пули, попавшей в него, Саша умолк на полуслове и рухнул на землю. Ту самую, которую так хотел защитить... Он ВСЕГДА был хорошим человеком. Было ему всего двадцать два года.
Немцы непрерывно освещали передний край ракетами и низко расстилали над нашими головами разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени глухо ухали мины. Ничего не изменилось... Война продолжалась... Кто-то крикнул: «На партсобрание!» Сползлись вокруг парторга. Долго, не глядя друг на друга, молчали. Не сразу заговорил и парторг. Буквально выкрикнул: «Товарищи коммунисты! Вы видели, что сейчас произошло! Лучше погибнуть в бою!» Так и записали в решении: «Биться до последней капли крови. Умереть в бою»...
Как определить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Я не берусь определить меру жестокости, необходимой для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть...
Особый разговор о потерях среди штрафников. По приказу И.В. Сталина штрафные части ставились на наиболее трудные участки фронта, и им поручались наиболее сложные боевые задачи. В связи с этим теряли они людей помногу. К примеру, в том же 1944 г. общие потери личного состава (убитые, умершие, раненые и заболевшие) всех штрафных формирований за год (нарастающим итогом) составили 170 298 человек постоянного состава (командный состав) и штрафников. Среднемесячные потери составили 14191 человек (переменный состав — 10 506 человек, постоянный — 3685 человек), или 52 процента от среднемесячной их численности (27 326 человек). Это — в 3—6 раз больше, чем общие среднемесячные потери личного состава в обычных войсках в тех же наступательных операциях 1944 г.{30}
Но и здесь не все так однозначно. Вот типичное мнение фронтовика А.Д. Гутмана, заметим, прошедшего войну не в штрафных, а в обычных линейных частях и завершившего ее командиром батальона 996-го стрелкового полка 286-й стрелковой дивизии: «Для моего батальона каждый бой... был боем штрафников. Каждый день... идти на немецкие пулеметы по трупам своих товарищей.
И мне каждый день надо было первым подниматься на бруствер и вести за собой людей в атаку»{31}.
Исследователь Ю.Г. Веремеев, соглашаясь с тем, что штрафников действительно бросали на самые горячие участки фронта, тем не менее также считает, что в атаке обычная стрелковая рота несла потери почти такие же, что и штрафная. Можно соглашаться или не соглашаться с ним, но в логичности его рассуждениям не откажешь: «Для обычных рот эти потери распределяются и на периоды обороны (когда за день, неделю рота могла не потерять ни единого человека), и на периоды наступления. А штрафные роты в оборону не ставились. Они ждали атаки в ближнем тылу, т.е. не несли в это время потерь совсем». В результате потери штрафников и обычных стрелковых рот, батальонов при атакующих действиях частенько оказывались сопоставимыми{32}.
Это, к слову, лишний аргумент в пользу утверждения, что штрафные части представляли собой довольно гуманную альтернативу (конечно, в суровых условиях войны) расстрелу за воинские преступления.
Многие пишущие на эту тему сегодня этой альтернативы не видят, однозначно оценивая приказ № 227 как проявление крайней жестокости сталинского режима. Нередко они отступают от того, что специалисты называют принципом историзма, иначе говоря, судят о том времени с позиции сегодняшнего дня. Но можно ли при этом игнорировать многоликость тогдашнего политического режима, характер взаимоотношений власти и народа, особенности законодательства 40-х годов, специфику военного времени, законы и порядки которого всегда более суровы в любой стране, неважно — тоталитарной или демократической, можно ли, наконец, не учитывать конкретную ситуацию, сложившуюся летом 1942 г. на советско-германском фронте?
Недобросовестность таких авторов проявляется также в том, что всех попавших в число штрафников оптом объявляют невинно пострадавшими, осуждают власть за проявленную к ним якобы чрезмерную жестокость, пытаются убедить, что в штрафные роты и батальоны загоняли чуть ли не за всякую провинность, лишь бы дать в распоряжение командования побольше «пушечного мяса». Случается, что в этом им на помощь приходят бывшие штрафники, рассказывающие всякие небылицы по не прошедшей до сих пор злобе на советскую власть или из желания прославиться, подыграть интервьюирующим их журналистам.
Такого рода рассуждения сегодня не новость. Они идут рука об руку с общими обвинениями в адрес и политического режима в целом, и военного командования в жестокости, неумении вести войну по-современному, в стремлении компенсировать такое неумение немереными жертвами. Надеемся, приведенные в книге факты позволят читателю разобраться в проблеме самостоятельно, отделить зерна истины от плевел вымысла.
Пока же заметим, что рассуждения порицаемых нами авторов не только далеки от действительности, но и антигуманны, хота эти люди тщатся как раз выглядеть защитниками штрафников. Сталинский режим и без того отличался жестокостью, напрасных жертв было хоть отбавляй, зачем же вымыслом еще более умножать их число?
На этом фоне остается только удивляться, насколько профессиональнее, умнее, а самое главное — честнее работали писатели и журналисты во время войны, хотя условия для того, чтобы высказаться, были у них не чета нынешним.
Как вспоминал бывший в первые годы войны главным редактором газеты «Красная звезда» Д.И. Ортенберг, через несколько дней после объявления приказа № 227 из поездки на фронт вернулся Константин Симонов со стихами «Безыменное поле».
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Первые беспощадные, горькие строки были полностью созвучны приказу. Но затем поэт рискнул даже вступить в определенную полемику с ним, не согласившись с выводом, будто гражданское население проклинает солдата за то, что он отдает народ под фашистское ярмо. Это обвинение по отношению к большинству несправедливо, говорил поэтическими средствами Симонов, люди отходят через силу, с огромной, не утихающей болью и уверенностью, что рано или поздно, хотя бы и ценой жизни, вернут землю, пока оставляемую врагу:
Я знаю, ты пуль не боялся,
И жизнь, что дала тебе мать,
Берег ты с мужскою надеждой
Ее подороже продать.
Ты, верно, в сорочке родился,
Что все еще жив до сих пор,
И смерть тебе меньшею мукой
Казалась, чем этот позор.
Симонов также «дополнил» сталинский приказ, провозгласив, что, кроме суда военного трибунала, есть не менее, а может быть, и более строгий суд — человека над самим собой. К мужеству советского солдата в симоновских стихах взывали поколения защитников России — от петровских преображенцев до защитников Перемышля времен Первой мировой войны.
И вот финал:
Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,
Как мертвые следом идут,
Ты слышишь: не только потомки,
Нас предки за это клянут.
Клянемся ж с тобою, товарищ,
Что больше ни шагу назад!
Чтоб больше не шли вслед за нами
Безмолвные тени солдат. <...>
Пусть то безыменное поле,
Где нынче пришлось нам стоять,
Вдруг станет той самой твердыней,
Которую немцам не взять.
Д.И. Оргенберг вспоминал, как напряженно ожидали в редакции, отреагирует ли Сталин на поэтические «поправки» приказа (вождь всегда внимательно следил за печатью). Благодарности не последовало, но не было и критики{33}. Вероятно, Верховный понял: сила приказа только умножится, если к строгим формулировкам официального документа добавится его эмоциональное изложение. И того, что можно выразить литературными средствами, конечно, трудно добиться приказным слогом.
Психологический настрой лета 1942 г. отразила и «Баллада об отречении» Александра Твардовского. Речь в ней шла о солдате Иване Кравцове, который дезертировал с фронта и тайком вернулся в родной дом. Отец и мать поначалу приняли его как гостя дорогого, но, узнав правду, отказались от него, не в силах жить в обрушившемся на них бесчестии. Изгнанный из отчего дома и вышедший за деревенскую околицу Иван вдруг обрел способность посмотреть на мир словно «глазами не своими» и ужаснулся содеянному. Он решает вернуться в свою часть, хотя и понимает, что «кары нет тебе иной, помимо смертной кары».
Иди, беги, спеши туда,
Откуда шел без чести,
И не прощенья, а суда
Себе проси на месте.
И на глазах друзей-бойцов,
К тебе презренья полных,
Тот приговор, Иван Кравцов,
Ты выслушай безмолвно.
Как честь, прими тот приговор.
И стой, и будь, как воин,
Хотя б в тот миг, как залп в упор
Покончит счет с тобою.
А может быть, еще тот суд
Свой приговор отложит,
И вновь ружье тебе дадут,
Доверят вновь. Быть может...
А обрести такое доверие солдат Иван Кравцов после 28 июля 1942 г. мог лишь одним путем — воюя в штрафной части. Как и десятки тысяч таких же смалодушничавших, оступившихся, наказанных, что называется, по делу, за конкретные преступления.
Приказ № 227 предусматривал направление провинившихся в штрафные части в индивидуальном порядке. Однако история Великой Отечественной войны знает случай, когда в разряд штрафных был переведен целый полк в полном составе.
Произошло вот что. Два полка 63-й кавалерийской Корсуньской Краснознаменной дивизии — 214-й кавалерийский (командир — гвардии подполковник Данилевич) и 42-й гвардейский кавалерийский (командир — гвардии подполковник Чегланов) стояли в обороне, что называется, стык в стык, стремя к стремени. Поэтому, когда противник 26 октября 1944 г. перешел в наступление, Данилевич за фланги не беспокоился. Оказалось, напрасно. Его сосед Чегланов, получив накануне новую боевую задачу, без огласки отвел полк с ранее занимаемого участка. Командование 214-го кавполка не было предупреждено об этом и из штаба дивизии.
Немцы воспользовались таким «подарком», прорвали оголенный фланг и неожиданно вышли к КП полка. Чтобы спасти Боевое Знамя, подполковник Данилевич приказал вынести его в тыл, в штаб 63-й кавдивизии. В неравном бою при отходе святыня была потеряна{34}...
Об этом прискорбном случае, естественно, доложили Верховному Главнокомандующему. 23 ноября Сталин как нарком обороны подписал специальный приказ № 0380. В нем напоминалось, что в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 декабря 1942 г. командир полка и офицеры, виновные «в таком позоре», подлежат суду военного трибунала, а воинская часть — расформированию{35}. Но, учитывая, что утрата Боевого Знамени произошла не вследствие малодушия личного состава, а из-за нераспорядительности Данилевича, и что 214-й кавполк в предшествующих боях действовал успешно, нарком посчитал возможным тот указ не применять, а пошел на меру нетрадиционную. Полк в полном составе переводился в разряд штрафных, а личный состав был предупрежден, что искупить вину он должен своими боевыми делами. Командиры же обоих полков — Данилевич и Чегланов — были снижены еще и в воинском звании до майора.
Военному совету 3-го Украинского фронта, в состав которого входил 214-й кавалерийский полк, было приказано к 1 февраля 1945 г. донести о боевой деятельности этой части, после чего решить, возможны ли снятие наказания и повторная выдача полку Боевого Знамени.
Приказ наркома обороны был объявлен тогда всему личному составу Красной Армии. Надо ли говорить, с каким настроем после этого шли в бой кавалеристы-штрафники, чтобы вернуть себе доброе имя[10].
И еще о приказе № 227. Как к нему ни относись, неоспоримо, что хотя и после его обнародования отход наших войск некоторое время продолжался, он обозначил некий важнейший рубеж, перелом в духовном и моральном настрое войск.
В этой связи нельзя не согласиться с Л.И. Лазаревым: «И дело не в самом по себе приказе, как это иногда представляют, ставшем спасительным, а в том, что он совпал с настроением великого множества сражавшихся на фронте. Надо было, чего бы это каждому из нас ни стоило, упереться. И уперлись. Уперлись в Сталинграде, Воронеже, Новороссийске. Из мрака и ожесточения, которые были в наших душах (Пушкин, размышляя о том, что решило дело в 1812 году, назвал это «остервенением народа»), и родилась та сила сопротивления, с которой так победоносно наступавшие немцы справиться не смогли, сломались»{36}.
Рожденные чрезвычайной обстановкой лета 1942 г., штрафные формирования существовали тем не менее и тогда, когда такая чрезвычайность миновала, до самого завершения войны. Отступление Красной Армии уже в ходе Сталинградской битвы сменилось преимущественным движением на запад, но необходимость сурово, в соответствии с требованиями военного времени и в то же время справедливо обойтись с оступившимися оставалась, пока не стихли последние бои. Известно, что при подготовке в 1945 г. к войне с Японией на Забайкальском фронте из офицеров 26-й окружной школы снайперов был сформирован постоянный состав отдельного штрафбата{37}. Правда, воевать ему не пришлось: из-за скоротечности войны батальон не успели укомплектовать переменным составом.
Заградительные отряды были расформированы почти на год раньше, в октябре — ноябре 1944 г.
... Шестьдесят с лишним лет назад стихла военная гроза, и сегодня, перебирая письма с воспоминаниями бывших штрафников, испытываешь какое-то незнакомое ранее щемящее чувство.
Многих фронтовиков уже нет на свете, но их боевые будни — суровые, полные испытаний — вот они, в таких вот немудрящих строках.
М.Т. Самохвалов:
Меня и моего напарника Владимира Берестовского, старшего сержанта, направили в 226-ю отдельную штрафную роту, которая формировалась в Кобрине. Дней двадцать были в обороне на реке Припять, а 22 июня 1944 г. пошли в разведку боем. В 6 часов утра форсировали Припять у самого устья реки, и только успели мы отряхнуться от воды, как немцы и мадьяры открыли ураганный огонь из пулеметов. Наша артподготовка задержалась, с большим опозданием открыли огонь наши минометчики. Но мы за это время успели по-пластунски доползти до проволоки, у моего соседа (фамилию не помню) были две наступательные гранаты РГД, он их метнул и порвал проволоку, мы с ним и устремились в прорыв.
Включаю все свои скорости. Сержант (бывший) Ставитский выскочил из-за кустов справа от меня и с колена стал стрелять по пушке. Подбегаем: прицел-угломер и замок сбежавшие артиллеристы утащили, набиваю песку в ствол, в казенник. Бегу вдоль траншеи, которую мы отбили у немцев, ищу командира роты старшего лейтенанта Корецкого, чтобы отдать ему немецкий «шмайссер», а то он пошел в бой с одним пистолетом. Через каждые 6—8 метров — пулеметы, а у нас на роту один ручной пулемет. Я каждый проверяю, но замков ни в одном нет, мадьяры все унесли.
Отыскал я командира, вручил ему автомат, вооружил его. Старший лейтенант посылает меня назад, к орудию, на помощь старшему сержанту Кирсанову. Занимаем позицию, к нам бежит еще солдат Старичкин — о, это уже сила. Не прошло и пяти минут, как слева появляется немецкая самоходка — и началось сражение. Фашист бьет по штрафникам, мы огрызаемся. Траншея прямая, взрыв — троих наших — насмерть, двое ранены в ноги. Двое солдат бегут к нам, и самоходка стала двигаться в нашу сторону. Ребята поворачивают обратно, немцы останавливаются. Из люка появляется стрелок, но я его опережаю и бью из винтовки. Он ныряет. Пара орудийных выстрелов, потом немец появляется вновь, я снова бью, фашист ныряет в брюхо самоходки, и она разворачивается стволом в нашу сторону. Немцы начинают лупить из пушки так, что, верите, земля под нами заплавала. Тут я получил порцию мелких осколков в лицо. Старичкин меня бинтует и выталкивает меня из окопа: беги, мол, в тыл. Я взял разгон, а земля песчаная, бежать трудно. Нос пробит, забинтован, дышать немочно, в мозги ударило. Сползаю в траншею — вот он, санитар. Ну, значит, все: искупил кровью...
