Борьба за Витебск с собственным высшим командованием
Борьба за Витебск с собственным высшим командованием
Русские настолько углубили созданные ими прорывы линии фронта по обе стороны от Витебска, что их наиболее подвижные части могли теперь без помех действовать в глубине тылового пространства германской 3-й армии. Теперь их ударные клинья угрожали сомкнуться вокруг Витебска после ударов с северо-востока и юго-запада. Со всей ясностью вырисовывалась перспектива окружения города с выступом линии фронта, занятой LIII корпусом.
В этой обстановке началась борьба за этот корпус неприятелем, а с собственным высшим командованием.
Фельдмаршал Буш, который с началом советского наступления тут же возвратился из отпуска в свою ставку в Минске, лишь здесь был полностью посвящен в то, какие истинные силы брошены неприятелем против его группы армий. Однако представленный ему уже к вечеру 23 июня командованием план отступления из витебского выступа фельдмаршал резко отверг.
Но ситуация даже «с самого верха» выглядела столь внушающей опасения, что ранним утром 24 июня в Минск лично прибыл генерал-полковник Цейтцлер, начальник Генерального штаба сухопутных сил, где фельдмаршал Буш обрисовал ему ситуацию и уже от себя потребовал отвода LIII корпуса. Но это предложение было отвергнуто также и Цейтцлером, который дал согласие только на отвод трех дивизий корпуса до позиций на окраине города. Такая мера не была сочтена излишней. После этого начальник Генерального штаба вылетел обратно в рейх.
Тем временем ударные вражеские клинья сомкнулись — как это и можно было предсказать — в районе поселка Островно к западу от Витебска.
Командующий 3-й танковой армией снова предложил, но только на этот раз не отход, но своевременный прорыв вражеского окружения.
Во второй половине дня Цейтцлер позвонил по телефону из Берхтесгадена, где в тот момент находился Гитлер, и запросил генерал-полковника Рейнхардта[77], так ли уж необходим срочный отход армии из Витебска.
Рейнхардт в нескольких словах обрисовал всю серьезность обстановки. Он сказал о том, что сейчас подошел последний срок, когда еще возможно отдать приказ о прорыве. С каждой четвертью часа вражеское кольцо все плотнее и плотнее сжимается вокруг города и ПИ корпуса.
Через некоторое время ему снова позвонил Цейтцлер: фюрер принял решение, что Витебск следует оборонять и сделать «укрепленным пунктом». Три дивизии должны удерживать город.
Несколько позже в штаб 3-й танковой армии поступило радиодонесение коменданта Витебска о том, что дороги, ведущие на запад, уже совершенно перекрыты, город полностью окружен и LIII корпус находится в котле. Командующий армией еще раз попытался убедить фельдмаршала Буша в том, что Витебск необходимо оставить. Но в 16.10 командующий группой армий сообщил в штаб 3-й танковой армии, что решение Гитлера остается неизменным.
25 июня сражение за судьбу ПИ корпуса продолжалось. Уже находящийся в котле корпус в ходе радиопереговоров в 13.12 доложил: «Обстановка коренным образом изменилась. Полное окружение все более усиливающимися силами неприятеля. 4-я авиаполевая дивизия люфтваффе больше не существует. 246-я пехотная дивизия и 6-я авиаполевая дивизия люфтваффе в тяжелых боях отбивают удары неприятеля с различных направлений. Множественные прорывы вражеских сил на городскую территорию. Идут ожесточенные уличные бои».
Снова, уже в который раз, за этим докладом последовало настоятельное требование командования 3-й танковой армии о скорейшем оставлении города. Вечером в 18.30 поступило разрешение Гитлера LIII корпусу отойти и сражаться на заранее подготовленных позициях. Одновременно с этим фюрер настаивал на том, что Витебск и в дальнейшем следует оборонять как «укрепленный пункт» («крепость»), теперь уже силами одной дивизии (206-й пехотной), и держаться до последнего солдата. А затем удаленное за тысячи километров «командование» или, вернее сказать, вмешательство Гитлера устроило нечто, что можно характеризовать только как гротеск. Фюрер также пожелал, чтобы офицер Генерального штаба спрыгнул бы с парашютом в уже окруженный врагом город и лично передал письменный приказ об обороне «укрепленного пункта» командованию. Только когда генерал-полковник Рейнхардт объяснил фюреру, что такой приказ должен был бы выполнить он, Рейнхардт, Гитлер отказался от этой идеи.
В 19.30 из корпуса пришло сообщение: «Общая обстановка требует осуществить прорыв на юго-запад всеми имеющимися в наличии силами. Выступление назначено на 5.00 26 июня». В 19.30 последовал новый радиообмен с просьбой о поддержке прорыва с воздуха. Тем временем корпус в ожидании поступления разрешения на прорыв был готов к нему, хотя и в ситуации полного хаоса.
С наступлением рассвета дня 26 июня, при первых лучах поднявшегося над горизонтом багрово-красного солнца, LIII армейский корпус пошел на прорыв. Самолет-разведчик, посланный командованием группы армий, сообщил в 8.30 о том, что передовые части корпуса находятся в 10 километрах юго-западнее Витебска. Днем в 12.10 фельдмаршал Буш по радио еще раз потребовал от командования 206-й дивизии, чтобы все еще остающиеся в Витебске части сражались до последнего и удерживали город. Этот радиообмен стал последним, на который из города пришло подтверждение о получении приказа. Новое наблюдение с воздуха доложило о многочисленных группах германских солдат, продвигающихся к западу и юго-западу от Витебска. Часть этих групп еще вела бой с неприятелем. И опять: в районе от 10 до 15 километров юго-западнее Витебска на проселочных дорогах, в селениях и перелесках большие скопления германских сил, бои и вражеские атаки с воздуха.
Командир 206-й дивизии генерал-лейтенант Хитгер и не думал о том, чтобы оборонять Витебск до последнего человека. Во второй половине дня 26 июня он также принял решение прорываться из горящего, окутанного дымом города. Около 22.00 его части выступили из города, увозя с собой раненых на запряженных лошадьми подводах и немногих гусеничных бронетранспортерах. Высланным вперед боевым группам не пришлось пройти далеко, они были обнаружены заслонами русских и уничтожены их огнем. Последняя отчаянная попытка прорваться к своим, бросившись на врага с личным оружием и громким «Ура!», потерпела неудачу. В небольшом перелеске оставшиеся в живых были перебиты или взяты в плен.
В тот же день, 27 июня из радиодонесения LIII корпуса выяснилось, что при продолжении прорыва в 13 километрах юго-западнее Витебска были прорваны еще несколько вражеских позиций. Войска несут тяжелые потери от действий советской авиации, боеприпасы заканчиваются... Этот радиообмен с корпусом стал последним.
Там, на пространстве от 15 до 20 километров юго-западнее Витебска, среди маленьких белорусских сел и перелесков и завершились тщетные попытки прорыва частей LIII армейского корпуса. Лишь нескольким небольшим группам, преодолев головокружительные превратности войны и совершив длиннейшие переходы, удалось выйти к германским частям и поведать о своих мытарствах.
29 июня Советы по своему радио объявили о завершении сражения за Витебск — 5 тысяч убитых в городе, 20 тысяч человек погибли после ожесточенного сопротивления и уничтожены в результате воздушных атак, еще 10 тысяч сдались в плен. Среди них оказался и генерал, командующий корпусом, вместе с ним сдалась и небольшая группа солдат численностью 200 человек, из которых около 180 было тяжелораненых. После гибели LIII корпуса со все ускоряющейся быстротой наступил крах всей 3-й танковой армии. С потерей двух корпусов (VI и LIII) командование армии оказалось перед ситуацией глубоких обходов врага вдоль полностью открытых флангов, которые оно могло прикрыть только измотанными в тяжелых сражениях остатками дивизий IX корпуса и едва боеспособными резервами, составленными из всевозможных временных боевых формирований и тыловых частей и личного состава военного училища. А неприятель наносил все новые и новые удары, прорывая наскоро оборудованные полевые позиции, занятые собранными с бору по сосенке частями или немногими резервными формированиями. Не помогало и то, что фельдмаршал Буш запретил всякое дальнейшее отступление — враг был намного сильнее. Теперь приходилось расплачиваться за то, что командование группы армий своевременно не отвело 252-ю дивизию за рубеж реки Уллы[78]. Уже сильно потрепанной в боях отступающей дивизии пришлось 27 июня из-за отсутствия всяких мостов преодолевать реку вплавь, при этом многие солдаты выбрались на западный берег практически голыми, некоторые утонули. Большая часть личного состава шла дальше босиком, поскольку при переправе утопила свои сапоги. Отдельные части корпуса были отрезаны от основных частей, окружены и уничтожены, другим удалось прорваться с боем на юго-запад, в направлении Лепеля — в который русские ворвались уже утром 28 июня — и далее к верховьям Березины, где они были включены в состав выдвигающейся в этот район 112-й пехотной дивизии.
О каком-либо фронте армии не могло быть и речи. Сквозь полностью открытый правый фланг армии неприятель наступал к Минску, другие русские соединения развернулись для удара по столь же открытому левому флангу в направлении на северо-запад. Этим ударом 3-я танковая армия была отрезана от соседней с ней 16-й армии (из группы армий «Север»). Попытка контрудара этой армии была пресечена действиями советской авиации. Здесь, на севере линии фронта, с 27 июня зияла постоянно расширявшаяся брешь, которую никакими усилиями невозможно было закрыть и которая привела в конце концов к отсечению всей группы армий «Север». После пяти дней тяжелейших боев 3-я танковая армия перестала существовать.
О каждом дне этого периода написал в своих записках старший ефрейтор 505-го саперного батальона:
«Наш батальон подчинялся 246-й пехотной дивизии и наводил на участке между Полоцком и Витебском свайный мост через Западную Двину. Этот мост предназначался для обеспечения снабжения 3-й танковой армии. Сваи уже были вбиты, и мост временно был действующим. Начиная с 22 июня с фронта до нас стала доноситься отдаленная артиллерийская канонада, в небе можно было видеть много русских самолетов. Нас это не особенно тревожило. То, что враг наступает по обе стороны от Витебска, уже не было для нас новостью, такое часто случалось и ранее. Необычным было разве что число вражеских самолетов.
23 июня с наступлением темноты наш кол[79] велел нам приступать к делу. Появился командир роты обер-лейтенант Краузе и сообщил ситуацию: ночью нам следует окопаться у северной оконечности не законченного строительством моста, над которым мы еще трудились, чтобы отбить возможную попытку врага
Мне удалось урвать пару часов сна, а затем мы выступили в путь. С нами двигался и штаб батальона. Всю ночь издалека, с передовой, доносились отдаленные звуки боя, горизонт озарялся вспышками разрывов, орудийных выстрелов и огнем пожарищ.
Три роты нашего батальона без всяких проблем добрались до моста, возле которого уже окапывались наскоро собранные пехотинцы и солдаты из авиаполевых частей. Мы тоже взялись за лопаты и к полуночи оборудовали позиции, прикрывавшие мост. Тем временем по мосту один за другим двигались на юг грузовики. Когда мы, чтобы хоть немного вздремнуть, забились в наши окопы, обращенные фронтом на север, поступил приказ — оборонять предмостье и мост до тех пор, пока по нему не пройдут и не окажутся в безопасности все части.
Через некоторое время нас, саперов, снова собрали. «Все на мост!» — последовал приказ. После того как по нему несколько предшествующих дней и ночей двигались груженые грузовики, орудия и запряженные лошадьми телеги, он с началом русского наступления стал уже не таким надежным. Досталось ему и от бомбежек русских самолетов. Местами мост следовало подправить, чтобы он смог выдержать новую нагрузку, ожидавшуюся с движением по нему войск.
С рассветом снова появились русские самолеты, упали первые бомбы. Затем самолеты пошли волнами. Русская авиация задействовала здесь такие силы, каких нам не приходилось еще видеть за все предшествующие военные годы. На мост градом сыпались бомбы, но, к счастью, в основном они падали в воду рядом с мостом и взрывались там. Самолеты еще гудели над мостом, когда к нему уже подошел враг и открыл огонь из артиллерийских орудий.
На подходах к мосту сбилась в кучу масса людей из отходящих частей со своим вооружением и снаряжением, они ожидали своей очереди на переправу. Офицеры кричали и ругались, размахивая своими пистолетами, каждый хотел переправиться со своей частью быстрее других. Наша рота работала под огнем противника, вместе с ней трудились и остальные подразделения нашего батальона. Поскольку я был ротным связным, мне приходилось доставлять требования на материалы на правый берег реки, где находился наш КП.
Как часто мне пришлось пересекать мост туда и сюда под огнем врага, я даже не могу сказать. Возможно, раз десять туда и обратно. Тут и там лежали тела моих мертвых товарищей, так, как их застала смерть во время работы, порой они еще сжимали в коченеющих руках топор, рукоять пилы или молоток. То и дело мне приходилось падать между ними, спасаясь от обстрела. Порой я лежал по полчаса и больше, не в состоянии поднять и головы, над которой осколки снарядов врезались в балки моста, а прямые попадания крушили сделанное нами. Когда обстрел стихал, на мосту появлялись санитары и подбирали стонущих раненых, а я вскакивал и бежал к КП или к своей роте.
В первой половине дня русские предприняли атаку при поддержке танков. Она была отбита, и предмостье враг захватить не смог. Тем не менее советские Т-34 остановились в пределах прямой видимости и открыли огонь по мосту прямой наводкой. Обстрел продолжался весь световой день под палящими лучами летнего солнца.
По мосту продолжали перебираться на противоположный берег реки все новые и новые солдаты, грузовики и запряженные лошадьми телеги. Подбитый огнем русских танков транспорт сбрасывали в воду. Опустился вечер, но мы по-прежнему удерживали предмостье, хотя сам мост уже стал непригодным для прохода грузовиков и телег. Между балками и сваями моста свисали мертвые тела солдат и лошадей, на кружимых водой обломках досок виднелись ухватившиеся за них раненые.
«Саперам собраться!» — последовал приказ. Увы, тех, кто ему последовал, оставалось уже немного. Те, кто еще мог двигаться, взяли свое оружие и стали перебираться на южный берег Западной Двины. Мы карабкались по доскам разбитого, расстрелянного моста, по свисающим в воду балкам, и на всем этом пути то один, то другой из нас, сраженный пулей или осколком, падал в воду и исчезал.
После нас перебирались другие солдаты, защищавшие предмостье. Но солдаты арьергарда, прикрывавшие отход, остались на северном берегу и погибли при отступлении или попали в плен. На том же берегу пришлось бросить громадное количество военной техники, лошадей, грузовиков и боеприпасов. Они остались стоять и лежать на северном берегу, темнеющими бесформенными кучами, частично неуничтоженными и полностью пригодными для использования противником.
Перебравшись на южный берег, мы двинулись чистым полем, преследуемые с воздуха русскими штурмовиками. Вдоль всего видимого северного берега стояли солдаты и техника неприятеля, стрелявшие нам вслед. Раненых все же перевязывали, но брать их с собой было уже невозможно. Господствовало только одно стремление: спасайся, кто может. Русские к этому времени уже должны были перебраться через Западную Двину и двинуться нам вслед. Мы с моим товарищем Файхтингером нашли брошенный мотоцикл с коляской и погнали на нем по широкой плоской степи.
Появились первые красноармейцы, за ними еще несколько. Очевидно, враг уже смог преодолеть реку и двигался по южному берегу. Еще пару километров нам удалось выиграть, но потом враги уже стали видны повсюду, перед нами и по сторонам, силами до двух батальонов или больше. На темнеющем горизонте вырисовывалась цепь их фигур, затем они возникли и западнее нас, вместе с силуэтами танков.
Резанула автоматная очередь, в наш мотоцикл попало несколько пуль. Мы соскочили с него и, не имея времени выяснять, что именно произошло, бросили мотоцикл и двинулись дальше пешком. Ощущая себя загнанными зайцами, мы метались под треск выстрелов по открытому полю, а вместе с нами и множество других немецких солдат. Пехота врага вела огонь такой интенсивности, что отдельные выстрелы уже не были различимы, все сливалось в один непрерывный гул, который то повышался, то понижался. Когда он стал особо интенсивным, я бросился на землю. Вместе со мной упали и многие из бегущих рядом, но, когда я встал, вместе со мной поднялись лишь немногие.
Когда мы миновали полосу плотного огня вражеской пехоты, начался минометный и артиллерийский обстрел. Несмотря на все потери, моих товарищей все прибывало. Каждый, кто мог еще двигаться, старался уйти как можно дальше.
Затем появились самолеты. Эскадрилья за эскадрильей, они переходили в пике над степью; истребители и штурмовики обрушивали на нас осколочные бомбы и поливали свинцом из своих бортовых пулеметов. Мой товарищ Файхтингер внезапно куда-то пропал. Я не знал, где он остался, не видел я и того, чтобы он пал, сраженный пулей.
С наступлением сумерек нам удалось выйти из зоны вражеского обстрела, да и ненавистные летчики оставили нас в покое. Стали ощущаться голод и невыносимая жажда, они заставили нас шарить по многочисленным брошенным грузовикам в поисках воды и съестного.
В небольшом перелеске стали собираться выжившие в этом аду. Группа пришедших раньше нас солдат взяла командование на себя. Они стали называть номера частей. Так и мне удалось найти свою роту, вернее, то, что от нее уцелело. От двух других рот нашего батальона осталось не более десяти человек. Не существовало больше и штаба батальона.
Но оставался в живых наш ротный командир, а также ротный кол. Он собрал нас вместе и прежде всего пересчитал. Я уже не могу вспомнить точно, сколько нас осталось, но где-то от 30 до 40 человек. Напрасно я искал среди них моего товарища Файхтингера.
В соседней рощице собралось куда больше солдат, уж точно несколько тысяч человек. Там были и остатки дивизий, разбитых в Витебске, часть из которых спаслась благодаря нашему мосту. Было здесь и много грузовиков, и даже несколько танков и штурмовых орудий, хотя почти и без боеприпасов.
Подошел какой-то генерал с несколькими офицерами и рассказал нам, что мы находимся в окружении. Русские форсировали Западную Двину северо-западнее нас, когда мы еще удерживали наш мост. Но они пришли также и с юго-востока, по водоразделу между Западной Двиной и Днепром. На рассвете, сказал генерал, надо будет нанести удар, чтобы прорваться на запад. Каждый солдат из любого рода войск должен будет сражаться как пехотинец. Ударом пехоты надо будет пробить брешь в рядах неприятеля, в которую затем войдут танки и штурмовые орудия, чтобы завершить прорыв. Наши шансы, сказал генерал, довольно высоки. Вполне можно рассчитывать на плохое охранение войск противника. Все ненужное для прорыва должно быть уничтожено.
Уже с полуночи русские начали вести по лесу беспокоящий огонь артиллерией и «сталинскими органами». Было не до сна. Я нашел плохонькое укрытие за стволами деревьев, но должен был постоянно менять его, прикидывая по вою снарядов, прятаться ли мне за следующим толстым стволом или лучше забиться в какую-нибудь яму. Кричали раненые. Они были обречены. Тот, кто не мог идти, должен был остаться здесь.
Наступило утро 26 июня, и мы изготовились к прорыву. Артиллерийской подготовки перед его началом не было, так как орудия и боеприпасы были уже уничтожены. Это означало, что мы должны были прорвать русские позиции, рассчитывая только на ошеломляющий противника удар. Из вооружения у нас оставались только ручные пулеметы и наше личное оружие. Лично у меня был только мой карабин, 40 патронов, стальная каска на голове да еще обычное походное снаряжение пехотинца.
В полном молчании выдвинулись на исходную позицию для удара на опушке леса пехотинцы, перешедшие в пехоту авиаторы и солдаты авиаполевых дивизий. За ними держались русские хиви (добровольные помощники), мужчины и женщины. Не увенчайся наш прорыв успехом — их ожидало то, что хуже смерти.
За ударными группами следовали солдаты-санитары, что уже не имело никакого смысла. Все равно взять с собой тяжелораненых они уже не могли. Если человека в ходе боя ранят легко, то его товарищи справа и слева, действуя как санитары, помогут ему идти со всеми. Если же он получит тяжелое ранение, то его придется оставить на поле боя. Некоторые группы солдат, оставшиеся от своих частей, шли в бой без командиров или тех, кто принял командование на себя. Наш ротный, обер-лейтенант Краузе, по-прежнему был с нами.
При первых лучах рассвета мы оставили наше укрытие в лесу и ползком двинулись вперед. На высоте перед нами виднелся бруствер перед русскими траншеями. Подобравшись к нему поближе, передовые бойцы вскочили и с криками «Ура!» бросились вперед, вслед за ними поднялись и рванулись на штурм фигуры в «фельдграу»[80], «блауграу»[81] и пятнистой униформе.
И тут навстречу им ударил огонь врага. Крики «Ура!» смешались с криками боли раненых. Земля, выброшенная разрывами снарядов, вздыбилась подобно огненной стене. Первая волна атакующих была сметена, вторая прижалась к земле.
Передовые ударные группы, ринувшиеся на врага, пали почти полностью. Русские вели огонь из винтовок, пулеметов, минометов, противотанковых пушек и даже полевых орудий по нашей наступающей пехоте. Да, позиции русских не были слабыми, враг явно ожидал здесь нашего Прорыва и за прошедшую ночь неплохо потрудился над ними. Нашему ротному в спину попал осколок. Мне повезло — избежав ливня пуль, удалось затащить его в небольшую ложбину. Солдат нашей роты бросил мне перевязочный пакет, и я перевязал ротного, как и нескольких своих товарищей. Когда огонь немного стих, мы с товарищем вдвоем ползком протащили его назад сквозь кустарник и смогли спрятать в лесу. Рана обер-лейтенанта оказалась тяжелой, он потерял сознание. Не знаю, удалось ли ему оправиться после ранения и пережить плен. Тогда в лесу я видел его в последний раз. Он был хорошим офицером. Мы оставили его там, куда сносили и других тяжелораненых.
Неизвестный мне майор принял командование на себя и отдал приказ снова идти в атаку. Вдвоем с товарищем мы снова вышли на опушку леса, выбежали из-под его прикрытия и бросились к линии огня, на которой лежали рядом друг с другом живые и мертвые, раненые и не задетые пулями. Новая атака. Молоденький офицер люфтваффе попытался поднять в нее солдат. «Ну, ребята, осталось всего пятьдесят метров! Все за мной!» Несколько человек последовали за ним — и погибли вместе с ним.
Снова и снова пытались некоторые пехотинцы одним броском подняться на высоту. Но окопавшиеся там русские плотным огнем либо уничтожали их, либо заставляли откатиться назад. Несколько человек с поднятыми руками двинулись было к вражеским позициям — но были расстреляны едва ли не в упор. Не могли помочь нам и наши штурмовые орудия, стоявшие в лесу, поскольку снарядов у них уже не было.
Снова попытка штурмовать высоту, снова убийственный огонь в ответ, снова потери. Чтобы выжить, бросаешься на землю и вжимаешься в нее. На высоту не поднялся никто. Все, кто был еще жив, вжимались в малейшие неровности почвы, пытаясь найти укрытие. Вражеский огонь достигал такой силы, что не слышно было и криков раненых. Русские вели огонь из всего, что у них есть, по косогору, лежащие на котором уже не смели поднять головы.
Я лежал между убитыми, живыми и ранеными под палящим солнцем, не двигаясь и едва сохраняя сознание, уже не ощущая ни жажды, ни зноя. Поднять хотя бы голову было равносильно смерти. Так я пролежал почти до вечера, когда огонь и разрывы снарядов стали стихать. Русские убедились, что никаких атак на них больше не будет, поскольку почти все наступавшие убиты. Постепенно огонь прекратился. Наступившая тишина оглушала.
Чуть позже я увидел, как справа от меня поднялось несколько солдат — и по ним никто не стрелял. Встал и я, чересчур оглушенный и отупевший, чтобы испытывать страх, и поднял руки, сдаваясь.
Обведя взором далеко простирающийся косогор, я увидел, что он весь покрыт телами моих мертвых товарищей. Уже редко вскрикивали и раненые, чаще всего те, кто был ранен во второй или даже третий раз...»
Группа армий «Центр», а также все три армии и их корпуса уже в первые дни почти потеряли боеспособность. Резервы также иссякли, да и управление войсками стало едва возможным. Связь с подчиненными дивизиями почти не работала, как не было связи и между отдельными частями. Плотным артиллерийским огнем и продолжающимися бомбардировками с воздуха была уничтожена вся телефонная и радиоаппаратура. В тылу линии связи были перерезаны партизанами. Протягивать новые линии связи в условиях постоянных арьергардных боев было невозможно, радиопередачи забивались русскими помехами. Приходилось поддерживать связь, активнее используя связных, но тем надо было покрывать слишком большие расстояния, так что приказы поступали в части с большим опозданием. Часто случалось, что части меняли дислокацию, и связные их просто не находили, а то и погибали или попадали в плен. Также доставалось и ординарцам командующих, посланным с донесениями. Порой даже офицер Генерального штаба или генерал лично в «Физелер Шторьхе»[82] доставлял приказ в часть, ежеминутно рискуя быть сбитым вражеским истребителем. Все эти проблемы начали преследовать войска уже с 24 июня, и высшее командование, которому было необходимо знать детально продолжающее ухудшаться положение, зачастую было просто не в курсе происходящего. Поэтому практически каждый корпус, каждая дивизия сражались сами по себе, а потом уже и отдельные части и подразделения вели бой, не имея никакого представления об общем положении и планах, принимали решения самостоятельно, на свой страх и риск. Никто больше не знал, где находятся отдельные части, как далеко располагается неприятель и т. д.