Беседы Ермолова, записанные господином С. без обозначения времени

Один таможенный чиновник на Кавказе, подвергнувшийся нападкам со стороны начальства, был обревизован. При ревизии находился депутат со стороны Ермолова как главнокомандующего. Обвинений нашли довольно, но неосновательных, по проискам; определили, что чиновника нужно исключить из должности. Решение министра финансов чрез начальника отделения было препровождено на рассмотрение Ермолову, который, рассмотревши, сам отправился к начальнику отделения (тайный советник). Тот поторопился узнать его мнение. «Кроме великодушия, – начал Ермолов, – я ничего здесь не вижу, ибо не упомянуто о важнейшем, по моему мнению, преступлении: о том, что означенный чиновник ест по середам мясо». И чиновник остался на своем месте.

Путешественница англичанка, родная племянница герцога Веллингтона, была отлично принята на Кавказе Ермоловым. Она объявила свое намерение навестить приятельницу, которая уже девять лет живет в Абиссинии. Мазарович снабдил ее рекомендательными письмами в Персию. Когда в 1821 году Алексей Петрович был в Петербурге, жена тогдашнего английского посланника, красавица собой, искала с ним личного знакомства, чтоб благодарить его за ласковый прием на Кавказе путешественницы, ее родственницы.

Мазарович, родом далмат, бывший в Константинополе, сблизился и сдружился с графом Каподистрией, Алексей Петрович тоже познакомился с графом и считал за честь это знакомство. Впоследствии, когда Каподистрия сделался президентом Греции, а Ермолов жил уже на Кавказе, Каподистрия спрашивал у Мазаровича: «А что делает теперь наш Алексей Петрович?» Каподистрия писал ему письма, и писал не cher general, а каким-то особенным дружеским словом, подчеркнутым, которое, к сожалению, я не расслыхал у Алексея Петровича.

Когда Ермолов был послом в Персии, он принужден был ездить по песчаным пустыням и с немалою радостью отдыхал по нескольку дней в оазисах. Приехавши в Тавриз, с большою своею свитой, прекрасными молодыми людьми, он встретился там с английскою миссией. Тавризской английской миссии Алексей Петрович дал роскошный обед и в заключение «порядочно накатил» своих гостей. Разумеется, многие из них были под столом. Адъютанту Муравьеву, как отлично знавшему английский язык, поручено было угощать до тех пор, пока не останется ни одного гостя. Наконец Муравьев проводил за ворота последнего англичанина, столь твердого на ногах, что он боялся отойти от стены; при прощании они пожали друг другу руку, и при словах, которых нельзя было разобрать, но которые, вероятно, были: «good bye», с англичанином сделалось дурно.

Через день англичане ответили подобным же угощением. Алексея Петровича тут не было. Те же сцены, с прибавлением концерта из русских и английских песен, повторились и здесь. При расставании, это было ночью, англичане снабдили наших провожатыми фонарями. Как-то незаметно для самих себя, в лабиринте узких улиц, наша свита разделилась на две части. Никто и не подозревал этого. Обе партии кружились, кружились, наконец, к общему удовольствию, встретились.

Алексей Петрович первый испросил у шаха позволение завести постоянную русскую миссию в Персии. До него были только консулы в прибрежном каспийском городе.

Сергей Николаевич Вельяминов, главнокомандующий на Кавказе, отличался роскошью жизни, доходившей до чрезвычайных размеров. Разные покупки, огромный погреб, большое жалованье (60 т.).

Мелкое племя, жившее в горах, принуждено было изъявить свою покорность России. К Алексею Петровичу явился старшина этого племени, человек с проседью и пожилых лет, и просил извинения, что явился он, а не отец его. «А сколько вам лет?» – спросил Алексей Петрович. «Восемьдесят четыре».

Некто Джафар-бек, 106 лет от роду, делал каждую неделю 160 верст верхом. Здоровье его было прекрасное, и верховая езда была его любимым занятием.

Джамал-бек, знатный горец, жил в ауле (впоследствии крепость Евгениевская). Когда нужно было нашему отряду проходить чрез этот аул, тогда неприятельский, Алексей Петрович вызвал Джамал-бека. «Смотри, Джамал, – сказал он, – я знаю, ты богат, имеешь большие связи в ауле, всеми уважаем, так ты угощай почаще своих соотечественников, имей большое влияние на них, и когда мы будем подходить к аулу, то чтобы не было ни одного выстрела, в противном случае не останется и следа этого аула». Не нужно прибавлять, что все было в точности исполнено. Вот каково было влияние этого главнокомандующего! Впоследствии, при Головине, этот аул был взят штурмом, разорен, сожжен, огромнейшие сады его истреблены, и жители его сосланы в Сибирь. В числе их был и Джамал-бек. Алексей Петрович часто выражал неудовольствие на такой поступок. Джамал-бек был возвращен, но, лишенный всего имущества, которое было конфисковано, принужден был скитаться по родным и знакомым; аул был еще осаждаем до Алексея Петровича, и русские потеряли тут одну пушку.

В поход Наполеона I на Россию французской армии были розданы ручные словари для разговора с нашим простым народом. Они зашили их в обшлагах шинелей, вероятно, чтобы не лезть в карман за словом. Естественно, большая часть досталась русским, вместе с их владетелями. И какого же смеху наделали они тогда у нас: например, солдату нужно есть, он говорит: «Господин мужик, я алкаю (gospodine mousik, ja alkaju); когда же нужно пить, он говорит сначала так же «господин мужик», а потом – «я жажду». Разумеется, наш мужик, вытаращив глаза и ничего не понимая, стоял пред непрошеным гостем. Тогда француз прибегал к более действительным мерам: кричал, грозил и показывал на свой рот; это уже было гораздо понятнее всяких объяснений.

Если французу показалось, что, благодаря его вооружению, господин мужик оказывает ему всевозможное гостеприимство, он думал, что тот признает над собою власть чужеземца, и заставлял его повторять за собою, конечно руководствуясь знаменитым словарем: «Виват император, российский, французский, наполеонский» («Vive Napoleon, empereur russe, frangais»).

В свою очередь и наши солдаты, пришедши во Францию, руководствовались подобными словарями, только на русском языке. Например: «Мадам, дю вен!» Та подает ему кружку, он выпивает. «Анкор дю вен», – говорит он, подавая снова кружку; кружка наполняется и опоражнивается. «Боку дю вен», – повторяет он, требуя третьей порции. Точно так же и с едою. «Мадам, дю пен!»; ему подают, он ест. «Анкор дю пен!», он съест и это. «Боку дю пен», и третья порция съедается. Если он сыт, благодарит, если же не сыт, то опять возобновляет свои требования по порядку.

Один французский офицер, попавшийся в плен, человек ученый и образованный, вздумал от нечего делать изучать русский язык. Он попросил одного нашего офицера перевести ему французские стихи; на беду, офицер был проказник в высшей степени. Он перевел ему стихи не по смыслу, а по звукам. Ма race значило «матрос», lajoie embrassa la felicite – «в жар бросал вафли с сытой»; je revee – «жид ревел» и т. п. и уверил француза, что это буквальный перевод. Француз был в восторге, чуть не расцеловал переводчика за то, что тот открыл ему, как французский и русский языки близки между собою и по смыслу, и по произношению.

Подобным образом учили в старину и в кадетских корпусах, разумеется в младшем классе. Например, Le soldat romaun переводили «румяный солдат», avgutieprotegeait — «август протянул».

Ф. Вендармини. Портрет Г.А. Потемкина

При Очакове, Бородино и Ленкоране такая страшная была резня, что некоторые полки выводились из сражения уже капитанами: полковые и батальонные командиры были все перебиты.

Как несправедливо потомство заклеймило славное имя Потемкина эпитетом фаворита Екатерины! Это был один из гениальных людей, как на военном, так и на гражданском поприще. И такому человеку только один памятник, и то в глуши и воздвигнутый добровольным приношением жителей облагодетельствованного им края, без содействия казны!

Во время Турецкой войны, видя нужду во флоте на Черном море, он пригласил к себе двух адмиралов, русского и английского. Каждый из них предлагал свои планы, свои мнения; между ними, несмотря на присутствие Потемкина, завязался жаркий спор. Фельдмаршал, раскладывая по обыкновению на столе драгоценные камни и выкладывая из них различные фигуры и планы, как бы небрежно слушал их доводы и только старался их более разжечь. Увлеченные спором и важным соперничеством пред глазами Потемкина, они искали решительной победы друг над другом и потому высказывали самые сокровенные мысли. Этих-то мыслей фельдмаршал и добивался.

Чрез несколько времени Потемкин, не имея специальных познаний в морском деле, собственноручно написал положение о будущем флоте. И по этому положению в короткое время родился наш Черноморский флот, бывший вскоре карою Турецкого при Чесме.

Король Виртембергский, брат императрицы Марии Феодоровны, отличался великолепием и рассудительностью в управлении. Алексей Петрович знал его в Отечественную войну. Когда Наполеон стоял на Рейне, а русские были во Франкфурте, то туда съехались все германские короли, герцоги, принцы, ни на один двор не был пышнее и изящнее двора виртембергского. Наш был хорош, а все-таки уступал ему. Король тщательно занимался государственными делами и в то же время своими собственными поместьями. Ежедневно ему подавались отчеты в доходах и расходах по имениям, и он знал, сколько у него отвозилось каждый день на рынок яиц и молока. Наполеон I сказал однажды про него и его государство: «Есть король, но нет королевства»; а про баварского: «Есть королевство, но нет короля»: тогдашний король был недальнего ума. При всех прекрасных свойствах король Виртембергский был до безобразия толст; когда он сидел, то его живот лежал на коленях, и в его столе сделана была полукруглая выемка. Если король сидел в кабинете и был занят, то всякое малейшее нарушение тишины, даже самый кашель в соседней комнате, был поводом к заключению в крепость нарушителя; а уже тут не обращалось внимания на лицо: все равно, будет ли то камердинер или генерал-адъютант.

Однажды, при разговоре о славе, об аристократии, Алексей Петрович сказал: «Аристократами можно назвать только потомков удельных князей, а все прочие аристократы не аристократы. И я благодарю Бога, что я не граф, не князь, а просто Алексей Петрович и под этим именем известен всей России».

В 1821 году Ермолов в первый раз был в Петербурге в именины государя Александра Павловича. Ему было тогда 44 года. При поздравлении все почетные лица находились вместе в одной зале, как обыкновенно. К ним выходил государь, разумеется на короткое время. После того гости разъезжались. В кабинет же призывались в подобные дни только двое: министр полиции (отмененная после должность) для доклада о важнейших событиях в империи и главнокомандующий столицы (нынешний генерал-губернатор: в 1821 году эту должность занимал Милорадович) для доклада о благосостоянии столицы. Кроме этих двух лиц, никто более не призывался в кабинет. Когда гости поздравили государя с торжественным днем (30 августа) и когда государь возвращался в кабинет, позваны были туда министр и губернатор столицы. Чрез несколько времени камергер подходит к Алексею Петровичу и говорит, что государь желает его видеть. Там государь сказал ему: «Знаю, Алексей Петрович, ты в мои именины в первый раз в Петербурге». Этим дело и кончилось.

На другой день министр двора передал Ермолову намерение государя дать ему аренду. Алексей Петрович отказался представлять, что это была бы незаслуженная награда, так как был еще не преклонных дет, не был нездоров или ранен, не был обременен ни семейством, ни особыми обстоятельствами. Он говорит, что может довольствоваться и одним жалованьем, что не желает от государя ничего более как только справедливости и относительно этого безмерно благодарен ему за прошедшее. Такой бескорыстный ответ привел в удивление министра двора. Министр представил ему, что если уже утвержден государем проект аренды, то неловко будет просить государя об уничтожении подписи. Тогда Ермолов высказал свои желания в форменном письме министру двора и просил довести его до сведения государя. Спустя четыре дня снова собрались во дворце почетные особы для поздравления государыни. Это был день ее ангела. Церемония та же самая. Государь позвал к себе Ермолова: «Ты не хочешь принять аренды?» Алексей Петрович повторил то, что писал министру двора. Государь выразил свое удивление. Рассказывая об этом, Алексей Петрович прибавил: «Я поступил бы так и в последующие царствования». Ермолов говорил государю обо всем, нисколько не стесняясь, но помня при этом, что подданный говорит с государем. Подобных доверенных особ было только двое: он да граф Толстой. Про графа Толстого государь сказал однажды Алексею Петровичу: «Знаешь, как он со мной говорит? „Ваше величество, извольте слушать, что я буду говорить!“»

За то же самое был он любим и уважаем великими князьями Константином Павловичем и Михаилом Павловичем. Великий князь Константин Павлович писал ему письма; письма эти разобрать не было возможности. Алексей Петрович напоминал ему иногда об этом. Раз они увиделись месяца четыре спустя после его последнего письма к Ермолову. «Ну что, ты разобрал мои письма?» – спросил великий князь. Алексей Петрович отвечал, что в иных местах попытка удалась, а в других нужно было совершенно отказаться от нее. «Так принеси их, я прочту тебе». И не мог разобрать сам. Константин Павлович особенно любил Ермолова за то, что он, несмотря на близость, всегда помнил великое расстояние между собою и великим князем и не забывал этого даже в дружеских беседах. Это было тем резче, что некоторые особы, обласканные великим князем, забывались и уважение переменяли на фамильярность.

Ибрагим-паша, сын Мегмета-Али, известный египетский бунтовщик, оказал в свое время важную услугу христианству. Занявши Сирию, он обратил внимание на Иерусалим. До него Иерусалимский храм был в весьма плачевном состоянии: посреди храма была устроена турецкая кофейня; здесь жарили, варили, и дым и копоть постоянно закрывали великолепные украшения; в верхнем этаже, где находятся приделы всех христианских наций, окна были заложены, и таким образом служба постоянно происходила только при свете лампад. Кругом же храма, тесным рядом были расположены городские отхожие места: едкое зловоние распространялось как вне, так и внутри храма храмов. Ибрагим-паша, несмотря на свое мусульманство, при первом же посещении храма велел разом уничтожить все эти мерзости.