Глава 10

Выезд из Султании. Прибытие в Тавриз. Француз Мергие. Аудиенция у Аббас-Мирзы. Переговоры с Мирза-Безюргом. Вражда между Аббас-Мирзой и Мамед-Али-Мирзой за наследство. Отказ Ермолова в официальном признании наследника. Свидания с Аббас-Мирзой. Сардар Эриванский Хусейн-хан. Прощальная аудиенция. Ответное письмо Аббас-Мирзы к государю. Подарки наследника. Последнее свидание с Мирзой-Безюргом и выезд из Тавриза. Встреча посольства на границе и прибытие Ермолова в Тифлис. Заключение

Был ясный и светлый день. Солнце хотя пекло, но менее, чем в предыдущие дни, так что посольство могло выступить из лагеря в самый полдень. Оставляя без сожаления Султанию, Ермолов уносил, однако же, с собой немало приятных воспоминаний, которые почти исключительно сосредоточивались на Фетх-Али-шахе. Найдя в нем человека умного, благонамеренного, кроткого и великодушного, он полюбил его, не столько вследствие сделанного ему ласкового приема или особого к себе внимания, сколько за чистосердечное расположение к государю и полную готовность скрепить с ним узы доброго согласия и дружбы. Но не мог он того же сказать об Аббас-Мирзе, к которому теперь направлял путь свой и с которым ему предстояло пережить еще несколько тревожных дней. При одной мысли об этом близком будущем им овладевало какое-то неприятное чувство, и он дорого заплатил бы, чтобы миновать Тавриз и не встречаться более ни с наследником, ни, в особенности, с ненавистным ему каймакамом. Между тем желание так или иначе кончить дела своей миссии и, ввиду приближавшейся осени, скорее выехать из Персии влекло его вперед, и он спешил, избегая частых и продолжительных остановок в дороге. После отпразднования тезоименитства государя императора в Зенгане посольство имело только две дневки, так что 9 сентября оно уже вступило в резиденцию Аббас-Мирзы.

С прибытием в Тавриз, совершившимся без всякой церемониальной встречи, от которой Ермолов отказался еще накануне, посольство расположилось по-прежнему в доме Мирзы-Безюрга, и на этот раз не без некоторого скандала. Вот что случилось. Когда музыканты наши собирались занять отведенные им комнаты, то живший на том же дворе француз Мерше, полковник Наполеоновой гвардии, служивший в войсках Аббас-Мирзы, выгнал их вон, причем двум музыкантам нанес сабельные удары. Дерзость эта взорвала Ермолова. Он потребовал немедленного удовлетворения. Когда же местная власть от этого уклонилась, то приказал арестовать и наказать плетьми француза, саблю же его отправил к Аббас-Мирзе, поручив передать ему, что подобного негодяя, вероятно, уже более на службе терпеть не будут.

Милостивый и ласковый прием, сделанный Фетх-Али-шахом Ермолову, произвел глубокое впечатление на наследника. О прежних требованиях в соблюдении придворного этикета не могло быть речи, и посол каждый раз был принимаем в аудиенц-зале, где для него всегда стояло кресло и куда вместе с ним входила и вся его свита. Но, выиграв на одном, Ермолов потерял на другом.

Мы упомянули выше, что решение некоторых вопросов, предложенных на конференции в Султанин, было возложено на наследника. Переговоры по ним открылись тотчас после свидания с Аббас-Мирзой и предоставления ему императорских даров и велись непосредственно между послом и Мирзой-Безюргом.

Первый пункт, подлежащий обсуждению и касавшийся собственно определения времени для постановления границы между Россией и Персией, кончился благополучно, так как он, в сущности, не представлял особых затруднений. Не менее благоприятно был решен и другой вопрос: о допущении России иметь при тегеранском кабинете своего поверенного в делах. Сначала Мирза-Безюрг думал возражать, но должен был уступить ввиду сделанного Ермоловым заявления, что назначение поверенного зависит единственно от шаха, при особе которого должно состоять аккредитованное государем императором лицо. В отношении же допущения наших консулов и учреждения купеческих контор в Гиляне и Астрабаде последовал отказ, который Мирза-Безюрг формулировал очень просто тем, что как Аббас-Мирза, «по скромности своей», управления Гилянской областью на себя не принимал, да и принять не намерен, то и согласия дать не может.

Но вот коснулись самого щекотливого и трудного вопроса: возвращения наших пленных и беглых солдат. Когда Ермолов предъявил свои требования, основанные на VI статье Гюлистанского трактата, Мирза-Безюрг отвечал, что как со времени его заключения прошло почти четыре года, а по смыслу приведенной статьи пленных и беглых должно было возвратить в трехмесячный срок, но хотя за давностью времени правительство и имело бы право считать себя свободным от того, чтобы удерживать на чужой земле «рабов Аллаха и созданий единого Творца», оно готово, по возвращении русского батальона из похода, о чем уже сделано распоряжение, возвратить всех тех, которые изъявят желание оставить Персию, причем просить окончание самого дела поручить особенному поверенному. После такого отзыва, по-видимому, не оставалось бы желать ничего лучшего, но не так понимал каймакама Ермолов. Зная, что батальон за несколько только часов до его прибытия был выслан из Тавриза под предлогом усмирения возмутившихся будто бы курдов и что вместо него поставлены другие войска, он не мог не видеть явного обмана и мошенничества со стороны Мирзы-Безюрга, а потому на все его клятвы и уверения отвечал в самых строгих выражениях.

– Рассказывайте все то детям, – говорил он, – не мне. Клятвам вашим не верю: они для вас то же, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся низость ваших поступков; известны и те меры, которые приняты, чтобы не допустить до меня пленных. Не дерзайте оправдываться: еще сегодня один из таких несчастных бросился с крыши к стоявшему у нашего обоза караулу. Подлое поведение ваше я опубликую во всеобщее сведение. Попробуйте заставить меня молчать. Нас здесь 200 человек среди войск ваших; прибавьте к ним еще 100 батальонов, и я не более вас буду уважать. Наследника же вашего предупредите, что если во дворце, в числе его телохранителей, узнаю русского солдата, то, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас.

Слова эти и грозный тон, в котором они были произнесены, привели каймакама в крайнее замешательство. Он думал было оправдываться, но напрасно: Ермолов разбивал его на каждом шагу и, насказав ему в заключение еще много горьких истин, прекратил переговоры и удалился.

Следующее заседание имело тот же характер.

Но противодействие, встреченное в освобождении пленных и беглых, не осталось без достойного отмщения.

Известно, что Аббас-Мирза находился в непримиримой вражде за наследство со старшим своим братом Мамед-Али-Мирзой, лишенным этого права потому, что мать его была не каджарского племени, а христианкой, которая у персиян может быть только невольницей. Столь очевидное возвышение каджаров, пользовавшихся особенным уважением высшей власти и занимавших лучшие должности в государстве, возбудило к ним ненависть народа, в котором образовались две партии: каджарская, сосредоточившая все свои надежды на Аббас-Мирзе, и партия недовольных, принявшая сторону обиженного Мамед-Али-Мирзы. К поддержанию и постоянному разжиганию вражды двоих братьев немало способствовала и собственная неосмотрительность шаха, вверившего Аббас-Мирзе управление провинциями, некогда отторгнутыми от Турции, жители которых не успели слиться с персиянами, тогда как Мамед-Али-Мирзе отдал области, в коих жили знатнейшие и коренные фамилии Персии, которых он привязывал щедротой и отвращением от всего, что было противно древним обычаям народа. Впоследствии, чтобы ослабить старшего сына, он поставил его в некоторую зависимость от Аббас-Мирзы, разрешив последнему образовать у себя регулярные войска и лишив этого преимущества Мамед-Али-Мирзу. С этой же целью, при заключении Гюлистанского трактата, была предложена IV статья, принятая генералом Ртищевым, рассудившим за благо давать Аббас-Мирзе титул наследника. Этого-то последнего признания, порученного по инструкции ближайшему усмотрению Ермолова, самым настойчивым образом добивался Аббас-Мирза, на что его в особенности побуждали англичане, хорошо знавшие, что влияние их может существовать только в его царствование и что при Мамед-Али-Мирзе им трудно будет удержаться в Персии, так как он питает к ним полнейшую ненависть.

Но усилия Аббас-Мирзы на этот раз не достигли цели, Ермолов оставил Тавриз, не поддавшись на удочку, будучи глубоко убежден, что уступкой наследнику он вместе с тем оказал бы важную услугу англичанам, упрочив их влияние в Персии в ущерб собственных наших интересов.

Рядом с переговорами происходили почти ежедневные свидания с Аббас-Мирзой. Вниманию его и любезностям не было конца. То он приглашал Ермолова на загородную прогулку, то на смотр какой-либо отдельной части войска, а однажды даже на обед – случай небывалый, чтобы христианин ел в одной комнате и в одно время с наследником.

Кроме обычных визитов со стороны вельмож и частых посещений англичан, Ермолова навестил сардар Эриванский, вызванный в Тавриз по какому-то важному делу.

15 сентября посольство праздновало день коронации государя, а 19-го – имело прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы, вручившего при этом случае Ермолову свое ответное письмо на высочайшую грамоту. Вот его содержание:

«Украшением пера и началом письма служит имя Аллаха миро-держца, единого Творца (да будет священно имя Его!), который, сделав согласие сердец государей спокойствием земель света, смывает пыль несогласия сладкою водою приязни и наставляет племена рабов на путь истины.

Потом блистательные перлы похвалы, в коей находит удовольствие священная беседа и которая сияет в собрании людей, представляются его высокому величеству, великому императору, величественному дяде, в великолепии подобному Александру, государю, коего слава возвышена до степени Сатурна и которого престол – небо, покровителю государств и украшающему справедливость, счастливому и блистающему в короне.

Засим представляется зеркалу ума, украшающего свет, что счастливая грамота высокостепенного, знаменитого посла, кавалера, генерала, начальника артиллерии Алексея Ермолова доставила украшение своим получением и государственный смысл оной умножил душевную дружбу и приязнь. Вышеозначенный высокостепенный посол довольно объяснил склонность блистательного сердца Е. В-ва ко мне, просителю, чем и удостоверился я в благосклонности высокой души, ибо верность сердца меня, просителя, в том убеждает, а от сердца к сердцу дорога одна. Добрые качества Е. И. В-ва стали известны всему свету, равно как и благосклонность его ко всем приятелям ясна подобно солнцу.

Хотя прежде сего произошло несколько неприятностей, но ныне, волею единого Аллаха, основания несогласия совершенно уничтожены и правила согласия устранили узлы раздора; с обеих сторон язык каждого превозносит дружбу, а старания всех принимаются за приязнь, и если бы после сего утвержденного согласия какое-нибудь дело в глазах судящих по наружности было показано в другом виде, исправление того всегда легко при высокой воле Е. И. В-ва, потому что ежеминутно зефир постоянства в дружбе несет благоухание соединения до обоняния обеих держав; дружелюбие изгладит из сердца несогласие и ежедневно станет являться то, что желательно душе. Воля Аллаха высказалась в окончательном утверждении сей дружбы, и заключение оной совершилось с обоюдного согласия обоих государств. Того ради и дабы сделать угодное высокой императорской воле, сей проситель, как подобало, также споспешествовал своими стараниями соглашению и посол Е. В-ва отпущен от двора великого государства довольным и вполне удовлетворенным.

Как вышеозначенный посол, исполнив должности посольства при его величестве государе и при сем просителе надлежащим образом, отправляется ныне обратно, то и искренняя приязнь требовала, чтобы я письменно исполнил долг дружбы.

Время счастия да будет соединено с веселием и радостию!

Друг чистосердечный и верный в приязни, наследник знаменитого государства Аббас-Мирза.

Писано в хранимом городе Тавризе».

В печати написано: «Перл Шахова моря – Аббас».

Особенный лист, приложенный к письму Аббас-Мирзы к государю императору:

«Е. И. В-во извещается, что императорские подарки, которые по совершенной приязни сделали честь послать, доставлены так, как надлежало, чрезвычайным послом знаменитой Российской державы. Всякая вещь из оных, смотря по дружбе, показалась приятнее самых лучших вещей света, и в самом деле они достойны славы Е. И. В-ва и приличны меня, просителя. Посол хорошим обхождением своим также возрадовал мое сердце, исполненное верностью, и обязанности посольства исполнил дружески».

В печати написано: «Надеющийся раб Божий – Аббас».

Вскоре после аудиенции посольству были присланы от наследника подарки: Ермолову шесть дорогих шалей и осыпанная драгоценными камнями сабля, а советникам и прочим чиновникам его свиты шали и парча.

Наконец наступило 20-е число. Еще с раннего утра в посольстве все было готово к отъезду; ожидали только Ермолова, отправившегося к каймакаму для окончательных переговоров по делам. Но Мирза-Безюрг, как оказалось, и на этот раз не оставил своих обычных мошеннических уловок. Объявив, что ему нужно по некоторым делам заручиться согласием наследника, он оставил посла, обещая немедленно возвратиться с ответом. Но едва только он скрылся, как Ермолов, не дождавшись его и не желая напрасно тратить время, возвратился к своей свите и немедленно выехал из города.

День этот, по собственному его признанию, был одним из приятнейших в его жизни, и он не иначе соглашался снова увидеть Персию, как разве с оружием в руках.

Прибыв поздно ночью в Софьян, посольство было настигнуто в этом селении мирзой наследника, его адъютантом и Аскер-ханом михмандарем, с которым оно простилось еще в Тавризе. Цель их приезда, как обнаружилось на следующий день, состояла в том, чтобы добиться официального признания Аббас-Мирзы наследником и присылки поверенного для спроса наших пленных и беглых. Но Ермолов отклонил оба домогательства и, отпустив присланных, тотчас же отправился и сам в дальнейший путь, боясь встретить новые какие-либо задержки.

22 сентября он получил известие из Тифлиса о скоропостижной смерти генерал-майора Кутузова, что его крайне огорчило, так как он лишился в нем не только доброго друга, но и редкого сотрудника, которого заменить было весьма трудно.

Спустя два дня посольство переехало Араке и, направившись через Нахичевань и Эривань к Баш-Абарани, в некотором расстоянии от этого селения было встречено командой донских казаков, а несколько далее – двумя ротами пехоты с пушкой, из которой, в честь его благополучного прибытия на границу, было произведено семь выстрелов.

Из Баш-Абараны Ермолов двинулся на Амамлы, откуда через Эмир-Айвазло 10 октября достиг Тифлиса. С этого-то собственно времени он вступает в действительное управление краем, открывающее новую, блестящую эпоху в военной летописи Кавказа…

Так кончилось посольство Ермолова в Персию.

Немалую пользу оказала Ермолову и сама внешность его. «Угрюмая рожа моя, – писал он к графу Арсению Андреевичу Закревскому, – всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастью их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда недоставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей, огромною своею фигурою, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин. Когда доходило до шаха известие, что я человек-зверь неприступный, то при первом свидании с ним я отравлял его лестью, так что уже не смели ему говорить против меня, и он готов был обвинять того, кто мне угодить не может».

В сношениях с людьми влиятельными Алексей Петрович прибегал в крайних случаях к другим, не менее хитрым уловкам. Так, например, упоминая о своих сношениях с Мирзой-Шефи, он говорит: «В знак большей к нему привязанности я дал ему название отца и, как сын покорный, обещал ему откровенность во всех поступках и делах. Итак, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему, как к отцу; когда же надобно было возражать ему или даже постращать, то, храня почтение как сын, я облекаюсь в образ посла. Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующим».

Что касается общего впечатления, вывезенного Ермоловым из Персии, то оно резюмировано в следующих его словах, которыми он заканчивает свою «Записку»: «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая; где подлые свойства народа уничтожают достоинства человека и отъемлют познание прав его; где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю; где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твое».

Но думал ли тогда Ермолов, что то именно государство, над которым он произносит суровый приговор свой, прежде чем распасться самому, подготовит его собственную гибель?

И кому же, если не Персии, обязан он своим падением?..