Германия и превентивная война

Германия и превентивная война

Рассматривая содержащиеся в книге «День-М» обвинения Суворова о том, что советская мобилизация спровоцировала немецкую мобилизацию и нападение на Россию весной 1941 года, не следует забывать, что вермахт планировал вторжение в Россию еще в начале лета 1940 года, что было откровенным актом агрессии⁶⁶. Немецкие военные постоянно отрицали возможность контрнаступления русских. Генерал-майор Эрих Маркс, которому была поручена разработка первой версии плана, ворчал даже, что Красная Армия не в состоянии «проявить любезность и напасть» на немцев⁶⁷. Легко понять, что аргументы Суворова основаны на апологетике Гитлера, а не на советских архивах, с которыми ему было бы полезно ознакомиться. Изображение войны в качестве превентивной меры было впервые сделано Гитлером в день начала наступления⁶⁸.Он повторил эту мысль в октябре 1941 года, обратившись с призывом посылать зимнюю одежду солдатам на русский фронт, и разъяснил, что в мае «обстановка была столь угрожающей, что не было сомнений в стремлении России обрушиться на нас при первой же возможности»⁶⁹. Этот аргумент, разумеется, произвел большое впечатление на его ближайшее окружение, не знакомое с военными планами. К примеру, Рудольф Гесс писал матери из плена осенью 1941 года: «Немногие избранные должны решать будущий ход событий на века вперед иногда с помощью единственного акта. Я имею в виду фюрера, решившего упредить нападение большевиков: настоящее значение этого решения будет признано лишь в более поздние века»⁷⁰. Пытаясь скрыть трудности, возникшие в ходе осуществления «блицкрига» в России, Гитлер повторил в мае 1942 года, что «если бы он слушался плохо осведомленных генералов и ждал, а русские в соответствии с их планами украдкой напали бы на нас, мы вряд ли смогли остановить их танки на отличных автострадах Центральной Европы»⁷¹.

Представление о войне как о превентивной было, естественно, возрождено немецкими генералами на Нюрнбергском процессе и в их мемуарах начала 50-х годов. В благоприятной обстановке «холодной войны» они попытались оправдать энтузиазм, проявленный при подготовке плана «Барбаросса», утверждая, что поддержали решение Гитлера начать превентивную войну с целью сдерживания советской экспансии⁷². Однако архивные материалы свидетельствуют о том, что немецкая разведка таких сведений вообще не поставляла. Даже Паулюс, который был бы рад представить такие данные в Нюрнберге, неохотно признал, что «в наше поле зрения не попали какие-либо факты, свидетельствовавшие о подготовке Советского Союза к нападению». Такой же вывод сделан в мемуарах Гудериана. Фельдмаршал Манштейн отмечает, что расположение советских войск не говорило о намерении нанести удар⁷³. Еще в сентябре 1940 года, когда разрабатывались планы нападения, генерал-лейтенант Кёстринг сообщил Гальдеру, что Красная Армия после чисток полностью разрушена, и ей понадобится не менее трех лет, чтобы достичь имевшего ранее уровня⁷⁴. Изучая схемы развертывания советских войск, немцы не обманывались относительно мобилизации. Они исключили возможность превентивного удара, признавая явное намерение русских создать «пункты концентрации для обороны», откуда они в лучшем случае могли бы предпринять изолированное и ограниченное контрнаступление⁷⁵. Эта оценка была преднамеренно искажена пропагандистской машиной вермахта, чтобы «создать впечатление, что… русские концентрируют силы и «готовы к атаке», а немецкое наступление — вынужденная в военном отношении мера»⁷⁶.

Идея превентивной войны как важного элемента военной доктрины глубоко укоренилась не в советской, а в немецкой военной традиции. Фридрих Великий поднимал эту проблему в своем произведении «Антимакиавелли»⁷⁷. Мольтке Старший разрабатывал идею превентивной войны в 1886 году, когда выступал за молниеносные действия, чтобы опередить русских в Польше. Граф Шлиффен фактически полагался на своих предшественников для узаконивания и оправдания превентивной войны, утверждая, что «мы находимся в таком же положении, как и Фридрих Великий перед Семилетней войной. Из всей Западной Европы выведены войска, Россия на годы утратила способность к действию. Мы могли бы сейчас рассчитаться с нашим злейшим и опаснейшим противником — с Францией, и мы имели бы на это полное право». Когда до германского генерального штаба дошло, что война на два фронта неизбежна, они признали, что лишь прибегая к таким действиям, могут быстро уничтожить одного из противников, устраняя тем самым угрозу одного из фронтов. Традиция сыграла важную роль при разработке операции «Барбаросса». С другой стороны, «превентивная война» — совершенно чуждая идея в советском военном арсенале. «Упреждающий удар» — совершенно иное понятие — был одной из форм маневра, присущей теории «глубокого боя» и полностью лишенной агрессивных намерений⁷⁸.

Предотвращение наступления русских было лишь только предлогом, и он отошел на второй план в последние полгода, предшествовавшие войне. Вновь возобладала разработанная Гитлером программная теория «жизненного пространства на Востоке», которая полностью оправдывала войну с Россией. Лейтмотивом многих выступлений Гитлера с 1933 по 1939 гг. была необходимость оккупации Восточной Европы и европейской части России, которые явятся «тылом» Германии в длительной войне с Западом. Он взял на вооружение взгляды сэра Хэлфорда Мэкайндера, основателя геополитики, утверждавшего, что тот, кто владеет «тылом», владеет и миром. Однако сочетание расистских элементов с военными и геополитическими теориями делали эти экспансионистские устремления фатальными⁷⁹. По мере приближения войны идейное кредо, как перчатка, прекрасно подошло стратегическим целям и постоянно было готово к применению. В марте 1941 года Мацуока узнал в Берлине, что всякое сотрудничество с Россией исключено, «поскольку идейные основы армии, да и всей страны, абсолютно несовместимы… Союз так же невозможен в данном случае, как между огнем и водой»⁸⁰. В марте 1941 года Гитлер разъяснил, что войну не следует рассматривать чисто в военном аспекте, а что это — заключительный удар по «еврейскому большевизму»⁸¹. Обращаясь к Муссолини за день до вторжения, Гитлер с облегчением отметил:

«В заключение хочу сказать, дуче, еще одно. Мучительно приняв это решение, я вновь почувствовал себя духовно свободным. Партнерские отношения с Советским Союзом, несмотря на абсолютную искренность попыток полного замирения, часто были для меня весьма тягостными, поскольку, так или иначе, не соответствовали всему моему существу, моим взглядам, ранее взятым мною обязательствам. Теперь я счастлив, что эта душевная агония позади»⁸².