Шпиономания и репрессии в Польше

Шпиономания стала одним из новшеств Первой мировой войны наряду с танками и отравляющими газами. Массовая шпионская истерия была характерна не только для России – она распространилась по всем странам Европы, в большей или меньше степени в Германии, Австро-Венгрии, Франции, Италии и Великобритании. Начавшись с первых дней войны, она то вспыхивала во время поражений, то стихала в удачные периоды. Тонко подмеченное историком Грековым различие между русской шпиономанией, с одной стороны, и австрийской, немецкой и французской – с другой, заключалось в отношении к ней правительства. Если царские власти и общественные организации её искусственно раздували, то кайзеровские и французские старались контролировать и подавлять[779].

Летом – осенью 1914 г. в организации работ по контрразведке творился совершенный хаос. Непонятно было, кто кому подчиняется, кто обязан вести дознание, как принимать решения по лицам, уличенным и заподозренным в шпионаже и иной антиправительственной деятельности. В условиях тотальной дезорганизации работы тыла начались настоящие репрессии. Рассмотрим их на примере Польши и конкретно в сфере деятельности Варшавского ГЖУ, где данные репрессии имели наиболее массовый характер.

В конце июля 1914 г. в связи с переездом разведывательного отделения из Варшавы в Волковыск Гродненской губернии распоряжением военного губернатора Варшавы на Варшавское ГЖУ было возложено ведение борьбы со шпионажем помимо ежедневных работ по борьбе с политическими преступлениями[780].

Таким образом, через жандармское управление, а также через помощника Варшавского генерал-губернатора по полицейской части Л. К. Утгофа стали проходить почти все материалы по репрессивным действиям русской армии в Польше. Уже 3 августа начальник ГЖУ генерал-майор А. П. Бельский писал военному генерал-губернатору города о том, что военные и полиция присылают настолько много людей, обвиненных в шпионстве, что унтер-офицеры только и вынуждены заниматься конвоированием арестованных[781]. Он требовал присылать вместе с арестованными хотя бы какие-нибудь материалы, доказывающие их виновность. При аресте же германских и австрийских подданных военными патрулями на улицах Варшавы и доставке их в управление Бельскому не предоставляли не только никаких сопроводительных бумаг, но и изложения причин и обстоятельств, места и времени производства задержания[782]. В первой половине августа ситуация стала медленно выходить из-под контроля. 6 августа 1914 г. Бельский потребовал от подчиненных ему начальников уездных жандармских управлений докладывать обо всех задерживаемых полицией лицах, заподозренных в военным шпионстве, приступать к производству переписок на месте и предоставлять ему только мотивированные постановления[783]. При этом на следующий же день перегруженный работой Бельский попросил варшавского губернатора направлять всех задержанных в уездах на ведение расследования в УЖУ, а не в центральное ГЖУ[784].

К сожалению, в первые месяцы войны не велось почти никакого учета, и мы имеем лишь приблизительные данные о количестве арестованных и высланных по обвинению в военном шпионаже. Однако следующие данные колоритно обрисовывают ситуацию.

Уже к 8 августа Варшавская пересыльная тюрьма, Варшавский полицейский арестный дом, Следственная тюрьма и помещения жандармского управления были забиты до отказа. Обер-полицмейстер попросил начальника жандармского управления всех арестованных отправлять в губернские тюрьмы, а 12 августа варшавский губернатор, в свою очередь, по договоренности с главным тюремным управлением предоставил все тюрьмы губернии в распоряжение Варшавского ГЖУ[785].

11 октября 1914 г. начальник вновь сформированной Ивангородской крепостной жандармской команды штабс-ротмистр В. В. Ган направил рапорт на имя Бельского, в котором содержались некоторые данные по масштабам репрессий. Из различных мест Келецкой и Радомской губерний в крепость ежедневно присылались арестованные военными лица, для которых не хватало даже арестных помещений, тем более не имелось никакой возможности вести дознание по данным делам. «Ввиду этого комендант крепости приказал серьезных арестованных, среди коих было много с лаконичными записками „шпион“, „уличенный в шпионаже“ и т. п., отправлять первым этапом в г. Варшаву, как в ближайший центр этапа, менее же важных сдавать в этапы для простого выселения в тыл армии. Из списков коменданта крепости Ивангород видно, что ежедневно число отправляемых по этапу в тыл армии доходило до 200 человек, на коих нужно было заготовить хотя [бы] краткие сопроводительные бумаги. Причем докладываю Вашему Превосходительству, что все эти серьезнейшие и разнообразные обязанности исполнял я лично, так как помощников у меня нет и наличный состав 18 человек унтер-офицеров для обслуживания крепости и всего укрепленного района был крайне недостаточным… большинство из арестованных доставляются мне при одном лишь листке полевой книжки, и при кратком допросе сами не знают своей вины, причем из местностей, занятых противником, так что произвести хотя бы краткое расследование их проступков или установить их личности в настоящее время для меня не представляется никакой возможности и дабы не оставлять их в крепости без надзора и не переполнять переполненные места заключения, я вынужден немедленно их отправлять в тыл армии и лишь с теми бумагами, как я сам получил, слагая за это с себя вину на арестовавших»[786].

Если верить цифрам, приведенным в докладе штабс-ротмистра Гана (а оснований не верить им нет, так как кроме Ивангорода схожая ситуация имела место и в уездных жандармских управлениях), то получится, что за один август только через Ивангородскую крепость должно было быть депортировано более 6 тыс. в большинстве своем невиновных людей.

А с начала депортаций и до октября, когда пыл выселений стал несколько стихать, – более 12 тыс. человек. Нужно учитывать, что это был хоть и крупный, но далеко не центральный пересыльный пункт. Цифра по всей Польше, Прибалтике и Правобережной Украине должна быть значительно больше.

К этому числу стоит прибавить данные историка Нелиповича о том, что за 1914 г. по всей России было подвергнуто высылкам и депортациям около 50 тыс. граждан держав-противниц, проживавших на территории империи[787]. С началом боевых действий против Турции военный министр Сухомлинов предлагал главе правительства Горемыкину начать высылку вообще всех турецких граждан[788]. Сочетание централизованных депортаций граждан стран-противников и массовой высылки подозреваемых в шпионаже создавало полнейшую неразбериху во внутренней администрации.

Для сравнения отметим, что в конце 1914 – начале 1915 г. на территории прифронтовых районов России численность всей австро-венгерской агентурной сети составляла не более 1000 шпионов, включая самых мелких и незначительных агентов[789]. Масштабы немецкого шпионажа были сопоставимы с австрийским. Следовательно, большинство подвергнутых административным репрессиям были совершенно непричастными к шпионской деятельности.

В своем исследовании Первой мировой войны О. Р. Айрапетов указывает, что шпиономания, то есть скверная бдительность, доведенная до абсурда, возникла в тылу русской армии еще в первые дни войны. Он приводит цитату из статьи военного теоретика А. А. Свечина: «Надо опасаться легенд о шпионах – они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство… Сеется страх перед шпионами; создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе ежедневно тщательно культивируется тупая боязнь; а страх измены – нехороший страх; все это свидетельствует прежде всего о неуверенности в своих силах…»[790]

Бывший командир корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел, а осенью 1914 г. помощник начальника Двинского военного округа генерал Курлов так охарактеризовал ситуацию: «Местное население было совсем сбито с толку и не понимало, что было запрещено и что дозволено. Положение сделалось прямо катастрофическим, когда в деле гражданского управления стала принимать участие прославившаяся контрразведка. Не подлежит никакому сомнению, что такое учреждение было необходимо в чисто военных целях борьбы с вражеским шпионажем, но и эта специальная задача выполнялась очень слабо, ввиду полного незнакомства с делом личного состава, пополняемого чисто строевыми офицерами и даже прапорщиками запаса, из которых некоторые, получившие юридическое образование, не имели никакого понятия ни о существе розыска, ни о технической его стороне»[791].

Генерал Курлов приводит случаи, когда контрразведчики при обвинениях в шпионаже пользовались доносами давно уволенных из политического сыска сотрудников, скомпрометировавших себя провокацией и шантажом. «Начальник контрразведывательного отделения, на самой прусской границе, на мой вопрос о количестве у него секретных агентов с гордостью ответил, что у него имеется полторы тысячи, и когда я, зная размер отпускаемых на этот предмет сумм и думая, что, вследствие важности пункта, он получает какие-либо чрезвычайные ассигнования, спросил об их размере, он с полной наивностью ответил мне, что получал на агентурные расходы положенные по штату три тысячи рублей в месяц»[792]. Следует прокомментировать, что зарплата одного среднего по качеству агента контрразведки составляла, как правило, около 150–250 руб., но никак не 2 руб. в месяц. То есть данный начальник КРО или врал Курлову о количестве агентов, или просто раздал разным людям небольшие суммы денег – по 2–3 руб., надеясь получить сведения о немецком шпионаже. Качественный состав сотрудников, особенно в тех КРО и РО, которые возглавлялись армейскими офицерами, повсеместно оставлял желать лучшего.

В архивном фонде Варшавского ГЖУ сохранился комплект дел по обвинению в шпионаже и пособничестве германской армии. В эту сумму входят как дела контрразведки, переданные на расследование в ГЖУ, так и сами жандармские расследования. Нельзя утверждать, что этими цифрами исчерпываются репрессии, наоборот, это та очень незначительная часть дел, которая получила относительно законный ход. Комплекс дел состоит из коллективных сборников дел (о привлечении одновременно нескольких групп лиц вплоть до нескольких сотен), дел «шпионских» организаций («Скаут», «Польская конфедерация», «Ренессанс»), а также персональных расследований в отношении отдельных лиц или небольших групп (дело С. Голембиовского или Ленчицкой группы, например). Сведем данные в несколько таблиц[793].

Из произведенных на основе архивных материалов подсчетов (см. табл. 3) следует, что, несмотря на незначительное (около 4 %) сокращение количества привлеченных по обвинениям в шпионаже и пособничестве германской армии, количество только получивших законное дознание в жандармерии в одной Варшавской губернии было велико. За первый год войны, с июля 1914 г. по июль 1915 г., по этому обвинению было привлечено 3200 человек, из которых более 75 % (2419 человек) проходило по коллективным делам. Среди коллективных дознаний встречались и совершенно очевидно сфабрикованные, как, например, дело по обвинению в шпионаже 346 человек[794]. Несмотря на то что в первом полугодии 1915 г. удельный вес коллективных дел в общем числе шпионских дознаний сократился с 80 до 71 %, общая картина оставалась неизменной. Следовательно, степень законности и ответственности при ведении дознания о шпионаже была очень низкой.

При этом имелись значительные колебания в количестве персональных дел (см. табл. 4). Оба серьезных всплеска количества таких дел (в сентябре-октябре 1914 г. и мае-июне 1915 г.) хронологически совпадают с циркулярами Джунковского о борьбе за повышение законности в ведении расследований.

В кампании 1914 г. волна беззаконий была связана не с установкой военных властей на репрессии, а с хаосом на местах. Реквизиции имущества армией превращались зачастую в грабежи. Например, в октябре 1914 г. солдатами под предлогом реквизиций было разграблено имение Глинки, принадлежавшее помещику Антону Луневскому. Стоимость награбленного составляла более чем 35 тыс. руб., в имении Иосафа Завадского Собекурск было награблено более чем на 22 тыс. руб.[795]Грабили в основном наиболее состоятельных людей – польских помещиков и евреев-коммерсантов. 17 октября 1914 г. начальник Варшавского ГЖУ распорядился немедленно производить подробные негласные дознания обо всех грабежах, совершенных воинскими чинами и частными лицами, и доставлять результаты дознаний в ГЖУ[796].

В своих мемуарах генерал Курлов отмечает массовый характер бесплатных реквизиций. Он же приводит характерный пример непонимания и незнания руководством армии законов и реальной ситуации. Курлов доложил о ситуации с реквизициями начальнику снабжений Северо-Западного фронта генералу Н. А. Данилову, отмечая, что общая стоимость изъятого имущества составляет несколько миллионов рублей. «Генерал Данилов возразил мне, что такие реквизиции допускаются законом, но, когда я показал ему статью Положения о полевом управлении, которая разрешала бесплатные реквизиции только в неприятельской стране, он возмутился, что гражданское отделение сделало неправильный доклад и ввело его в заблуждение»[797].

В условиях неразберихи и злоупотреблений военных властей постоянные столкновения между жандармерией и контрразведкой стали неизбежными. Начальник Варшавского охранного отделения запрашивал жандармское управление на предмет доказательств по переданным ему шпионским делам от начальника КРО 2?й армии ротмистра Муева, который по жандармской линии был подчинен ГЖУ, а по контрразведывательной – начальнику штаба армии. Начальник ГЖУ рекомендовал пересылать все недовольства охранного отделения не ему, а непосредственно военному начальству, распоряжения которого и выполнял Муев[798]. Вопрос взаимного подчинения и ответственности за производимые расследования по шпионажу был запутан настолько, что в этой ситуации нельзя согласиться с точкой зрения историка Грекова о том, что в объявленных на военном положении губерниях «контрразведка производила аресты самостоятельно, а местные жандармские органы беспрекословно выполняли приказы армейского командования»[799].