Глава 13. Заключение

Глава 13. Заключение

Неготовность Сталина к немецкому нападению в первую очередь объяснялась безнадежностью политических альтернатив для Советского Союза и перед второй мировой войной, и накануне Великой Отечественной войны. Только теперь, задним числом, возможно увидеть те пути, по которым следовало бы идти. Но если бы и была избрана единственно верная альтернатива, самое большее на что можно было бы надеяться — это смягчить силу удара. Избежать его не удалось бы ни в коем случае. Масштаб военной мощи, который продемонстрировала Германия во Франции и на Балканах, не предугадал никто из участников той, по определению Сталина, «Великой игры»¹. Сталин, по словам Молотова, «еще перед войной считал, что только к 1943 году мы сможем встретить немца на равных»². И, наверное, самыми важными причинами катастрофы стали давние подозрительность и недоверие, которые все участники «игры» питали друг к другу. В этом еще раз проявилась первостепенная, хотя часто и не замечаемая, роль восприятия в практике международных отношений.

В книге показано, что способность советского руководства справиться с кризисом была в значительной степени ограничена недостатками, присущими советской политической и военной системе. Сталин и руководство вооруженных сил знали об этих недостатках все, но, возможно, оказались не в состоянии исправить их за то малое время, которое им было отпущено после разгрома Франции. Возможно и то, что немецкий удар мог бы быть в определенной мере смягчен, если бы проводилась какая-то альтернативная политика. Но никто не может быть уверенным, что в условиях 1941 г. такая стратегия смогла бы сдержать немецкую армию. Крайне рискованные альтернативы, предлагаемые военными, в то же время не гарантировали надежного выхода. Таковы были сложившиеся обстоятельства. И в этих условиях Сталин, подобно Чемберлену до него, оказался загипнотизирован немецкой военной мощью и избрал путь дипломатического решения. Однако он извлек уроки из политики «умиротворения» стран Запада и не оставил полностью без внимания военные вопросы. Тем не менее процесс возрождения армии как средства обороны был прерван войной.

Недостатки подготовки к войне оказались столь многочисленными, что просто невозможно выделить из них какой-то один, наиболее важный. Однако определяющими, вероятно, являются сложные взаимосвязи между политическими и военными проблемами (о них до этого не говорилось достаточно подробно). Прежде всего, на саму способность ответить соответствующим образом на германскую военную угрозу повлияли последствия репрессий в вооруженных силах, которые начались с 1937 и продолжались еще и в 1940 г., хотя и в несколько меньших масштабах. Однако столь же значительный вред принесло стремление к расширению вооруженных сил и их модернизации, которые осуществлялись лихорадочными темпами, но без соответствующей инфраструктуры. Вопреки тому, что утверждает Суворов, к июню 1941 г. ни механизированные войска Красной Армии, ни ее военно-воздушные силы не находились в состоянии готовности. Хотя военная промышленность предпринимала в 1940–1941 гг. огромные усилия, она не смогла поставить достаточное количество современной боевой техники на замену устаревших танков и самолетов³. Более совершенная боевая техника только начинала поступать на вооружение и еще не прошла полностью испытания. Это усугублялось недостатками систем тылового и технического обеспечения⁴.

Не менее сокрушительным оказался эффект внезапного нападения, который застал врасплох практически всю армию. Все мобилизационные планы были нарушены. Оказавшись не на том участке фронта, который был предусмотрен планом, армии попадали в катастрофическое положение из-за неразрешимости проблем тылового обеспечения и связи. Дело страдало и из-за того, что на фронте не были созданы командные пункты для надежной передачи приказов⁵. Реорганизацию Вооруженных Сил подрывала частая смена командного состава высшего звена: так, за последний предвоенный год сменились три начальника Генерального штаба. Наконец, не менее важным было и то, что военная теория не была усвоена и приспособлена к условиям, сложившимся весной 1941 г. Репрессии привели к тому, что военная теория не была до конца принята на вооружение советской армией. Вопросы военной доктрины не были должным образом разработаны; в значительной мере она оставалась уделом теоретиков, споривших между собой на страницах военных журналов. Вследствие этого, такой важный компонент военной доктрины как «глубокая операция» рассматривался только вскользь. Вопреки утверждениям Суворова, на удалении до 50 км от фронта или ближе были размещены только 42 дивизии, а 128 дивизий, в том числе танковые и моторизованные, находились на расстоянии от 50 до 500 км от фронта, несмотря на то, что почти все они были предназначены для прикрытия границы⁷. Таким образом возникла путаница в размещении сил прикрытия и вспомогательных войск на фронте⁸.

И, наконец, не следует забывать, что деспотичная система управления привела к «субъективизму и монополии И.В. Сталина в выборе средств и способов достижения целей, игнорированию того научного багажа, который был накоплен в 30-е годы»⁹. Постоянное вмешательство Сталина в деятельность Верховного командования мешало его работе, принятию правильных решений по стратегическим вопросам. Тем не менее советскую внешнюю политику в период после заключения пакта Риббентропа — Молотова нельзя убедительно объяснить только капризной тиранией Сталина или экспансионизмом. Политика, скорее, кажется рациональной и уравновешенной — беспринципной Realpolitik. Тщательное исследование советской политики 1939–1941 годов подтверждает точку зрения, согласно которой пакт был подписан из-за относительной слабости Советского Союза: Сталин никогда, и особенно после разгрома Франции, не игнорировал вероятности того, что когда-нибудь Советскому Союзу придется столкнуться с Германией на поле боя.

С другой стороны, Сталин никогда не отказывался от своих подозрений о возможности примирения между Англией и Германией. Поэтому в высшей степени сомнительно, что Сталин видел в самом пакте абсолютно надежную гарантию западных границ России. Замечательным успехом своей дипломатии русские считали строгий нейтралитет, а не свои обязательства перед Германией. Однако нейтралитет оставался непрочным на протяжении всего периода 1939–1941 гг. — между началом второй мировой войны и Великой Отечественной войной. Нейтралитет подрывали благожелательное советское отношение к Германии, возможность военных действий западных союзников против России, глубокий гнетущий страх в Кремле перед возможностью примирения между Германией и Англией. Русским поэтому пришлось, особенно после разгрома Франции, исполнять смертельно опасный номер, подобно цирковому канатоходцу. И в конечном итоге Сталин был вынужден проводить до того тонкую двойную дипломатию, что ее смысл зачастую оставался темным как для его партнеров по диалогу на международной сцене, так и для его ближайших коллег в Кремле. Даже Молотов признался: «Сталин считал, Сталин думал…» Будто бы кто-то знал точно, что Сталин думал о войне!»¹⁰ Его маниакальная подозрительность в отношении сепаратного мира помешала ему принимать верные решения. Чем ближе подходила война, тем более сильный паралич воли охватывал его.

Со своей стороны, английское правительство, оставаясь в плену устаревших концепций, так и не сумело оценить значение изменявшейся международной ситуации. Тенденциозная интерпретация английским правительством, особенно Форин оффис, пакта Риббентропа — Молотова усилила фатальную концепцию, исключавшую возможность сотрудничества с Россией в военное время. Считалось аксиомой, что пакт Сталина с Гитлером о нейтралитете в конечном итоге превратится в прочный союз. В придачу к этим предвзятым представлениям втайне вынашивалась надежда, что в ходе войны может представиться возможность избавиться от обоих презренных режимов — нацистского и советского. И таким образом характер отношений, сложившийся после заключения пакта Риббентропа — Молотова, основывался на взаимной подозрительности. Он заставил Советский Союз и Великобританию относиться друг к другу как к потенциальному союзнику и как потенциальному врагу одновременно. Этот характер отношений не только способствовал недолговечности союза, возникшего после 22 июня, но и сформировал карту послевоенной Европы¹¹.