Глава 4

Пребывание в Тавризе. Строгий надзор за посольством. Каймакам Мирза-Безюрг. Английские офицеры. Тезоименитство великого князя Константина Павловича. Придворный этикет в Персии. Аудиенция у Аббас-Мирзы. Высочайшая грамота. Смотр войску. Прогулка в саду наследника. Мирза Абуль-Касим и его брат Муса-хан. Фейерверк. Письма из Тегерана. Ермолов отказывается от прощальной аудиенции. Выезд из Тавриза

Дом, отведенный посольству в Тавризе, составлял собственность Мирзы-Безюрга. Не представляя ни по внутреннему расположению, ни по внешней архитектуре ничего особенного, он, как и все постройки в Персии, был обращен фасадом вовнутрь и состоял из нескольких небольших дворов с флигелями, соединенными тесными и узкими проходами; вообще был опрятен, но без украшений. С самого приезда посольства к нему был приставлен почетный караул, со строгим приказанием никого не впускать к Ермолову, под предлогом не беспокоить его своим любопытством. Но такое объяснение, сколько неуместное, столько и обидное, было одной лишь хитрой уловкой, так как истинная цель персидского правительства заключалась в том, чтобы, по возможности, скрыть от посольства действительное положение страны и, по выражению Ермолова, «обманчивою наружностью похитить у нас сколько-нибудь уважения».

Между тем персидская стража не только исполняла строгое приказание, но даже превзошла себя в усердии, арестовывая нередко состоявших при посольстве татар и грузин, которых одежда походила на персидскую. В доме же употреблены были туземцы, знавшие русский язык и передававшие все, что видели и слышали. Мало того: чиновники наши не могли показываться на улицах, чтобы каждый шаг их тотчас не был известен местным властям; за город же вовсе их не выпускали. Словом, посольство содержалось как бы в крепости. Такой образ действия, само собой разумеется, не мог не вызвать на первых же порах крайнего неудовольствия Ермолова, и он прямо объявил каймакаму, что если местная власть не изменит своего оскорбительного поведения, то он сочтет то за нарушение дружеских обязанностей и примет соответствующие меры. Предупреждение это образумило персиян и заставило их быть осторожнее.

На следующий день после приезда Ермолов обменялся визитом с Мирзой-Безюргом и принимал у себя состоявших в персидской службе, по иррегулярным войскам, английских офицеров: майоров Линдзея и Макинтоша, капитана Гарта, поручика Виллока и доктора при наследнике Кормика.

21 мая было тезоименитство великого князя Константина Павловича. По этому случаю в присутствии всего посольства был отслужен молебен, по окончании которого начали собираться на аудиенцию к Аббас-Мирзе.

Всякому, бывавшему в Персии, известны обычаи и церемонии, существующие у тамошнего двора при приеме дипломатических агентов внешних держав, точное исполнение их иностранцами всегда строго наблюдалось правительством, и малейшее отступление влекло за собой нередко серьезные недоразумения. Из таких обычаев, обусловленных придворным этикетом, самым стеснительным, чтобы не сказать – унизительным, было надевание красных чулок, без которых ко двору никто не допускался. Тем не менее европейцы до прибытия Ермолова беспрекословно ему подчинялись: «одни с корыстной целью вкрасться в доверенность персиян, как это случилось с присланным от Наполеона генералом Гарданом; другие с иными видами, как англичане, искавшие тесною связью приобрести исключительные права для торговли» и уничтожить наше влияние в Персии. Когда же с подобным требованием обратились к Ермолову, то он, как «не приехавший ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами купечествующей нации», наотрез отказался не только от соблюдения унизительного этикета, но не принял и того, чтобы войти в комнату Аббас-Мирзы с одними лишь советниками, причем прочие члены посольства должны были остаться на дворе, и другие не менее странные предупреждения.

На такой ответ не последовало со стороны персиян дальнейших возражений, так как склонить Ермолова в данном случае на любую уступку не предвиделось никакой надежды. Но зато и Аббас-Мирза не желал нарушением установившегося при его дворе этикета сделать угодное русскому послу, а чтобы не довести дела до окончательного разногласия, решился принять его не в комнате, а перед домом и не на коврах, которых не дерзал попирать ни один сапог, а на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под портретом своего родителя.

Аудиенция была назначена ровно в полдень. От самого дома, занимаемого посольством, вплоть до дворца, по узким и кривым улицам, были расставлены войска. Ермолов ехал на лошади наследника, которая, по выражению его, «без уважения смотрела на воинов и, беспрерывно толкая их, заставляла опасаться, что он приедет во дворец по трупам половины ополчения персидской монархии».

Достигнув дворца, посольство въехало на большой двор, где Алексей Петрович и вся его свита слезли с лошадей. За первым двором вышли в другой, несколько меньший, и затем, темными проходами под сводами, где за решетками, как бы в норах, сидела ближайшая домашняя челядь (animaux domestiques), на третий, большой двор, опрятно вымощенный и с несколькими бассейнами. На краю этого-то двора, под палаточным навесом, стоял Аббас-Мирза. Он был одет просто, имея сверх каба, из синей материи, темнокрасного сукна джуббэ, на голове каджарскую шапку и украшенный алмазами кинжал за шалевым поясом. По левую его сторону стояли три мальчика: брат его, меньшой сын и племянник. Последние были в парчовых костюмах, с поясами, нарукавниками и кинжалами, украшенными драгоценными каменьями. Из персидских чиновников на аудиенции присутствовали Мирза-Безюрг, церемониймейстер и Аскер-хан.

Причина, побудившая Аббас-Мирзу принять посла на дворе, не скрылась от Ермолова, и он решился отплатить персиянам не меньшей невежливостью. Остановившись в шести шагах от принца и делая вид, что его не знает, он обратился к провожатым с вопросом: «Где же его высочество?» – и только после полученного ответа снял шляпу, чему последовала и свита. Аббас-Мирза же, сделав шага три вперед, протянул Ермолову руку. После обычного приветствия Алексей Петрович передал принцу высочайшую грамоту следующего содержания: «Вследствие вечномирного договора, заключенного между Нами и его шаховым величеством, а также искреннейшего и твердого намерения нашего, чтобы столь счастливо восстановленная между обоими государствами соседственная дружба и доброе согласие как можно более утвердились, отправлен от Нас к его шахову величеству, нашим чрезвычайным и полномочным послом наш от артиллерии генерал-лейтенант, командир Отдельного Грузинского корпуса, главноуправляющий гражданскою частью в Грузии и губернатор Астраханский и Кавказский, высокоблагоурожденный и наш любезно-верный Алексей Ермолов, которому мы особенно поручили наикрепчайше удостоверить вашу светлость как в таком непременном расположении нашем по взаимным государственным сношениям, так и в отличном нашем уважении собственно к вашей светлости и в искреннейшем участии, кое мы всегда принимать будем во всем, лично до вас относящемся. Для Нас приятно верить, что, во взаимство сего, ваша светлость не только не оставите принять оного чрезвычайного и полномочного нашего посла в ваше благорасположение, но по известному усердию вашему к пользам государственным не отречетесь споспешествовать ему с вашей стороны во всем, что относиться может к утверждению и умножению с обеих сторон постоянной дружбы для обоих государств и для блага обоюдных подданных. С.-П.-Бург. 5 августа 1816 года».

Аббас-Мирза принял грамоту, поднес ее с почтением к голове и положил на пристенок залы, возле которой стоял. После довольно продолжительного затем разговора с Алексеем Петровичем он весьма любезно отнесся к представленным ему чиновникам и кабардинским князьям и узденям посольской свиты. Вслед за сим Ермолов раскланялся с принцем, повернулся, тут же надел шляпу, что сделали и прочие, и прежним путем отправился домой.

На следующий день после описанной аудиенции у Ермолова обедали английские офицеры, которые, по выражению Мазаровича, играют в Персии ту же роль, какую в древности играли греки у сатрапов Малой Азии в эпоху Павзаниев. Вообще заметим, что посольство наше, поддерживая с англичанами самые дружеские отношения, любило в их сообществе коротать время и мало думало о других развлечениях среди далеко не симпатичного ему населения.

После обеда Ермолов отправился, по приглашению наследника, за город, где присутствовал на кавалерийском и артиллерийском учении. В особенности отличалась конница, заслужившая всеобщее одобрение. Об артиллерии, которой командовал Линдзей, нельзя было сказать того же; напротив, Аббас-Мирза высказал ей полное неудовольствие, так как из 18 орудий, из коих каждое сделало по шести выстрелов, ни одно не попало в цель. Но, несмотря на неприятное впечатление, произведенное этой неудачей, наследник все-таки был высокого мнения об артиллерии и на вопрос, сделанный послу, ожидал, по-видимому, вполне удовлетворительного отзыва. И действительно, Ермолов отнесся к образованию артиллерии и заведению регулярных войск с большой похвалой, но, не желая упустить случая задеть самолюбие Аббас-Мирзы, прибавил, как бы между прочим, что и кочующие племена, каковы туркмены, просили главнокомандующего в Грузии снабдить их несколькими орудиями. Услышав это, Аббас-Мирза не мог скрыть своего смущения, чем явно обнаружилось, сколько ему был неприятен прогресс в военном деле у давнишних и злейших врагов Персии.

По окончании учения наследник пригласил Ермолова в собственный сад, где в беседке, из которой открывался превосходный вид на город и его окрестности, был сервирован чай и шербет. Свита посольская находилась тут же, что крайне было неприятно Аббас-Мирзе, искавшему всегда случай унизить, в глазах своих соотечественников, русских и возвысить в них понятие о собственном величии и могуществе. Но Ермолов слишком хорошо понимал персиян, а потому всякую гордость и надменность с их стороны, в ущерб нашей чести и нашего достоинства, наказывал полнейшим и самым жестоким презрением. Так случилось и на этот раз. Когда все собрались в беседке и Аббас-Мирза выразил желание, чтобы посольская свита поместилась в соседней комнате, то Ермолов объявил, что он не только готов исполнить волю его, но выйдет с прочими и сам, причем отказался от чаю под предлогом, что он у нас в такое время не в употреблении. Затем, когда принц, раскланявшись, непременно хотел выехать из ворот сада первым, наш ординарец, по данному ему знаку, подвел лошадь одновременно и Ермолову, и они выехали через ворота вместе. Так проследовали они до города, где и разъехались по домам. Все это, разумеется, немало бесило персиян, но они умели скрывать свое неудовольствие, хотя не отставали от старых привычек.

Утром 23 мая Алексей Петрович, после приема Фетх-Али-хана беглер-бега, ездил с визитами к Мирзе-Абуль-Касиму и брату его Муса-хану, сыновьям Мирзы-Безюрга; вечером же отправился смотреть фейерверк, устроенный в его честь в замке наследника, которого самого при этом не было, потому, как было объявлено, он никого не желает стеснять своим присутствием. Зрелище продолжалось, впрочем, несколько только минут, так как ракеты, вензеля, фонтаны и разные другие вещи от слишком тесного и дурного их расположения вспыхнули все вдруг, причем произвели страшный треск и шум, а главное – заставили всех вдоволь наглотаться дымом. Персияне, однако же, не сознали своей ошибки и происшедшую неудачу оправдывали тем, что не желали испытывать терпение посла.

Между тем время шло, и Ермолов, видимо, стал томиться пребыванием в Тавризе; известий же о том, где и когда шаху угодно будет его принять, не имелось. Только 24 мая было получено письмо Мирзы-Шефи, коим посольство приглашалось в Тегеран к свадьбе двух принцев или, если по расчету времени оно не поспеет к сроку, то в Султанию, летнюю резиденцию шаха. Письмо было написано в самых дружеских выражениях и ясно свидетельствовало о том нетерпении, с коим приезд Ермолова ожидался при дворе и вообще всеми высшими лицами государства. То же самое подтвердилось и другими известиями от Мирзы-Абуль-Хасан-хана, который писал следующее:

«До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан, до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости и веселия!

По изъявлении вам множества приветствий и по отправлении о вашем благополучии тысячи молитв я рукою искренности снимаю фату с ланит красавицы. После долгого приковывания ока надежды к дороге ожидания я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании, как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего присутствия. Восторг мой от этой вести не знает границ, и стремление к нашей встрече, постоянно усиливаясь, заставляет меня снова приковать глаза к дороге и ожидать вашего прибытия.

Благодаря известным похвальным качествам и прославленным добродетелям вашим все наши вельможи горят пламенным желанием увидеться с вами, в особенности же великий садри-азам (Мирза-Шефи. – Ред.).

В присутствии шахиншаха неоднократно заводилась речь о ваших достоинствах и доблестях, и это до той степени усилило доверенность высочайшего сердца к вашим добродетелям, что я не нахожу слов его описать. Что же касается желания его величества видеть вас в своем, раю подобном, присутствии, то в этом нет ни малейшего сомнения» и проч.

Но ехать в Тегеран Ермолову не хотелось, а потому, остановившись на Султанин, он, в ответном письме к Мирзе-Шефи, оправдывал выбор свой тем, что ввиду скорого выезда шаха из резиденции, а также усилившейся жары он решительно не имеет возможности поспеть к бракосочетанию его сыновей. Сам же он решился оставить Тавриз 26 мая. Накануне этого дня Аббас-Мирза приглашал его на загородную прогулку, но он, через каймакама, отозвался, что, выезжая на следующее утро и страдая от боли в глазах, не может исполнить его желания. Кроме того, прибавил Ермолов, «не быв принят наследником приличным образом, а встретившись с ним во дворе, он того за аудиенцию принять не может, а потому и не полагает себя в обязанности откланиваться ему, но что, впрочем, как с человеком милым и любезным, желал бы еще раз где-нибудь с ним встретиться».

Такой неожиданный ответ как громом поразил Мирзу-Безюрга. Он тотчас же поспешил уверить Ермолова, что прием на дворе есть доказательство величайшего к нему уважения и что до него все посланники, будучи принимаемы в комнатах, были обязаны надевать красные чулки. Но Ермолов отвечал, что он в сравнение с другими идти не намерен, а что если без красных чулок обойтись нельзя, то он просил каймакама предупредить шаха, что он их не наденет, а между тем, чтобы не делать бесполезно излишнего пути, он на дороге будет ожидать ответа: ехать ли ему далее или возвратиться в Россию? Известие это окончательно ужаснуло каймакама, дав ему в то же время понять, что Ермолов имел о нем мнение как о величайшем плуте и мошеннике и что от него не скрылась ненависть его к России.

С такого рода объяснениями Алексей Петрович перед самым выездом отправил к Аббас-Мирзе советника посольства Соколова. В народе сделалась суматоха, но Ермолова, с восходом солнца, уже не было в городе.