Барри С. Страусc Темные века, ставшие светлее. Последствия двух поражений

Данная статья представляет собой попытку порассуждать о двух сражениях. О том, что могло бы случиться, завершись они иначе, не так, как в реальной истории.

Оба раза одна из противоборствовавших сторон находилась на пределе своих возможностей, отступая или наступая. В первом случае (Адрианополь, 378 г. н. э.) Римская империя потерпела сокрушительное, еще более тяжкое, чем в Тевтобургском лесу, поражение, повлекшее за собой окончательный упадок мировой державы. Во втором — (Пуатье, вероятно 732 г. н. э.) войска франков остановили мусульман в тот момент, когда воители ислама вознамерились распространить свою власть на всю Европу — ВЕЛИКУЮ ЗЕМЛЮ, как называли ее в арабском мире.

Но была ли Римская империя (во всяком случае, та ее часть, что господствовала над Западной Европой) действительно обречена умереть, сделав возможным наступление Темных веков? И являлось ли наступление этих веков, быть может не таких уж темных, исторически неизбежным? По мнению Барри С. Страусса, вину за случившееся следует возлагать не столько на «шпенглеровскую» усталость римского государства, сколько на одного человека — императора Валента. Историк утверждает, что Валент погубил армию в бою, который следовало оттянуть или не давать вовсе. (Заметим, что у стен Адрианополя — нынешнего города Эдирне в Турции — происходило едва ли не больше битв, нежели в каком-либо ином месте в мире. Злосчастное столкновение Валента с варварами явилось всего лишь одной из пятнадцати крупных военных операций, случившихся там за последние 1700 лет.) Вестготы, разгромившие римское войско и убившие императора, двинулись дальше и в конечном счете разграбили сам город Рим. Империю было уже не спасти, но Страусе утверждает, что все могло обернуться иначе. Каким же должен был стать мир, который продолжал бы возглавлять Рим?

Динамический импульс, принадлежавший некогда Римской империи, перешел к новому средоточию силы — Арабскому халифату. Со дня смерти основателя ислама пророка Мухаммеда не прошло и столетия, а мусульманские воители уже расширили пределы своей державы далеко на запад, покорив землю Аль-Андалус (как они называли нынешнюю Испанию). В какой же степени битва при Пуатье определила дальнейший ход истории? Страусе склоняется к мнению тех исследователей, которые считают это событие поворотным пунктом. Несомненным его последствием явилось воцарение династии Каролингов, сыгравшей выдающуюся роль в истории Европы раннего средневековья. (Карл Великий был внуком победившего при Пуатье Карла Мартелла.) Но при ином исходе сражения иным оказалось бы и грядущее. Некий анонимный средневековый хронист писал: «На равнине Тур, — иногда место сражения называют так, — арабы были близки к созданию мировой империи, но упустили эту возможность». Следует признать, что так и не возникшая империя могла стать воистину великой, ведь арабы немало способствовали распространению просвещения.

Сражение у Адрианополя и битва при Пуатье рассматриваются в статье в русле так называемой теории контрафакта первого порядка. В соответствии с этой теорией, незначительные события могли бы повлечь за собой коренные изменения в ходе истории. Подумаем, как переменился бы наш мир, если бы Валент проявил больше терпения, а Абд-ар-Рахман, командовавший мусульманами при Пуатье, остался бы в живых.

Барри С. Страусс — профессор истории и классической филологии в университете Корнуолла. Также он является директором программы изучения проблем поддержания мира. Автор таких трудов, как: «Отцы и дети в Афинах», «Анатомия ошибки: современная стратегия и уроки военных бедствий древности» (в соавторстве с Джосией Обером), «Против течения: об изучении искусства править кормовым веслом в сорок».

Раннее средневековье в Европе отмечено двумя событиями, которые существенно изменили бы мир, обернись каждое из них по-иному. Речь идет о падении Западной Римской Империи и волне мусульманских завоеваний. Если бы Рим сохранил господство над Европой или же эта власть перешла бы к победоносной мусульманской империи, Европа не оказалась бы ввергнутой в хаос Темных веков (500—1000 гг. н. э.). Безусловно, в конечном итоге даже хаос способен принести дивиденды. Некоторые утверждают, что Темные века посеяли семена грядущей западной свободы, а иные и вовсе отрицают наличие в них чего-либо темного. Но, как бы то ни было, порядок и стабильность, какие всегда утверждает империя, в эту эпоху отсутствовали. А судьбы империй — будь то римская или мусульманская — определили результаты сражений, которые могли бы быть и иными.

Вне всякого сомнения, возвышение и падение империй — процесс длительный. Но самые тяжелые двери висят на маленьких дверных петлях, и в обоих рассматриваемых случаях (Адрианополь, 9 авг. 378 г. и Пуатье, октябрь 732 г.[106]) эти петли повернулись. Разгромив под Адрианополем римскую армию и убив императора, германский народ вестготов положил начало столетию агонии империи, завершившемуся ее гибелью. Но для того, чтобы все сложилось иначе, было бы достаточно самой малости. Прояви командующий чуть больше терпения, появись у солдат возможность как следует отдохнуть перед боем, переменись погода... Любой из этих факторов мог оказаться для империи спасительным.

 При Пуатье франки разбили мусульманское войско. Сама битва уступала по размаху Адрианопольскому сражению, но ее психологические и политические последствия оказались не менее весомыми. Во-первых, был положен конец доселе беспрепятственному расширению исламских владений. Во-вторых, победа Карла Мартелла стала оправданием для смены династии и перехода верховной власти в руки его потомков. Внук Мартелла, вошедший в историю как Карл Великий (758—814 гг.), управлял огромным государством. В рамках этого государства определились основные черты будущей Европы в широчайшем диапазоне. Были очерчены границы будущих Франции и Германии, возникла система вассалитета, появились епархиальные школы, ставшие предтечами университетов. Однако, если бы арабский военачальник не сложил голову при Пуатье, франки, возможно, потерпели бы поражение. В этом случае новая династия, создавшая великую франкскую державу, не пришла бы к власти, а место империи Карла Великого заняла бы мусульманская Франция, или даже мусульманская Европа.

Средиземное море, ставшее исламским озером

Современные историки уже не считают, что в раннем средневековье вся Европа севернее Испании прозябала во тьме невежества. Там, где исследователи прошлого видели лишь гибель римской цивилизации под натиском варваров, нынешняя медиевистика склонна видеть политическую и культурную преемственность романо-германских королевств по отношению к империи. Там, где не видели ничего, кроме горя и бедности, отмечают укрепление слоя свободных земледельцев и сохранение торговых связей. А вместо сетований по поводу упадка культуры говорят о новом взлете, проявившем себя в разных областях. В это время были созданы кельтские манускрипты и образец германской эпической поэзии «Беовульф», появился новаторский по своей сути монашеский орден Св. Бенедикта. Иными словами, многие ученые уже не задаются вопросом, можно ли было избежать Темных веков, поскольку полагают, что избегать их не следовало. Правда, даже самая оптимистичная интерпретация периода V —X вв. не может полностью отрицать, что Западная Европа все же переживала нечто вроде затмения.

В 350 г. единственная держава — Римская империя — властвовала над большей частью Ближнего Востока и северной Африки, а также над землями, где ныне располагаются Англия, Франция, Бельгия, Нидерланды, Испания, Италия, Швейцария и Западная Германия. Но уже вскоре империя затрещала по швам под яростными ударами варваров. Восточная ее часть, Византия, просуществовала еще около тысячи лет и пала лишь в 1453 г. с захватом турками Константинополя. Но что касается запада, то к 476 г., когда был низложен последний император, Римская держава уже на протяжении жизни целого поколения являлась немногим более, чем юридической фикцией. Она разлагалась и неуклонно шла к гибели. Римские владения опустошались нескончаемыми вторжениями, города подвергались разграблению. Дважды, в 410 и 455 гг., был захвачен и разорен сам Рим. Римские воины гибли в сражениях, женщины становились добычей завоевателей. Центральная власть, формально еще продолжавшая существовать, не могла помешать варварским племенам селиться на римских землях и основывать фактически независимые королевства. Население уменьшилось настолько, что, согласно словам папы Геласия (492 — 496 гг.): «Эмилия, Тоскана и другие провинции Италии почти обезлюдели». Если здесь и наличествует некоторое преувеличение, то действительный масштаб упадка можно проследить на примере города Рима. Во времена Христа в Риме проживал миллион человек[107], а к X в. н. э. осталось лишь двадцать пять тысяч. Для сравнения: в том же X в. население Кордовы, столицы мусульманской Испании, составляло около ста тысяч человек, а Севильи — около шестидесяти. Иными словами, распад империи на мелкие государства повлек за собой бесчисленные войны и несомненный упадок городов.

Если бы Римская империя устояла или смогла бы объединиться и возродиться после распада, это избавило бы Европу от анархии, насилия и несчетных невзгод. Вот почему битвы при Адрианополе и Пуатье имели такое значение для будущего. А ведь обе они, при условии лишь некоторого изменения обстоятельств, могли завершиться по-иному. Давайте поочередно рассмотрим эти возможности.

На протяжении долгих веков своего существования Римскому государству не раз приходилось сталкиваться с опасностью, исходившей от воинственных соседей. В IV веке Рим испытал двойной натиск — с востока, со стороны находившейся на подъеме Персии, и с севера, откуда наступали различные германские племена. Дабы сделать управление громоздкой империей более оперативным, ее поделили надвое. Один император имел резиденцию в Константинополе, столицей другой части государства продолжал считаться Рим, хотя фактически ею стал Милан[108], находившийся ближе к зоне боевых действий.

 В начале IV в. севернее Дуная, на территории бывшей римской провинции Дакия (нынешняя Румыния), обосновался германский народ вестготы. Спустя полвека на них обрушились другие германские племена, бежавшие от свирепых кочевников гуннов, вышедших из центральной Азии. В 376 г. н. э. доведенные до отчаяния вестготы обратились к властям Константинополя с просьбой позволить им переправиться через Дунай и поселиться на территории римской Фракии. Если придерживаться реалистичных оценок, гутов, вместе с женщинами и детьми, насчитывалось около двухсот тысяч. Таким образом, предстояло массовое переселение на римскую территорию народа, повергавшего римлян в трепет. Однако восточный император Валент (364 — 378 гг.) согласился на это, причем, разумеется, вовсе не из гуманистических побуждений.

Высоко ценивший достоинства готских воинов (в его армии имелись наемные готские отряды), император рассчитывал использовать их для защиты своей державы. Задача борьбы с Персией требовала от Рима существенного увеличения воинского контингента. Кроме того, Валент знал, что готские переселенцы доставят в империю немалые богатства, за счет которых смогут основательно поживиться (если и вовсе не приберут к рукам) римские чиновники. Массовая коррупция представляла собой печальную повседневную реальность поздней империи.

Император потребовал, чтобы переселенцы, перейдя Дунай, разоружились, и получил на то согласие их вождей. Ему следовало проявить большую осторожность. Едва переправившись на римский берег, вестготы вступили в конфликт с имперскими чиновниками, состязавшимися друг с другом в изобретении более изощренных -способов обобрать беженцев. Но, к их несчастью, готы сумели дать отпор.

В начале 377 г. они подняли восстание, поддержанное самыми обездоленными группами местного населения — рабами и рабочими с каменоломен. Из-за Дуная к ним на помощь пришло большое конное войско, и римлян принудили к отступлению. «Варвары хлынули на широкие равнины Фракии, подобно диким зверям, бежавшим из клетки», — писал римский историк Аммиан Марцеллин.

Весной 378 г. император Валент собрал войско, насчитывавшее от тридцати до сорока тысяч человек[109], и подготовился к контрнаступлению. Правивший на Западе племянник Валента, Грациан (376 — 383 гг. н. э.), выступил на подмогу родичу из Ректии (в нынешней Швейцарии). Там годом раньше он одержал победу над вторгшимися в его владения другими германскими племенами. К сожалению, Валент, как сказали бы в наше время, «не смог подняться выше уровня своей посредственности». Имея возможность сокрушить загнанного в угол, но никоим образом не побежденного врага, он не воспользовался ею, на свою же беду. Вместо того чтобы дожидаться подхода Грациана, Валент принял решение дать бой немедленно, ибо, как утверждали, не желал ни с кем делить славу победителя. К тому же он легкомысленно положился на донесения разведчиков, оценивших численность вестготов не более чем в десять тысяч. (Истинное число готских воинов нам неведомо, но очевидно, что их было гораздо больше.) 9 августа 378 г. армия Валента подошла к городу Адрианополю и прямо с марша ударила по лагерю готов[110].

 Пусть те и являлись варварами, однако их предводитель, Фритигерн, обладал чутьем, позволившим ему выявить слабые места противника ничуть не хуже, чем это удавалось Валенту. Император бросил своих воинов в бой голодными и усталыми, не дав отдохнуть после нелегкого восьмимильного броска по пересеченной местности (в условиях обычной для того времени года жары в 100 градусов по Фаренгейту[111]). Для вестготов, укрывавшихся в своем стане за кольцом повозок, нападение оказалось неожиданным, но хорошо отдохнувшие готские воины сумели организовать оборону. Ловкий кавалерийский маневр привел к тому, что легионеры оказались прижатыми к готским повозкам, после чего начался разгром. «Готские всадники мчались со скоростью ударяющей с небес молнии, сокрушая все на пути своей бешеной скачки», — писал о готской конной атаке Аммиан Марцеллин.

Римляне, подвергшиеся последовательным конным ударам по обоим флангам, сгрудились плотной массой, и тут на них обрушилась готская пехота. По оценкам современников, в бою полегло две трети римского войска, в том числе тридцать пять высших военачальников и, самое страшное, сам император. Адрианопольская катастрофа кажется еще более горестной оттого, что ее вполне можно было избежать. Если бы Валент дождался подкрепления или просто дал своим солдатам отдохнуть перед боем, все могло закончиться по-иному. К тому же не стоит недооценивать и роль простых случайностей. Вестготская конница прибыла на поле боя в последнюю минуту, и задержись всадники в пути подольше, победа варваров стала бы невозможной. Прекрасно понимавший это Фритигерн старался потянуть время, посылая к римлянам парламентеров. Теоретически, римское командование могло согласиться на переговоры, и при благоприятном их исходе вовсе избежать сражения. Но, по некоторым сведениям, войска завязали битву, не дожидаясь приказа. Если так, то судьбу Римской империи, возможно, определила недисциплинированность и несдержанность простых солдат.

 Воодушевленные победой, вестготы стали хозяевами положения на Балканах, в то время как Рим, потери которого составили от двадцати до двадцати пяти тысяч человек, испытывал нехватку людских ресурсов. Недаром, по словам Амбросия Миланского, известие об адрианопольской бойне было воспринято как сообщение о «гибели мира». Правда, ни мир, ни даже Рим еще не погибли, но будущее показало, что империя утратила присущую ей ранее способность переживать поражения и восстанавливать былую мощь. Не имея сил для уничтожения готов, Рим был вынужден позволить им обосноваться в пределах империи, отдав земли южнее Дуная (на территории современной Болгарии). На сей раз не шло и речи о разоружении. Формально вестготы находились на службе у империи. В действительности они создали собственное государство, независимое от Рима и нередко соперничавшее с ним. Так, в 390-х гг. вестготы разграбили Балканы и Грецию, а в начале V в. проделали то же самое и с Италией. Апогей несчастий пришелся на 410 г., когда вестготы, ведомые агрессивным и своевольным вождем Аларихом, захватили Рим и подвергли город трехдневному разграблению. Судьба «столицы мира» наглядно продемонстрировала, что ждет распадающуюся на глазах империю.

Но почему же в самом начале, когда Рим еще обладал немалыми военными возможностями, готы были беспрепятственно допущены во владения империи? Во-первых, Рим нуждался в солдатах и римские политики верили, что сумеют приручить варваров. Во-вторых, во всяком случае по мнению Роджера Коллинза, тут сыграли роль и пораженческие настроения. Для многих римлян Адрианополь явился неопровержимым доказательством неспособности империи решить проблему варварского натиска. На протяжении десятилетия с 395 по 405 г. римские войска четырежды вступали в бой с вестготами, четырежды побеждали и каждый раз позволяли врагам и их предводителю Алариху спастись бегством. Варвары собирались с силами и возобновляли боевые действия. Естественно, возникает вопрос, не стал ли Адрианополь для римлян тем же, что и Верден 1916 г. для французов? Не в военном аспекте, ибо битву под Верденом Франция выиграла, но прежде всего в психологическом. Кровопролитное сражение отрицательно сказалось на людских ресурсах и привело к ослаблению боевого духа французов на целое поколение.

Через тридцать лет после Адрианополя вестготы Алариха вторглись в Италию, разграбили Рим и осели в Галлии и Испании. Между тем именно ради защиты Италии Рим отозвал легионы из Британии, практически отдав эту провинцию во власть других варварских племен. К 407 г. Британия отпала от Рима, а на протяжении жизни всего одного поколения независимость обрели и многие земли в Галлии, Испании и Северной Африке. Положение наемных варварских отрядов в империи столь упрочилось, что в 476 г. вождь наемников Одоакр практически беспрепятственно низложил последнего императора Запада Ромула Августула (475 — 476 гг.), чья власть была не более чем фикцией.

Могло ли все сложиться иначе? По мнению Артура Фертилла — да, если бы битва при Адрианополе закончилась с прямо противоположным результатом. Если бы готы были разгромлены, а две трети их войска во главе с Фритигерном погибли. Разумеется, это не. устранило бы опасность, ибо близ рубежей империи хватало варваров, желавших поживиться за счет богатого соседа. Но, во всяком случае, Рим получил бы возможность собраться с силами. Более того, такой исход мог бы придать правящей элите импульс для проведения военных и политических реформ, необходимых для спасения империи. Победный исход сделал бы битву при Адрианополе не римским Верденом, а толчком к обретению уверенности в себе, каким явилось для Англии поражение «Непобедимой Армады».

Но что, если бы Римская империя уцелела[112]? Что если бы она оправилась от кризиса 376 — 476 гг., как оправилась ранее от кризиса 188 — 284 гг.? Подобно Китаю, Рим продолжал бы быть могущественной державой, властвующей над огромной территорией. Объединив ресурсы, Византия и Западная Европа, возможно, смогли бы победить в VII в. мусульман и превратить Средиземное море во внутреннее христианское озеро. Славянам и германцам пришлось бы довольствоваться своими исконными владениями за Дунаем и Рейном, хотя не исключено, что власть Рима распространилась бы и туда. Вне всякого сомнения, не обошлось бы без периодов упадка и опустошительных вторжений, какие испытывал, например, Китай. Но каждый раз империя восставала бы из пепла, а быть может, смогла бы и расширить свои пределы, раскинувшись от Месопотамии до Марокко, от Британии до Эльбы, Вислы и — кто знает? — даже до Днепра.

Европа, говорящая на латыни[113], управляемая из единого центра в Италии, безусловно, являлась бы более стабильным и упорядоченным сообществом по сравнению с королевствами необразованных и драчливых варваров, возникшими на развалинах Западной Империи. Стоявший во главе этой державы император обладал бы безграничной властью и был бы окружен не меньшим почитанием, нежели «Сын Неба» в Китае. Зато в таком государстве не нашлось бы места ни феодализму, ни рыцарству, ни Великой Хартии Вольностей, ни представлению о праве народа на восстание и, само собой, никаким парламентам.

 Римский мир был бы христианским, но само христианство, вполне возможно, отличалось бы от такового в нашем нынешнем понимании. Рим остался бы центром католической, то есть всемирной, церкви. Но папа (будь в этом случае у римского епископа столь высокий титул) пребывал бы в такой же зависимости от «Защитника Веры», то есть императора, в какой находился от государя Византии патриарх Константинопольский. Никакой папа не смог бы заставить римского императора стоять на коленях в снегу у его ворот, к чему в 1078 г. в Каноссе папа Григорий VII принудил германского монарха Генриха IV. История обошлась бы без борьбы духовной и светской власти, без возникновения папского государства и без протестантской Реформации. Даже доведись Мартину Лютеру все же написать свои «Девяносто пять тезисов», он написал бы их на родном латинском языке и произнес бы на исполнительном заседании церковного совета. И если бы это событие не позабавило императора, проповедник был бы брошен на съедение львам. Властители Рима не отличались терпимостью к инакомыслию.

Разумеется, эпоха Возрождения не настала бы никогда, ибо необходимость в возрождении классической культуры возникла в результате гибели последней в период раннего средневековья. Остается вопросом, что побудило бы Колумба отплыть из Испании через Атлантику (ведь тогда отсутствовал бы исследовательский и коммерческий дух Возрождения). В любом случае ясно: в новой Римской империи принцип личной свободы за океаном был бы отнюдь не в такой чести, как в колониях Англии. Управляемые проконсулом Нового Рима (возможно, нынешнего Нью-Орлеана), Соединенные Провинции Америки являли бы собой воплощение провозглашенного Цицероном идеала Otium cum dignitate, то есть «мир с почтением к иерархии»[114]. Безжалостные к врагам, но никогда не бывшие расистами, римляне, возможно, отнеслись бы к индейцам так же, как и испанцы, жестокость и миссионерский пыл которых соседствовали с поразительной терпимостью к смешанным бракам.

 Подобно своей метрополии, СПА стали бы не демократическим, а олигархическим государством. По правде сказать, действительные американские «отцы-основатели» питали немалое уважение к Риму, но находили чистую демократию опасной. Разрабатывая принципы государственного управления, они в известной степени следовали римскому образцу. Но это был скорее образец Римской республики, нежели централизованной монархии имперского периода. Американская конституция содержит Билль о Правах, культура базируется на идее революции во имя свободы, а американское общество ценит равенство, хотя на практике может обеспечить его далеко не всегда. Будь Америка Новым Римом, неравенство, существующее в ней и сейчас, принималось бы как нечто само собой разумеющееся, не требующее изменений. Судебная система не знала бы таких понятий, как гарантии против самооговора или habeas corpus, и у нее не было бы причин отменять процветавшую в Новом Свете прибыльную рабовладельческую систему. В Новом Риме хватило бы и хлеба, и зрелищ, но его жители не стали бы свободными гражданами, выражающими свою волю на форуме.

* * *

Изложенное выше дает основание предположить, что Рим смог бы устоять и против мусульманской экспансии, потрясшей Старый Свет в раннем Средневековье. Первый удар воителей ислама пришелся по уцелевшему Византийскому, то есть Восточно-Римскому, государству. Хотя арабы изгнали византийцев из Леванта и других восточных провинций, на Балканах те сумели перегруппироваться и местами даже перейти в наступление. Возможно, это не так уж удивительно, ведь византийцы называли себя римлянами и в известном смысле оставались ими. Унаследовав тысячелетний военно-политический опыт, они сумели в критический момент пустить его в ход. Сохранись империя и на Западе, существовала бы возможность совместными усилиями отбросить мусульман, оставив Средиземноморье и всю Европу Риму. Но на деле все произошло иначе.

В военной истории не так уж много примеров столь стремительной и успешной экспансии, как расширение исламских владений. После смерти Мухаммеда (632 г.) армии ислама в течение жизни одного поколения выбили византийцев с Ближнего Востока и угрожали самому Константинополю. В 711 г., после завоевания Египта и Северной Африки, мусульмане переправились через Гибралтарский пролив в Испанию. Там они обрушились на христианское королевство, основанное потомками тех самых вестготов, которые разгромили римлян при Адрианополе. Вестготы были разбиты, их король Родерих погиб. Менее чем за десятилетие под власть завоевателей попала большая часть Иберийского полуострова, получившего арабское имя Аль-Андалус. В 720 г. арабы перевалили через Пиренеи и вторглись в так называемую Септиманию, которая находилась на территории нынешнего Лангедока и являлась частью еще существовавшего в Галлии вестготского государства. Перед завоевателями открывался путь в «Великую Землю» (этим не вполне конкретным географическим названием арабы обозначали не только Галлию, но и всю Европу). Иные апологеты ислама уже представляли себе победный марш к Константинополю и нападение на столицу Восточной империи с запада[115].

В руках мусульман оказался важный в стратегическом отношении, основанный римлянами, город Нарбонн. Но в 721 г. под Тулузой арабы потерпели поражение. Они лишились своего вождя, правителя Аль-Андалус, Ас-Шаха-ибн-Малика, и не обратились в беспорядочное бегство лишь благодаря полководцу Абд-ар-Рахману. Он сумел прекратить панику, восстановить дисциплину и отвел остатки разбитой армии в Нарбонн. Вскоре арабы возобновили военные действия, постепенно прибирая к рукам земли к востоку от Роны и нападая на города от Бордо до Лиона. К началу 30-х гг. во всех важнейших городах Французского Средиземноморского побережья между Пиренеями и Роной стояли мусульманские гарнизоны. А около 730 г. к власти пришел Абд-ар-Рахман, спасший положение при Тулузе. Щедрость, самообладание и воинская отвага снискали ему популярность, но и враги у него нашлись по обе стороны Пиренеев.

Для раннего Средневековья сильная центральная власть являлась не правилом, а исключением. Это относилось и к Аль-Андалус, где арабская знать соперничала с недавно обращенными в ислам берберами, уроженцами Северной Африки. Берберы составляли основу войск, осуществивших вторжение 711 г. и позднейшие завоевания. Новообращенные полагали себя обделенными наградами и добычей, львиная доля которых досталась арабам, присвоившим плоды их побед. В 732 г. берберский вождь Мунуза сумел выкроить для себя крошечное, но занимавшее стратегически важное положение на границе с Галлией, государство. Согласно одному источнику, Мунуза вступил в союз со своим соседом, герцогом Одо Аквитанским. Герцог, хоть и числился христианином, но был как заноза для своего номинального государя, короля франков. Как и Мунуза, Одо добивался полной независимости своих владений. Осуществлению честолюбивых планов того и другого помешал Абд-ар-Рахман. Возглавив поход против Мунузы, закончившийся пленением и казнью последнего, полководец не остановился на достигнутом, а перевалил через горы и вторгся через Гасконь в Аквитанию. Точные размеры его войска нам неизвестны, но оно оказалось достаточно сильным, чтобы разбить Одо близ Бордо, разграбить и сжечь немало христианских крепостей и пленить множество мирных жителей. Некоторые историки исчисляют силы Абд-ар-Рахмана в пятнадцать тысяч воинов, что, вероятно, не так уж далеко от истины.

 Развивая успех, мусульмане двинулись от Пуатье на север. Видимо, их привлекли находившиеся неподалеку храм и усыпальница Св. Мартина Турского, национальное святилище франков. Там хранилось немалое богатство, скопившееся из щедрых подношений благочестивых верующих. Тур находился на расстоянии чуть больше двухсот миль от Парижа.

Но дальше мусульмане не прошли. Где-то между Туром и Пуатье, возможно на старой римской дороге близ Муссе, их путь преградило франкское войско под командованием Карла Пипина. Формально этот государственный и военный деятель назывался лишь майордомом, что примерно соответствовало первому министру. Но в действительности именно он, а не король, являлся подлинным правителем государства франков, располагавшегося на территории современной северной Франции и западной Германии. Герцог Одо, не так давно сам воевавший с франками, в отчаянии взывал к Карлу о помощи.

В ту пору франки представляли собой отнюдь не ту грозную силу, какой они слыли при своем первом великом короле Хлодвиге (481—511 гг.), однако правление майордомов Пипинов существенно укрепило пришедшее в упадок государство. Будучи незаконнорожденным, Карл, после смерти своего отца Пипина II (ум. в 714 г.), вынужден был вступить в ожесточенную борьбу за власть. Он изрядно поднаторел в этом и вполне преуспел. Когда Карл привел свое войско к Пуатье, он уже был популярным и опытным полководцем, одержавшим немало побед. А поскольку Абд-ар-Рахман имел такую же репутацию, встреча двух вождей обещала обернуться нешуточным столкновением.

Так оно и вышло, хотя, к сожалению, о деталях нам известно немного. Источники сходятся на том, что сражение состоялось в субботу и в октябре, но называют разные годы — в основном, 732-й, но иногда и 733-й. Подготовка длилась около семи дней: оба войска вели наблюдение за противником, устраивали засады и вылазки, а также маневрировали, стремясь занять более выгодную позицию. Все это наводит на мысль, что силы противоборствующих сторон были приблизительно равны, то есть каждый из полководцев имел под началом приблизительно 15 тысяч бойцов. В обеих армиях имелись как конные, так и пешие отряды. Основную ударную силу франков составляла сражавшаяся плотным строем тяжелая пехота, защищенная стальными доспехами и большими деревянными щитами. Оружием ей служили секиры, копья и мечи. Мусульмане, напротив, славились своей превосходной конницей, а оснащенная на европейский лад тяжелая пехота играла лишь вспомогательную роль. Сохранившееся бедуинское проклятие «будь ты проклят как франк, что надевает броню, ибо боится смерти» подтверждает распространенное представление об арабском воине как прежде всего легковооруженном всаднике.

Наконец разразилась битва. Составитель «Исидоровой Хроники», для которого описываемые события были лишь недавним прошлым, подчеркивает, что первыми в атаку устремились мусульмане, но франки «стояли несокрушимо, подобно каменной стене или массе льда». (По-видимому, подобная стойкость представлялась несвойственной христианским армиям того времени.) Автор «Хроники Фредегара» утверждает, напротив, что первым атаковал Карл, а мусульмане «...падали как скошенные, под его яростным натиском». К счастью, оба источника сходятся в одном: в факте гибели Абд-ар-Рахмана. Вполне возможно, именно это и определило судьбу сражения. «Хроника Фредегара» сообщает, что франки обратили врагов в паническое бегство. Следует учесть, однако, что ее составитель работал под покровительством Хильдебрандта, доводившегося Карлу братом, и вполне мог приукрасить победу. Согласно «Исидоровой Хронике» дело обстояло несколько сложнее. Битва продолжалась до темноты, прервалась на ночь, а когда поутру франки в боевом порядке подошли к мусульманскому стану, оказалось, что противник уже отступил. Если этот рассказ верен, то сами франки вовсе не думали, будто разбили врагов наголову, и полагали тех способными принять бой. Что арабы, возможно, и сделали бы, будь у них предводитель. Но, так или иначе, мусульманское воинство отступило, и Тур был спасен.

Известие о победе при Пуатье (или, как иногда называют это сражение, при Туре) разнеслось столь широко, что о нем упоминает живший на севере Англии англосаксонский книжник Беда Достопочтенный. Позднее, одержавший победу Карл получил прозвание «Мартелл», что значит «Молот». Что касается мусульман, их рати в будущем уже не заходили так далеко на север. Великий историк Эдуард Гиббон видел в битве при Пуатье «событие, изменившее историю всего мира». В своей магистерской диссертации «Упадок и крушение Римской империи» он описывает возможные последствия победы арабов в следующих словах:

...Чтобы пройти победным маршем от Гибралтарской скалы до долины Луары, потребовалось преодолеть немногим более тысячи миль. Еще один бросок на такое же расстояние вывел бы сарацин к границам Польши и горной Шотландии. Рейн так же судоходен, как Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы, даже не вступив в морской бой, войти в устье Темзы. Возможно, теперь в Оксфорде штудировали бы Коран, и его знатоки вещали бы обрезанным англичанам об истинности и святости откровений Магомета...

Правда, некоторые современные исследователи уже не столь уверены в судьбоносном значении этой битвы. Бытует мнение, что, поскольку Абд-ар-Рахман возглавлял не завоевательный поход, а всего лишь грабительский набег, его победа все равно не привела бы к покорению Европы. В любом случае, развить успех не позволили бы распри между арабами и берберами, обострившиеся в тридцатых—сороковых годах VIII века.

Но если одна трактовка событий 732 г. может быть расценена как преувеличение значимости произошедшего, другую мы вправе счесть его недооценкой. Подобно «Битве за Англию» 1940 г., победа при Пуатье, хоть и не нанесла завоевателю смертельный удар, но охладила его наступательный пыл. Мусульмане провозгласили Абд-ар-Рахмана мучеником за веру, но сами терзались жгучим стыдом от того, что им пришлось оставить врагу награбленную добычу. Набег не удался, и теперь казалось предпочтительным оставаться в надежных крепостях южной Галлии. Но что, если бы на восьмой день маневрирования мусульмане переиграли бы франков и одержали при Пуатье победу? Что если бы в этой схватке вместе со многими своими бойцами пал и сам Карл? Победа вполне могла позволить мусульманам почувствовать себя браконьерами, сунувшимися в заповедник и вдруг выяснившими, что улов там хорош, а охрана пустяшная.

Даже если в начале похода 732 г. мусульмане не замышляли масштабных завоеваний, они едва ли повернули бы домой после разгрома крупного христианского отряда и гибели его предводителя. В конце концов, вторжение в Испанию 711 г. тоже начиналось как набег, но, оказавшись успешным, переросло в завоевательный поход. Нет, став победителями, воины ар-Рахмана наверняка разграбили бы Тур, как они уже это сделали с Пуатье, а быть может, у них возникло бы искушение пойти и дальше, на Орлеан и Париж.

Между тем гибель Карла, так и не удостоившегося прозвания «Мартелл», заставила бы его сыновей вступить в борьбу за право унаследовать власть. Победителю, окажись им хоть Карломан, хоть Пипин Короткий, неизбежно пришлось бы заняться тем же, чем занялся после Пуатье Карл Мартелл, — повести войну с фризами, бургундами, провансальцами и мусульманами. Но решить эту задачу, не будучи осененным славой победителя и не имея в своем распоряжении армии, окрыленной победой, было бы куда труднее. А коли так, то в отличие от Карла его гипотетическому преемнику скорее всего не удалось бы ни отбить у мусульман Авиньон (737 г.), ни нанести им еще одно поражение в болотистой пойме реки Берр (738 г.). Не одержав этих побед, новый правитель едва ли сумел бы вытеснить мусульман из Септимании за Пиренеи, что сделал Пипин в период между 752 и 759 г. Наличие в тылу, в южной Галлии, мусульманских владений не позволило бы наследнику Пипина Карлу Великому совершить походы в Германию и Италию, собственно и сделавшие его великим. (Впрочем, вполне возможно, эта неудачливая династия попросту не продержалась бы у власти так долго.)

Что касается мусульман, то, сохранив владения за Пиренеями, они рано или поздно поддались бы искушению их расширить. Ведь даже после потери в 759 г. Септимании и разорительных вторжений в мусульманскую Испанию Карла Великого и его полководцев (778 и 801 гг.) мусульмане совершали набеги на южную Францию вплоть до 915 г. Логично предположить, что, располагая такими опорными пунктами, как Авиньон и Нарбонн, они не ограничились бы набегами. Мусульманские правители Испании, как это было до Пуатье, повели бы свои армии на завоевание новых земель. Надежда стяжать добычу и славу в «Великой Земле» смогла бы смягчить разногласия между арабами и берберами. Не испытывая страха перед ослабленным королевством франков, захватывая твердыню за твердыней, завоеватели вполне возможно переправились бы через Ла-Манш и, как представлял это Гиббон, водрузили бы знак полумесяца над Оксфордом. В таком случае в IX и X вв. с угрозой вторжений викингов столкнулись бы не герцоги и епископы, а эмиры и имамы, которым, в случае успеха, удалось бы создать на месте Римской империи что-то вроде Европейского халифата.

Какой же могла бы стать мусульманская Западная Европа — Аль-Андалус, государство, простершееся от Гибралтара до Скандинавии и от Ирландии до Вислы, если не дальше? Потеряв статус господствующей религии, христианство сохранилось бы лишь как вера угнетенного меньшинства, с неуклонно уменьшающимся числом приверженцев[116]. Да и те, как это имело место в мусульманской Испании, усвоили бы арабский язык и обычаи. В той же мусульманской Испании лишь успех реконкисты предотвратил массовое обращение населения в ислам[117]. Поэтому нет сомнений, что в условиях политического господства последователей Мухаммеда их религия скоро была бы принята большинством европейцев, как это случилось в Северной Африке и на Ближнем Востоке.

 Более того, христианство не распространилось бы за океаном. Если бы в 1492 г. европейские корабли отплыли за Атлантику, то их осенял бы не крест, а полумесяц. Мусульмане в правление Омейядов (632 —750 гг.) держали в руках средиземноморскую морскую торговлю и контролировали Индийский океан до прихода португальцев. В описанных нами условиях они наверняка с энтузиазмом принялись бы осваивать Новый Свет. Коренные жители обеих Америк превратились бы в настоящих европейцев — то есть мусульман! — и ислам сегодня являлся бы единственной мировой религией.

Нельзя забывать и о том, что мусульманская Испания явилась едва ли не самым развитым в культурном отношении государством, возникшим в Европе со времен расцвета Римской империи. X век в Аль-Андалус вошел в историю как период мира и изобилия, роста городов, создания шедевров зодчества, высочайшего взлета искусства, науки и просвещения. В сравнении с испанскими, города северной Европы казались убогими деревеньками, испанские торговцы проникали повсюду, а испанские мусульманские философы знали о наследии классической Греции несравненно больше книжников запада.

Расширение Аль-Андалус на север от Пиренеев могло бы сделать средневековую Европу совсем иной. Ведь куда бы ни ступали мусульманские правители — будь то Северная Африка, Испания или Ближний Восток, — они, подобно Мидасу, обращали в золото все, к чему прикасались. Под их покровительством ширилась торговля, возделывались поля, велись масштабные ирригационные и строительные работы. Правда, в этом изобилии далеко не всем принадлежала равная доля. Мавританское общество являлось не только строго иерархическим, но и рабовладельческим. В том же X в. не только в воинских дружинах мусульманской Испании, но и в среде чиновничества имелось множество рабов, главным образом славянского происхождения. Английское «slave» — раб — происходит от «Slav» — славянин[118]. Город Верден в северной Франции являлся крупнейшим в Европе центром работорговли. Вне всякого сомнения, с покорением Западной Европы арабами этот центр сместился бы на восток, за Эльбу, возможно, к будущему Берлину. Во всяком случае, рабовладение распространилось бы по всей Европе. И со временем, быть может, рабы, как это случилось на Ближнем Востоке, превратились бы там в господ[119].

 Но будучи рабовладельческой, исламская Европа отнюдь не была бы отсталой. Едва столкнувшись с утонченной культурой Византии и Ирана, первые арабские завоеватели почувствовали любовь с первого взгляда, и в дальнейшем, куда бы ни ступали победоносные мусульманские войска, они приносили с собой высшие достижения тогдашней цивилизации. Исламская Англия, Франция и Германия покрылись бы не только мечетями и крепостями, но также дворцами, банями, фонтанами и садами. Париж X века, возможно, стал бы второй Кордовой с ремесленными и торговыми кварталами, где звучали бы все языки Старого Света. Его украшали бы великолепные, крытые золотом, дворцы с мраморными колоннами и яркими орнаментальными росписями, выполненными индийскими красками. Будь Аахен столицей не Карла Великого, а резиденцией халифа, в нем появились бы не тяжеловесные толстостенные протороманские церкви, а мечети с воздушными минаретами. Соответствующие изменения коснулись бы и духовной сферы, ибо арабы прославились как покровители просвещения, особенно философии и поэзии. Ученые северной Европы познакомились бы с трудами Платона и Аристотеля еще в десятом веке, а не в двенадцатом, как случилось в действительности. Вместо грубых варварских саг поэты слагали бы изысканные стихи, достойные звучать при Багдадском дворе. Неудивительно, что такой эстет, как Анатоль Франс, оплакивал результат битвы при Пуатье, повлекший за собой упадок культуры и торжество варварства.

На это можно возразить, что варварство восторжествовало лишь на короткий срок. Действительно, в отличие от созданных полудикими германскими завоевателями государств Западной Европы, мусульманский мир усвоил и сохранил многое из наследия великих цивилизаций Ближнего Востока и Средиземноморья. Но в конечном счете Запад оказался продуктивнее в экономическом отношении и сильнее в военном. Историкам не так-то легко понять, почему невежественная христианская Европа поднялась до мирового лидерства, совершив научную и промышленную революции и создав попутно капиталистическую систему, в то время как цивилизованный исламский мир не устоял против западного оружия. Однозначно на этот вопрос ответить трудно, но, скорее всего, успех Европы объясняется западным плюрализмом[120].

Именно потому, что Западная Европа была варварской, она на протяжении всех Средних веков сопротивлялась любым попыткам правящих институтов сосредоточить в своих руках всю полноту власти. Феодальная система (хотя само понятие «феодальный» не очень то вяжется со словом «система») никогда не добивалась полного подчинения отдельно взятого рыцаря его сеньору. Это способствовало становлению индивидуализма как одной из фундаментальных западных ценностей. Баронам так и не удалось подчинить города. Находившееся там у власти олигархическое купечество в погоне за прибылями проявляло не меньше отваги, чем рыцарство на войне. Христианская церковь не преуспела в утверждении своего превосходства над мирскими правителями, и распри между светской и духовной властью были в Средневековье обычным делом. В эпоху Реформации это привело к разрыву между отдельными государствами и церковью, претендовавшей на господство. Культура, развившаяся в Европе, по сравнению с исламской, оказалась более светской, децентрализованной, индивидуалистической и ориентированной на материальную выгоду. Неудивительно, что именно Европа оказалась родиной Ренессанса, Реформации, индустриализации и современной науки, что на столетия обеспечило ей роль мирового лидера.

 Ирония истории заключается в том, что это блестящее будущее стало возможным благодаря Темным векам. Европейский халифат после 732 г. или обновленная Западно-Римская империя после 476 г., гарантируя континенту стабильность и процветание, подавляли бы попытки демократизации и каких-либо изменений еще в зародыше. Ни халифат, ни империя не допустили бы разгула неуемной свободы, приведшего в конечном счете Европу к ее возвышению. Темные века стали для Европы подобием болезненной операции, едва не убившей больного, но в конце концов сделавшей его крепче.

К тому же (и возможно, это самое главное) Европе крупно повезло. Обе даты (476 и 732 гг.), быть может, не значили бы для нас ничего, обернись дела по-другому в 1242 году. В том году волна самого страшного нашествия, какое когда-либо знал континент, уже прокатившись по восточной Европе, отхлынула назад. Но если бы не смерть их владыки, завоеватели продолжили бы поход к Атлантике, и весьма сомнительно, чтобы обновленная Римская империя смогла остановить их на этом пути. То же самое относится и к мусульманской Европе, ибо десятилетием позже под ударами тех самых завоевателей пал арабский халифат на Ближнем Востоке. В 1258 г. столица тогдашнего исламского мира Багдад была разрушена, возможно, величайшими воителями, каких когда-либо знал мир. То были монголы.