Кто на кого собирался нападать в июне 1941 года?

Кто на кого собирался нападать в июне 1941 года?

Почти полное отсутствие данных о намерениях и стратегии Сталина накануне войны заставляет нас или приписывать ему заговор сомнительного свойства, или согласиться с Черчиллем, объявив Сталина и его генералов «полностью обведенными вокруг пальца неудачниками второй мировой войны в вопросах стратегии, политики, предвидения и компетенции»²³. Вскоре после смерти Сталина появились немногочисленные свидетельства, в основном советских армейских кругов. Маршалы, воспользовавшись своим влиятельным положением после прихода к власти Хрущева, отмежевались от ответственности за катастрофические события 22 июня и взвалили всю вину на Сталина. Но даже тогда в многочисленных военных мемуарах, появившихся в виде книг и статей, развертывание советских войск рассматривалось в качестве оборонительной меры²⁴.

Отсутствие фактов завело в тупик большинство западных историков, включая ведущих экспертов по советской военной политике, например, Джона Эриксона, которые стремились найти рациональное объяснение политике Сталина в последние месяцы перед немецким вторжением. В своем замечательном исследовании «Путь к Сталинграду» Эриксону пришлось ограничиться следующим личным предположением:

«Вплоть до апреля 1941 года политика Сталина все же была в определенной степени осмысленной… Слабость Советского Союза — хотя Сталин никогда бы это не признал — требовала проведения политики частичного умиротворения и до самого последнего времени она давала отличные плоды. Однако кризис, связанный с событиями на Балканах, знаменует собой поворотный пункт в советско-германских отношениях, который вынудил Сталина целиком перейти к политике умиротворения, и такое поведение трудно объяснить»²⁵.

Другая широко распространенная версия, — также весьма гипотетическая, — опирается на хорошо известный теперь факт, что в распоряжении Сталина находились точные разведывательные данные о развертывании и намерениях немецких войск, полученные из различных источников²⁶. Полагают, что военная оценка разведданных принизила их значение, полностью поддержав концепцию Сталина о том, что Англия пытается вызвать кризис в советско-германских отношениях, распространяя слухи о наращивании войск на границе²⁷. И тем не менее мы по-прежнему плутаем во тьме, пытаясь понять, как Сталин истолковал и использовал эти разведданные.

Где-то посередине находится версия, до сих пор весьма скупо подкрепленная данными, которая объясняет катастрофу начальных этапов войны политическим параличом, который разбил Сталина, когда он понял, что война с Германией действительно неизбежна. Принимаемые им беспорядочные полумеры, которые Суворов ошибочно расценил как тайную подготовку вооруженных сил к наступлению, отражали тревогу и неуверенность, демонстрируя признание опасности, а также понимание, что у него нет возможности ликвидировать ее. Но даже такая внешне объективная интерпретация зачастую объясняет плохое понимание Сталиным ситуации «коммунистической логикой», явное противоречие, выхолащивающее в его действиях здравый смысл²⁸.

Отсутствие бесспорных данных, а также расхождения в различных мемуарах, вышедших в свет в России, создали вакуум, который удачно заполнили теории Суворова. Единственное преимущество, которым он, по его словам, обладает перед другими западными историками: непосредственное знание советских сил безопасности и опыт работы в них. Удивляет высокомерие, с которым Суворов отметает архивный материал и полагается только на мемуарную литературу. Он с готовностью признает, что «немного поработал в архивах Министерства Обороны СССР», но «совершенно сознательно архивные материалы почти не использую»²⁹. В ответ на мои возражения по этому вопросу, Суворов утверждал, что сверил свою информацию «с секретными советскими источниками». Отказ от использования архивов объясняется тем, что в них, очевидно, не содержалось такого материала. Нет оснований не доверять Дмитрию Волкогонову, который, будучи членом комиссии, работающей с секретными документами Политбюро, удостоверяет, что ему попадались документы по соглашению Риббентропа-Молотова и Катынской бойне, но не было документов, свидетельствовавших о воинственных намерениях Сталина в отношении Германии³⁰. Было бы наивно полагать, что такую гигантскую операцию можно было провести без соответствующего планирования и подготовительной работы и без каких-либо документальных свидетельств.

С наступлением «гласности» появилось огромное количество новых материалов, проливающих свет на события, приведшие к войне. А ведь еще в 1990 году отрицалось даже само существование секретных протоколов к пакту Риббентропа-Молотова³¹. Уверенный в своей правоте, Суворов не удосужился сверить свои работы с имеющимся новым обширным материалом или как-то отреагировать на него. Он отмечает факты, не согласующиеся с его концепцией, приписывая их вызывающим всеобщую ненависть «коммунистическим историкам».

Не следует забывать, что аргументы Суворова были придуманы, когда советский режим еще прочно держался. Переход от подавления к свободе, сопровождаемый полным осуждением прошлого, заставил советских историков мучительно бросаться из одной крайности в другую. Достижение национального уважения и восстановление между на родного признания зависят прежде всего от способности объективно оценивать прошлое и отвергнуть теории заговоров, которые возрождаются в «смутное время». В настоящее время Россия живет и дышит историей. Однако опасность заключается в отказе по идеологическим убеждениям от советского периода и в поисках неясных, а то и архаичных корней в имперском прошлом России. Ведь даже большевикам пришлось вскоре после войны разбираться с царским наследием. Несмотря на попытки порвать все связи с прошлым и достичь утопии, Ленину и Сталину все более приходилось считаться с национальными интересами страны. На место чисто идеологических догм пришла ответственность перед государством, и историки должны внимательно изучать взаимозависимость между ними.

«Ледокол» стал первой попыткой Суворова обуздать историю и использовать ее в своих политических и идеологических интересах. Рассчитывая на западных читателей, Суворов построил свою аргументацию на грубых идеологических постулатах. Он стремился показать, что внешняя политика Советского Союза целиком определялась идеологией и следовала марксистским догмам, которые всегда имели целью мировую революцию. Суворов не принимал в расчет национальные интересы, которым следовало советское руководство накануне войны. На протяжении всей книги он размахивает жупелом коммунизма, как красной тряпкой перед быком; этим методом пользовались еще историки периода «холодной войны», пугая Запад тем, что «красные у нас под кроватью». В «Ледоколе» Суворов прибегает к такой же тактике, играя на понятном отвращении русского народа к режиму, принесшему ему так много страданий.