Германия одерживает победу на Марне (если дело вообще дойдет до Марны)

Романист Джордж Бэйли как-то сказал, что «события, о которых мы знаем, что они обязательно должны произойти, вовсе не являются неизбежными». Это суждение справедливо как по отношению к вступлению Британии в войну, так и в связи с другим важнейшим событием, имевшим место в Западной Европе тем летом. Легко счесть совокупность больших и малых маневров и операций, объединенных общим названием «сражение на Марне», хаотическим столкновением сил, поначалу приблизительно равных и движимых стихийным боевым импульсом. В действительности же все происходившее во многом определилось тем фактом, что среди принимавших решения командиров слишком многие давно перевалили шестидесятилетний возрастной рубеж.

За несколькими яркими исключениями генералам обеих противоборствующих сторон недоставало именно энергии, в то время как именно энергия жизненно необходима для успеха такого длительного операционного противоборства, результаты которого в те первые и сумбурные дни войны часто определялись далеко позади передовых линий. Да и линии как таковые обозначились лишь на завершающем этапе кампании, когда воинские группировки стали соединяться в сплошной фронт и усиленно окапываться. До этого фронты возникали и распадались в кровопролитных стычках, армии не растягивались в шеренги, а выстраивались в колонны и, беспрестанно маршируя по пыльным дорогам, пытались зондировать фланги противника, ища бреши или пути для обхода. В ходе этой маневренной войны случалось, что вражеские дивизии передвигались параллельно одна другой. В течение месяца кампании у Марны противоборствующие подразделения преодолевали в среднем по двенадцать с половиной миль за день. Генералы делали все возможное, чтобы не терять связь с собственными частями и следить за перемещениями неприятеля, но это удавалось далеко не всегда. Верховное командование обеих сторон имело весьма туманное представление о происходящем[234].

Последствия германской победы в 1914 году

Продлись такая мобильная, маневренная кампания несколько дольше, Германия могла бы одержать победу. Она просто должна была одержать победу — и тем самым избавить всех нас от многих невзгод, пришедшихся на следующие 85 лет.

В наши дни непрерывная полоса германских побед в августе 1914 года невольно сопоставляется с начальным этапом осуществления плана «Барбароссса». Париж, в предместьях которого были замечены немецкие конные патрули, мог бы стать некой химерической Москвой. В соответствии с «Планом Шлиффена», названном по имени его создателя, графа Альфреда фон Шлиффена, немцы предприняли широкомасштабное наступление с охватом позиций противника. Основные их ударные силы, сосредоточенные на правом фланге, форсированным маршем прошли через Бельгию и обрушились на равнины северной Франции. На карте германские войска выглядели гигантским крабом с растопыренными клешнями, каждая из которых представляла собой армию — то был воистину «кайзеровский краб». Французы, слишком сосредоточившиеся на первой фазе выполнения своего собственного наступательного «Плана 17», вели через границу массированный артиллерийский обстрел промышленных центров за Рейном и оказались застигнутыми врасплох. Когда они начали переброску войск в западном направлении, время было упущено.

 Двенадцать считавшихся неприступными фортов, окружавших пограничный бельгийский город Льеж, пали первыми, оказавшись неспособными противостоять чудовищным гаубицам[235] производства заводов Круппа и фирмы «Шкода». Брюссель сдался без боя. Между тем французы, совершенно не обращая внимания на все возрастающую угрозу, начали из района Арденн наступление на Лотарингию. «Пограничное сражение» в середине августа продолжалась 11 дней и стоила им потери 300 000 человек. Когда же французская армия все-таки вступила в Бельгию, она была почти наголову разгромлена в сражении при Шарлеруа (22 — 23 августа). Еще один укрепленный бельгийский город, Намюр, пал 23-го, в тот самый день когда британцы, силами всего пяти дивизий совершили свой отважный, но напрасный бросок вдоль канала и через шлаковые отвалы Монса[236]. На своем участке фронта им удалось задержать немцев и отсрочить их вторжение во Францию, но всего на один день. Двадцать четвертого августа передовые германские части пересекли французскую границу — лишь на несколько часов позже жесткого срока, установленного «Планом Шлиффена».

Именно здесь мы и подходим к историческому перекрестку — ибо, как писал в своем сообщении о Марне Черчилль, тут-то и начинают аккумулироваться ужасные «если». Следующим девяти дням (с 24 августа по 1 сентября) предстояло стать решающими. Судя по всему, именно они определили исход войны. Были ли одержанные Германией до сего момента победы слишком легкими, а маневр их семи армий, подрезавших противника на Западе как косой, совершенно неотразимым?

 Вспомним, что первоначальный план предусматривал сосредоточение основных сил на правом крыле: большую часть сена всегда срезает кончик косы. Легенда гласит, что последними словами умершего в 1913 году фон Шлиффена были «Укрепите правое крыло». Эта почетная роль досталась 1-й армии генерала фон Клюка, лучшего военачальника, какого имела Германия на Западном фронте. Перед ним стояла задача, в то время как остальные армии движутся в южном направлении, совершить обходный маневр и выйти к Парижу, поймав французов в ловушку. Согласно детально продуманному и разработанному германскому плану, достижение этой цели намечалось на 39-й день кампании.

Однако преемник Шлиффена на посту начальника Генерального штаба Хельмут фон Мольтке (племянник и тезка великого фельдмаршала, героя трех войн, двумя поколениями раньше создавших Германию как страну) не преминул внести в план свои коррективы. «Мрачного Юлиуса» — так называли Мольтке сослуживцы за его широкой спиной — никогда не оставляла мысль о возможной угрозе со стороны России. Задолго до начала войны он перебросил на восток четыре с половиной корпуса общей численностью в 180 000 человек (все из состава армий правого крыла) и отнюдь не был уверен в достаточности этих мер[237]. Кроме того, в отличие от его предшественника ему претила мысль о вступлении французов на немецкую землю. Идея Шлиффена заключалась в том, чтобы дать французам заглотить столько германской территории, сколько им удастся, — в результате чего они попадут в мешок и будут обречены на уничтожение. Однако гордыня заставляла Мольтке оборонять каждую пядь германской земли даже вопреки стратегической целесообразности. С этой целью он усилил левое крыло, и опять-таки за счет правого. Ну и, наконец, план Шлиффена предусматривал взятие французов в клещи путем совершения частью сил броска через Голландию, в обход Маастрихта[238]. Это должно было способствовать более широкому охвату и облегчить в самом начале операции прохождение правого крыла через Бельгию. Крайняя на правом фланге армия Клюка могла достичь пролива и окружить Лилль, прежде чем повернуть на юг, к Парижу. Но как ни странно, Мольтке-младший считал нарушение голландского нейтралитета нежелательным по этическим соображениям. А ведь действуй он в соответствии со смелым, но аморальным планом Шлиффена, не было бы ни последовавшего за Марной «бега к морю» ни, само собой, Ипра. Порты Английского Канала — Дюнкерк, Кале и Булонь — оказались бы в руках победителя, а это существенно уменьшало возможность непосредственного вмешательства Британии в ход событий на континенте. С ее стороны германским военным следовало бы больше всего опасаться морской блокады.

 Такая корректировка плана существенно, хотя и не фатально, ослабляла германский наступательный импульс. Там, где Шлиффен готов был пойти на риск ради возможности (и вполне реальной) выиграть войну одним ударом, Мольтке предпочитал осторожность. Правда, 22 августа рискнул и он — но, как оказалось, не вовремя и напрасно. Правда, в начале этой операции она казалась отнюдь не рискованной, а, напротив, выглядела блистательной и безупречной, благодаря которой младший Мольтке должен был навеки остаться в истории автором плана молниеносной кампании, покончившей с Францией раз и навсегда.

14 августа французы, приступив к осуществлению «Плана 17», под гром орудий пересекли границу и вступили в Лотарингию, провинцию, отнятую у них Германией в 1871 году. Под звуки «Марсельезы» солдаты валили полосатые пограничные столбы. Немцы отступали, оказывая лишь символическое сопротивление. До сих пор все шло в соответствии с планом Шлиффена и несколько походило на игру под названием «Кригшпиль».

Но 19 и 20 августа наступающие неожиданно натолкнулись на окружавшую города Саребур и Моранж продуманную систему укреплений с окопами, проволочными заграждениями и скрытыми пулеметными гнездами, которым предстояло стать основным звеном в линиях обороны по всему западному фронту. Скосив пулеметными очередями французскую пехоту, немцы, в свою очередь, обрушили на французов столько яростных контратак, что те дрогнули и стали отходить к Гран-Куронне — собственным укреплениям у Нанси, откуда неделей раньше повели наступление. Дошло даже до обсуждения возможности оставить Нанси, хотя французский главнокомандующий Жозеф Жоффр не желал об этом и слышать. Тем временем поначалу не слишком активные в преследовании противника немцы воодушевились успехом, осознав представившуюся возможность.

Большая часть случившегося дальше произошла благодаря телефону, и возможно, то был первый случай в истории, когда прибору досталась роль контрафактуального «deus ex machina». Представьте себе, как пошла кругом голова Мольтке, когда весть о разгроме французов в Лотарингии достигла его временной ставки в рейнском городке Кобленц. Возможно, он решил, будто война на Западе уже закончена. Следовало ли ему развить успех и нанести удар, пока французы не оправились от потрясения? И мог ли он себе это позволить? Лобовая атака на высоты у Нанси и систему укреплений в районе Эпиналя и Туля никак не соответствовала плану Шлиффена, но ее результатом могли стать новые Канны! Огромные клещи сдавили бы французов с обоих флангов, повторив легендарное окружение римлян Ганнибалом в 216 году до н.э. Кстати, та битва тоже произошла в августе...

Мольтке уже обсуждал такую возможность со штабными офицерами, когда раздался телефонный звонок. Командир победившей при Моранже Шестой армии генерал Кнафф фон Деллмензинген[239] просил позволить ему добить французов, и чем быстрее, тем лучше.

—   Мольтке еще не решил,— ответил ему начальник оперативного отдела генштаба полковник Таппен. — Подождите у аппарата минут пять: если связь не прервется, я, может быть, смогу передать вам такой приказ, какого вы ждете.

Времени потребовалось даже меньше. Спустя всего пару минут Таппен взял трубку и сообщил решение Мольтке:

—  Развивайте наступление в направлении Эпиналя.

Мешок Шлиффена так и остался пустым. От одного до двух корпусов общей численностью не менее 100 000 человек[240] — силы, способные усилить правое крыло, когда это более всего требовалось, — повели бессмысленное наступление. Германское командование сделало все, чтобы никто не узнал истиной величины понесенных потерь, однако и без того ясно, что сражение у Гран-Куронне стало для немцев не меньшим бедствием, чем для французов злосчастная атака на Моранж. Закрепившиеся на господствующих высотах французы обрушили на наступавшую по открытой равнине плотную массу немецкой пехоты шквальный огонь. В мешок угодили не они, а сам Мольтке. Результат оказался таким, что еще до того, как 10 сентября бои закончились, французский главнокомандующий Жоффр чувствовал себя достаточно уверенно для того, чтобы принять решение о снятии войск с Гран-Куронне и посылке их в западном направлении, дабы попытаться изменить в свою сторону соотношение сила на Марне.

 Но и после того, как Мольтке, поддавшись минутному импульсу, приказал «развивать наступление в направление Эпиналя», победа Германии оставалась не просто возможной, но и весьма вероятной. Однако четыре дня спустя состоялся еще один телефонный звонок из числа тех, что меняют ход истории.

Русские, которым удалось провести мобилизацию с ошеломившей германский генштаб скоростью, вторглись в Восточную Пруссию (территория современной Польши), и оттуда, распространяя панику, хлынула волна беженцев. В этих обстоятельствах герой Льежа, а ныне начальник штаба 8-й армии бригадный генерал Эрик Людендорф присоединился к генералу Паулю Гинденбургу, положив начало знаменитому военному сотрудничеству. Два полководца сумели остановить натиск русских и переломили ход событий так, что вполне могли одержать победу эпического значения — Таненберг Великой войны.

В ночь на 26 августа в штаб-квартиру Людендорфа в Восточной Пруссии позвонил все тот же полковник Таппен и сообщил удивленному Людендорфу о посылке ему на помощь трех корпусов и кавалерийской дивизии. Генерал ответил, что в подкреплениях не нуждается — тем более что они не состоянии прибыть на Восточный фронт достаточно скоро, чтобы повлиять на ход уже начавшегося сражения. На это Таппен сказал одно: «Мольтке принял решение и пересмотру оно не подлежит». Правда через пару дней последовал новый звонок с известием, что подкрепления уже выступили, но их численность сократилась до двух корпусов и конной дивизии. Так или иначе, но 80 000 человек, способных усилить правое крыло, оказались снятыми Западного фронта — а на Восточный, как и предсказывал Людендорф, прибыли уже после разгрома русских. Лишь в 1916 году, на смертном одре Мольтке признал, что за все время кампании на Марне отправка двух корпусов на восток была его самой большой ошибкой[241]. Для закрепления успеха в решающей стадии операции недоставало по меньшей мере четырех корпусов. Добавьте к бесцельно отправленным на Запад и на Восток один, отнятый у Клюка, чтобы запереть бельгийцев в Антверпене, и другой, увязший в блокаде лежавшей возле бельгийской границы французской крепости Моберж, и вы получите шесть корпусов общей численностью в 250 000 человек — эквивалент целой армии.

 Три телефонных звонка изменили все. Первые два сделали невозможной победу, а третий, последний, обусловил будущую тупиковую ситуацию. Пожалуй, самые худшие последствия для германцев имело ставшее не просто изменением, а существенным отступлением от плана Шлиффена выделение крупных сил для наступления на Нанси. (Возможно, битва при Гран-Куронне является важнейшим из неоцененных сражений в военной истории.) Не окажись Мольтке во власти свойственной многим из германской военной верхушки мечты о своих Каннах и укрепи он вместо этого правое крыло, Первая армия фон Клюка, вероятно, обошла бы Париж, блокировала прикрывавшие город с запада и юга форты и повернула на север[242], нанеся мощный, всесокрушающий удар. Помимо защитников крепостей и оснащенного чем попало парижского гарнизона, оказать противодействие победному маршу Клюка по стране было бы просто некому. Дошло до того, что правительство Франции уже собиралось бежать в Бордо[243]. Туго натянутый канат был готов лопнуть. Возможно, дело шло к повторению сценария 1870—1871 годов, с распадом системы власти и революцией.

Огромное значение для немцев имела скорость. Захватив инициативу, они не имели права дать противнику хотя бы малейшую передышку. Конечно, победный порыв позволяет забыть об усталости, но в армии Клюка и солдаты, и офицеры вымотались не на шутку. Дурную службу сослужила немцам и прижимистость военного ведомства, которое свело к минимуму число командных должностей. Командиры соединений и частей не спали по двадцать часов в сутки, неизбежным следствием чего становились тактические ошибки. Трудно не согласиться с Деннисом Шоуолтером, писавшим, что «на войне, как и в бизнесе, избыток дает определенное преимущество». Кроме того, отступавшие французы и бельгийцы разрушили свои железные дороги, и при отсутствии надежного автомобильного транспорта снабжение армии представляло собой серьезную проблему, усугублявшуюся по мере растягивания колонн и удаления от тыловых баз. То же самое справедливо и по отношению к связи. Углубившиеся на французскую территорию соединения не имели возможности связаться с командованием по телефону. Мольтке, имевший ставку сначала в Кобленце, а после 29 августа — в Люксембурге, использовал для связи с западной группой войск беспроволочный телеграф. Прием и передача сообщений замедлялись перегруженностью аппаратуры, необходимостью декодирования радиограмм, а также помехами, которые генерировали установленные на Эйфелевой башне французские передатчики.

 Совокупность всех этих факторов делала достижение победы в намеченные Шлиффеном сроки (39 дней от начала мобилизации) весьма сомнительным.

Но давайте представим себе, что Мольтке не только сумел обуздать свой наступательный порыв после Моранжа, но еще и отказался в последний момент от отправки двух корпусов на восток. Что могло воспоследовать из такого решения? Наступление усиленной группировки Клюка развивалось бы беспрепятственно и успешно. Оказавшиеся в окружении (что действительно едва не случилось в начале сентября), форты Вердена были бы достаточно быстро нейтрализованы. После падения Реймса (действительно захваченного без особых проблем) армии германского центра развернулись бы навстречу правому апперкоту, что открывало для Мольтке реальную возможность добиться своих Канн. Решающее сражение, скорее всего, должно было развернуться в долине Сены, к юго-востоку от Парижа — возможно, в столь любимом многими поколениями французских художников лесистом районе Фонтенбло. Только на сей раз композицию картины задавали бы немцы.

Такой сценарий представляется наиболее благоприятным для Германии на Западном фронте. Краткое вмешательство Великобритании не влекло за собой заметных последствий, война осталась бы сугубо континентальной. Конечно же, ее результаты привели бы к серьезному осложнению германо-британских отношений — особенно, вздумай Германия настаивать на превращении захваченных ею портов на Ла-Манше в свои укрепленные анклавы. Одержанная победа означала неминуемую аннексию Германией части французской и бельгийской территории (включая Нанси). Историки школы Нила Фергюсона предполагают, что Германия могла бы инициировать создание Центрально-Европейского экономического союза, в котором ей принадлежала лидирующая роль, — что в определенной степени и произошло с ЕЭС в конце XX столетия. Заплаченные Францией огромные репарации оставили бы ее на целое поколение обозленной и не способной вооружиться, и антисемитизм, вечное проклятие побежденных европейских наций, стал бы не германской, а французской проблемой.

Но даже на столь мрачном полотне имеются светлые мазки. Помимо спасения миллиона французов, которым в противном случае пришлось бы расстаться с жизнью в следующие четыре года вместе со множеством лучших сынов других воюющих держав, поражение стимулировало бы прогресс, ибо победа в Первой Мировой войне лишь замаскировала отсталость Франции. Страна оказалось обреченной на жизнь в «затянувшемся XIX веке», закончившимся в итоге новой мировой бойней и четырехлетней германской оккупацией. Возможно, что экономическое возрождение второй послевоенной эпохи имело шанс начаться гораздо раньше.