Мужиков Анатолий Николаевич

Мужиков Анатолий Николаевич

                           В народном ополчении под Ленинградом

Известие о нападении фашистской Германии на нашу Родину всколыхнуло комсомольскую молодёжь, я без промедления вступил добровольцем в ряды Ленинградского народного ополчения. Народное ополчение сыграло большую роль, и важно то, что участники были простые люди. Там были и деды, и старики, и рабочие, и учёные, все встали на защиту города. Я тогда работал за городом, подо Мгой. Из Мги я как раз пришёл в народное ополчение. Оттуда нас перебросили в Ленинград. Сформировали из нас первую дивизию народного ополчения. Размещались мы в здании, где сейчас располагается Нахимовское училище. На полях стадионов учили нас ведению рукопашного боя, стрельбе, преодолению минных участков и другим премудростям боя.

Обмундирование у нас было старенькое: гимнастёрочка, пилотка, ботинки с обмотками. Шинели старенькие, тёмно-коричневые, мы их в скатках носили, просвечивали они на свету и продувались на ветру. Зимой, когда морозы были за тридцать, это было уже в Невской Дубровке, дополнительно выдавали старые, застиранные от крови ватники, но и это не спасало нас от лютых морозов.

Вот так всё простенько. На вооружении были старые, царского времени карабины. По одному подсумку на брезентовом ремне. И, конечно, противогаз всегда у нас болтался. Касок у нас, миномётчиков и артиллеристов, вообще не было. Я тогда был уже заряжающим в батарее 120-мм миномётов. В батарее три миномёта с прицепом на конной тяге.

Ночью нас погрузили и вывезли на место боёв. Прибыли мы в Стрельну, и там мы приняли боевое крещение. Там мы оказались отрезанными от Ленинграда, как бы во второй блокаде. Там были бои, это мои первые бои. Тяжело было. Немец сильно наступал. Армия народного ополчения - это всё-таки не кадровая армия, она была сформирована в очень короткие сроки из жителей города, разных возрастов и профессий, плохо обучена и вооружена. Может, поэтому не смогли сдержать... Необстрелянные мы были, какая у нас сила была? Командир батареи у нас был чуть ли не профессор. Ну какой из него воин?

Сосредоточив большие силы, применяя массированные налёты артиллерии, авиации, немец прорвал там нашу оборону. В этом бою прорвался через оборонительную полосу немецкий танк и угодил прямо на позиции нашей миномётной батареи, раздавил один миномёт и два миномётных прицепа. После этого случая нам приходилось перевозить миномёты на повозках в разобранном виде. Мы с разрозненными пехотными подразделениями, сдерживающими немцев, с короткими боями отходили по берегу Финского залива к Ораниенбауму. Проходя через Петергоф, я с душевной болью смотрел на удручающую картину Нижнего парка - заброшенные фонтаны, некоторые скульптуры разбиты. К счастью, многое успели спрятать, закопать и вывезти. В Ораниенбауме уже были подготовлены оборонительные рубежи по берегу небольшой речки. Там опять в оборону, и держали там оборону. Сумели там остановить продвижение немцев. Ораниенбаум оказался отрезанным от Ленинграда и стал плацдармом. Тяжело было. Нам большую помощь оказывал Кронштадт. Мы как раз напротив Кронштадта стояли, его нам видно было хорошо. Как начинает Кронштадт стрелять, немец сразу затихает. Только и слышно шипение: жжжж, жжжж, снаряды летят через головы.

Уже в Ораниенбауме народное ополчение стали переформировывать в кадровые дивизии. Я попал в 10-ю стрелковую дивизию. В октябре командование решило вывести 10-ю стрелковую дивизию на другое направление обороны Ленинграда. Когда нас собирались днём перебрасывать в Ленинград, немец, очевидно, об этом знал. Мы сосредоточились на пирсе, подогнали самоходные баржи, начали грузиться. А он как открыл шквальный огонь по пирсу, перебил там много. Я помню, мы с товарищами успели укрыться под штабелем брёвен, сидели там. И только под покровом ночи сумели нас собрать, пехоту дивизии погрузить в самоходные баржи, все были душевно подавлены пережитым днём. Погрузились без происшествий. Я уже в таком состоянии был, что не знаю. будь что будет. Завалился в трюм в этой барже на нары, решил заснуть. Нас повезли в Ленинград. Шли в темноте под носом у немцев, немцы неоднократно открывали артиллерийский огонь, но Кронштадт своей мощной артиллерией заставлял немцев замолчать.

Конечно, мы все обовшивевшие были, потому что не мылись несколько месяцев на плацдарме. Помылись в Ленинграде, сменили бельё и после этого почувствовали облегчение. Подкормили нас чуть-чуть, потому что Ленинград уже тогда был в блокаде и особо еды не было. После этого дивизию пополнили личным составом, и нас перебросили в Невскую Дубровку, и там мне пришлось побывать на «Невском пятачке».

                                     «Невский пятачок»

Когда мы были на «Невском пятачке», мы не могли даже корректировать огонь, настолько всё хорошо просматривалось и простреливалось немцами. Земля была перемешана со снегом, всё было чёрное. Поэтому для пехоты там были очень тяжёлые условия. Голод, холод. Умирали от голода и от мороза пехотинцы. На правом берегу Невы стояли в основном артиллерийские части. В ноябре 1942 года пехота нашей дивизии сменила другие пехотные части на «пятачке».

В сентябре 1941 года остатки нашего миномётного подразделения, которое входило в 1-ю гвардейскую дивизию народного ополчения, вошло в регулярное армейское соединение - 10-ю стрелковую дивизию. Части этого соединения были очень потрёпаны в боях. Из Ленинграда через несколько дней отдельный миномётный дивизион, входящий в 10-ю сд, вместе с нашим миномётным подразделением был переброшен на более тяжёлый участок Ленинградского фронта - Невскую Дубровку. По пути на новое место боёв мы проезжали по Всеволожскому району, мимо станций Рахья, Ириновка - торфяное предприятие Ириновское, которое в этот период напряжённо работало, давая топливо блокадному городу. При виде этих мест на меня сразу нахлынула масса воспоминаний о времени, проведённом здесь, когда я работал в период практики и учёбы в Ленинградском техникуме по специальности электромеханика торфяных машин, воспоминания о товарищах - ребятах и девчатах нашего техникума. В одном из посёлков торпредприятия жили мои хорошие друзья с родителями - это Николай Кононов и его жена Валя, которые поженились, ещё учась в техникуме. Я ничего о них не знал, а как хотелось повидаться! После войны я побывал в их семье: какая волнующая была встреча!

Находясь несколько дней в Ленинграде, до прибытия на новое место, пришлось видеть и уже испытать ужас надвигающейся блокадной зимы для населения и войск фронта. В октябре наступил голод, у жителей не было продовольственных запасов, так как никто не ожидал той блокады и суровой зимы. Город находился в полном мраке. С наступлением темноты улицы становились пустынными, да и днём очень мало появлялось людей, так как часто были обстрелы и бомбёжки. Многие ленинградцы эвакуировались, и многие разъехались за город, надеясь выжить там.

Привезли наше подразделение рано утром в район посёлка Невская Дубровка - редкий лесок, болотная местность. Командир взвода объявил нам, что на этом месте будут наши огневые позиции. Зима уже вступила в свои права, морозец и хороший снег. По звукам пулемётных очередей, разрывам снарядов стало понятно, что передний край рядом. Сразу приступили к оборудованию огневых позиций для двух миномётов взвода. Земля на болоте - промёрзлый песок с водой, как бетон. Принесли лом, кирки и стали отрывать котлован под блиндаж, ровики для миномётов и ходы сообщения. Дни коротки, а нужно работы закончить засветло, так как без укрытия оставаться очень опасно - уже поблизости от нас разорвалось несколько снарядов, а также где-то рядом, по стволам деревьев, шлёпались пули.

К вечеру основные работы были закончены, но многое сделать не смогли, так как сами были ослаблены, питание уже было по норме блокадного Ленинграда - 300 г сухарей и один раз горячее в виде крупяного постного супа на сутки. Морозы крепчали, а мы были одеты в потрёпанные старые шинели, армейские ботинки с обмотками. Позже нам выдали старые ватники под шинель, но при сильных морозах и истощении это не спасало, солдаты постоянно мёрзли.

В первую очередь в открытый и оборудованный ровик установили миномёт, приведя его в боевую готовность. Для миномёта разместили в нишах мины, всё это тщательно замаскировали. Поблизости от боевой позиции построили землянку, котлован для которой отрыли неглубокий, всего около метра, так как глубже выступала вода. За счёт двойного наката из тонких брёвен мы подняли землянку ещё на полметра, пространство внутри получилось не выше одного метра, а чтобы не лежать и не сидеть на голой земле, в землянку натаскали сосновых и еловых веток, получился мягкий ковёр, но и высота за счёт этого уменьшилась, поэтому залезать приходилось почти ползком, но внутри можно было сидеть. Постепенно жилище своё совершенствовали: установили небольшую печь-буржуйку, выведенную наружу железную трубу замаскировали, чтобы не видно было вылетавших из неё искр, особенно ночью. В углу в песке вырыли небольшую ямку, которая служила нам колодцем, воду из неё пили и иногда готовили чай. Постепенно вода в грунте высохла, чем мы и воспользовались, углубив землянку ещё на полметра, что дало нам возможность свободно, не сгибаясь, сидеть в ней и даже вставать на колени. Между брёвен наката уложили еловые ветки и песок, этим теплили наше логово. На бревенчатые накаты сверху насыпали сырой песок, он замёрз, превратившись по крепости в бетон. Это нас спасало от прямых попаданий снарядов и мин. Были случаи, когда при сильном артобстреле снаряды и мины били по землянке, не пробивая её броню - ледяной песок. Сидя в землянке, особенно неприятно было ощущать звук разрывов, вроде сидишь в пустой бочке, а по ней сверху бьют кувалдой, но и к этому пришлось привыкать. Как только начинался обстрел, так весь расчёт залезал в землянку, а по команде старшего по батарее «К бою!» расчёт моментально выползал из-под неё и занимал свои места у миномёта.

Наш расчёт состоял из командира отделения (орудия-миномёта), наводчика, заряжающего и подносчика мин. Я в то время был заряжающим. В тот зимний период наши войска неоднократно пытались прорвать оборону противника на левом берегу Невы - на «Невском пятачке», а немцы также атаковали наши части, стремясь сбросить с «пятачка» его защитников. В таких ситуациях каждый день по несколько раз приходилось вести огонь из миномётов всему дивизиону. До стрельбы из миномётов расчёт готовил мины заранее, то есть извлекал из ящиков, чистил от смазки, навешивал заряды на хвостовик (это мешочки с порохом), вставлял патрон-взрыватель в хвостовик мины и укладывал эти мины в ровик готовыми к стрельбе. При команде «К бою!» боевой расчёт занимает свои места у миномёта, а при команде «Огонь!», когда миномёт уже будет наведён на цель, согласно готовым данным, я беру мину двумя руками (мина весом 16 кг), поднимаю над стволом (ствол миномёта - это труба высотой примерно 1,5 м) и аккуратно, чтобы не задеть хвостовиком ствола, опускаю её внутрь.

Очень тяжело и опасно приходится, когда ведётся беглый огонь из миномёта. За считаные минуты вылетают из ствола одна за другой десятки мин. В этот момент стоит сплошной грохот, а также отвратительный едкий запах сгораемого пороха, сильно нагревается ствол. Заряжающий в это время может не услышать звука вылетающей мины и в спешке опустить очередную мину в ствол навстречу ещё не вылетевшей. Вот тогда может произойти самое страшное - взрыв мины в стволе. Это прямая угроза погибнуть не только заряжающему, но и всему расчёту. Такие случаи, к сожалению, в дивизионе были. Кроме того, противник обычно засекал наши батареи и при стрельбе обрушивал по позициям ответный артогонь. В ноябре морозы всё усиливались, а продовольствие неуклонно уменьшалось. Тяжело и опасно стоять часовым на посту, особенно ночью, в ботинках с обмотками, в ватнике, поверх надета старая, продуваемая насквозь шинель, с карабином наготове. Часовой всегда должен быть готовым ко всяким неожиданностям, были случаи, когда немецкая разведка проникала через Неву в наш тыл и делала налёты на арт. и мин. батареи, поэтому часовому нужно было постоянно быть наготове, чтобы вовремя успеть укрыться. С большим трудом мы выстаивали на посту по часу. На солдатский продовольственный паёк стали давать по 150 г сухарей и один раз горячее, обычно овсяный суп без жиров. Постоянный голод толкал нас на поиски чего-нибудь съестного. Иногда мы по очереди, по одному, под артобстрелом отправлялись в посёлок или его окрестности за дровами, так как в расположении батареи вырубать лес на дрова запрещалось, этим могли нарушить маскировку, да и лес был мелкий. Кому-то из нас удалось находить в поле под снегом замёрзшие кочаны капусты (хряпу). В нашем подразделении командиром отделения был сержант из моряков, зимой много моряков с кораблей направляли служить для пополнения сухопутных частей. Наш сержант был справедлив, жил с нами и относился ко мне хорошо, видимо, потому что я без разговоров выполнял все его поручения, у меня всегда были заготовлены хорошие дрова, я не курил и иногда отдавал махорку и папиросы ему. Однажды я заметил на болоте одиноко стоящее дерево, смолистая сухая сосна горит хорошо в печи, думаю, - вот будет от таких дров тепло. Вечером отправился я с топором по глубокому снегу к этой сосне, и как только её срубил, так сразу по этому месту немцы открыли артогонь, снаряды рвались вблизи от меня, и я очутился в кольце разрывов.

Захватив топор, бросился наутёк, мотаясь в глубоком снегу из стороны в сторону и даже ползком, с трудом вырвался из этого огненного кольца, успев скрыться в кустах. Оказалось, это одиноко стоящее дерево являлось ориентиром для немецких артиллеристов, они хорошо видели, как я его срубил и лишил их нужного ориентира для ведения артиллерийского огня.

В следующий раз, разыскивая дрова вблизи посёлка, я наткнулся на засыпанную снегом убитую лошадь, правда, была уже не лошадь, а только её замёрзшая шкура, но в то время для нас была спасательная находка. Я быстро нарезал и забрал с собой несколько кусков, а потом стал искать под снегом ещё что-нибудь, не обращая внимания на опасность, так как местность была просматриваемая и простреливаемая немцами. Увлёкшись поисками, я очутился в овраге, в одном-двух километрах от посёлка, где увидел занесённые снегом землянки, из торчащих труб шёл дымок, я постучал в ближайшую и услышал детский голос, разрешающий мне войти. Открыв небольшую дверь, я сразу ощутил, как из неё на меня пахнуло вместе с теплом тяжёлым затхлым воздухом. В землянке было полутемно, из небольшого окошечка падал тусклый дневной свет, можно было различить пожилых людей: мужчину и женщину, мальчика лет десяти и девушку, все они были закутаны в разную старую одежду, в темноте их лица рассмотреть было трудно. Вместо кровати сделаны нары, на которых сидели и лежали обитатели землянки, небольшой стол, в углу печь-буржуйка и ещё какой-то домашний скарб. Оказалось, что это семья из Ленинграда. Когда началась война, эти люди приехали к родственникам в Невскую Дубровку и вместе с другими жителями посёлка сделали в этом овраге землянки, надеясь на то, что здесь безопаснее, чем в посёлке, хотя и землянки часто подвергались обстрелу. Их небольшие запасы продуктов быстро таяли, но они надеялись на скорый исход войны. Я был потрясён увиденным, мне стало так их жаль, что я решил без раздумья отдать им замёрзшие куски лошадиной шкуры, которые можно было использовать в пищу. Было заметно, как они обрадовались моему подарку. Когда я уходил, меня проводила эта девушка, звали её Нина. Тут я увидел, что Нина была одета в большие старые валенки, зимнее пальто старого покроя явно взрослого человека, на голове ушанка, в этом виде она выглядела очень смешно и жалко, но главное, что меня поразило, - её худое и бледное лицо, которое показалось мне красивым. Я, конечно, растерялся и не знал, что говорить. Она рассказала, что с ней её брат, а пожилые люди - дядя и тётя. Они жили в Ленинграде на Моховой улице, там она училась в десятом классе, отец их на фронте, а мать погибла в Ленинграде. Я очень кратко рассказал о себе, Нина ещё раз поблагодарила меня и просила, если можно, навестить их. Я был так расстроен и тронут увиденным и этой неожиданной встречей, что даже не заметил, как дошёл до своей огневой позиции. Хорошо, что я не забыл по дороге ещё отрезать кусок лошадиной шкуры для своих ребят. Командир отделения встречал меня недовольным и отчитал за задержку, так как он всецело отвечал за меня, но, увидев, что я принёс кусок шкуры, подобрел и прекратил меня ругать.

Отстояв на посту или освободившись после стрельбы из миномётов, промёрзнув до костей, мы залезали в свою спасительную землянку, где от буржуйки было тепло, а от коптилки светло, это было короткое блаженство. Лёжа на мягкой подстилке из хвои, мы часто вели разговор о еде, кто когда и что ел и сможет ли ещё раз досыта и вкусно поесть, этими разговорами мы только разжигали аппетит, пользы для голодного от этого было мало. Принесённую мною шкуру разрезали на кусочки, обработали её в огне, выскоблили, хорошенько вымыли, потом сложили в котелок с водой и сварили на буржуйке, вот только соли у нас почти не было. Не помню, сколько времени варилось наше варево, но помню, какой аромат стоял в землянке при этой процедуре! Содержимое в котелках охлаждали, и получался прекрасный аппетитный студень, только блаженство для нас было кратким.

Наши подразделения по причине экономии мин стали стрелять реже, времени свободного было достаточно, и мне удавалось с разрешения сержанта два раза сходить за дровами и остатками замёрзшей шкуры. Используя свои походы, я ухитрился и сходить в овраг, где расположились беженцы. Я с нетерпением ждал встречи со своей новой знакомой, кроме того, мне хотелось чем-то помочь.

От своего блокадного пайка, конечно, я оторвать ничего не мог, к счастью, в то время моё некурение спасало мне жизнь, а также избавляло от многих болезней. В наш продовольственный паёк входило курево - махорка или папиросы - и даже, для поддержания организма, по сто грамм водки. Иногда нас по одному направляли часовыми охранять землянку командира дивизиона или ещё какого-нибудь важного начальника. Были случаи, когда я знакомился с ординарцем, который одновременно был и поваром командира дивизиона. У начальствующего состава был хороший паёк, от него многое перепадало и ординарцу, а ему только не хватало курева и водочки, воспользовавшись этим, я отдавал долю ординарцу в обмен на остатки обеда начальника, иногда возле их блиндажей удавалось находить выброшенные ещё съедобные луковицу или картофелину, вот таким путём я поддерживал свой организм от полного истощения. Готовясь пойти к своим новым знакомым, я припасал кое-что из этих продуктов для передачи им. Мне ещё раза два удалось навестить беженцев в заброшенных землянках, каждый раз я с радостью нёс им своё «угощение» - 2-3 мороженые картофелины, 2-3 луковицы, кусочек хлеба, остаток мёрзлой лошадиной шкуры. Они этому были безмерно рады, их положение всё ухудшалось, были совсем ослаблены, не могли далеко отходить от землянки даже за дровами. Страшно было смотреть на их измождённые, закопчённые лица, но даже в таком виде моя незнакомка казалась мне красивой. Они всё ещё надеялись на спасение. Встречи наши были весьма коротки, она дала мне свой ленинградский адрес, надеясь на встречу после войны.

Конец декабря, морозы под 30 градусов, из миномётов стреляли редко и только по указанию командира дивизиона в случаях отражения атак немцев. Наши войска готовились к наступлению. Стала действовать «Дорога жизни», проложенная по льду Ладожского озера, и питание солдат намного улучшилось, на паёк стали давать по 250-300 г хлеба, сахар, на обед «баланду» привозили в кухне на лошади. Солдаты подходили с котелком к месту прибытия кухни, солдат-повар черпаком отливал в протянутый котелок положенную порцию, а ложка у каждого солдата всегда была при себе, воткнутая в ленту обмотки, солдаты стремились съесть содержимое котелка как можно быстрее, чтобы выпросить ещё и добавки, но, к сожалению, не всем это удавалось. Некоторые голодные солдаты, чтобы наполнить чем-то свой желудок, добавляли в котелок с «баландой» воду, от этого весной они начали опухать и умирать, кроме того, выдаваемый на день паёк некоторые съедали за один присест или же обменивали его на курево, этим обрекали себя на болезни и голодную смерть. Смешно и грустно вспоминать процедуру делёжки дневного пайка между солдатами отделения. Командир получал паёк на всё отделение, потом раскладывал его на равные порции по числу солдат, одному из нас поручалось, отвернувшись, выкрикивать фамилию любого солдата. Сержант в это время клал тот или иной паёк, а названный солдат забирал эту порцию. Все порции делались почти точно равными, но каждому казалось, что какая-то из них обязательно больше другой, поэтому такая процедура всех устраивала, и все были довольны результатами.

Новый, 1942 год я встречал часовым на посту по охране миномёта и землянки с моими товарищами. Стоял сильный мороз, светила луна, поблёскивали звёзды. Тишину нарушали только звуки пулемётных очередей, а небо освещали вспышки часто пускаемых воюющими сторонами осветительных и сигнальных ракет. Чтобы выдержать и не замёрзнуть в течение моего часа, я всё время ходил по траншеям и ходам сообщения и этим согревался, прислушивался, осматривался, думал о доме, родных, товарищах, домашнем уюте, тепле, еде. Я никак не мог забыть мою случайную знакомую, надеялся встретиться с ней. Иногда с Большой земли приходили от тружеников тыла посылочки с тёплыми вещами, одна из таких попала в наше отделение. Содержание посылки мы поделили между собой, мне достались тёплые носки, а другим - рукавицы, шарф и другие вещи, все были рады этой дорогой о нас заботе. В подаренных носках я обнаружил небольшое письмецо, написанное детской рукой, письмо девочки из города, название которого не помню. Она благодарила и воодушевляла нас, защитников Ленинграда, и обещала лучше учиться, я послал в ответ письмо - солдатский треугольник, но ответа не получил.

Шёл январь 1942 года, морозы не ослабевали. Однажды командир батареи, старший лейтенант (фамилии не помню), появился в нашем отделении и почему-то определил меня к себе на наблюдательный пункт.

На фронте командиры подразделений всегда для себя в разведчики подбирали более надёжных солдат. Комбат почти постоянно был на своём наблюдательном пункте и с батареей держал телефонную связь. С ними находился один солдат, который именовался разведчиком, в его обязанности входило обслуживание командира батареи, топка печи в землянке, а главное, ведение наблюдения за противником и охрана НП, с этим заданием он не справлялся, правда, днём ещё приходил солдат, выполнявший обязанности связиста. Так я стал при командире батареи вторым разведчиком.

Наш НП находился в 500 метрах от расположения миномётной батареи, на крутом, заросшим кустами, мелким лесом берегу Невы, впереди - ледяное поле, подступы к берегу заминированы. Наблюдательный пункт оборудован небольшой землянкой на четырёх человек, с лёгким покрытием, ровик с амбразурой, из которой можно было наблюдать за ледяным покровом реки и противоположным левым берегом, на котором укрепился, зарывшись в землю, противник. НП был оборудован в 600 метрах левее Невского плацдарма, то есть «Невского пятачка», напротив нас, за рекой, торчали силуэты полуразрушенных корпусов электростанции 8-й ГЭС с её чёрными зловещими трубами. Фактически наш правый берег был передним краем для нас и нашей пехоты со сплошными окопами, небольшими землянками, в которых располагались солдаты, обороняющие позиции. Траншеями были связаны командирские пункты стрелковых подразделений и частей, узлы с пулемётными точками, из которых вели огонь пулемётчики, артиллерийские наблюдательные пункты - вот это был наш оборонительный рубеж - передний край обороны.

Правый наш берег со всеми его обитателями немцы обстреливали из всех видов имеющегося у них оружия, особенно беспокоил нас пулемётный и ружейный огонь, так как расстояние между нами было небольшим и пули достигали наш берег быстрее, чем у выстрела. В хорошие, ясные дни особенно было опасно выходить из укрытия, немцы нас хорошо видели и вели прицельный снайперский огонь, пули свистели над нашими головами, шлёпались о деревья и по нашим укрытиям. Иногда немцы проявляли наибольшую активность, ведя по нашим позициям арт. и миномётный огонь, в это время мы залезали в наши норы-землянки и отсиживались, пока не стихал огонь.

Нам было видно, как хорошо немцы укрепили свои позиции - сплошные глубокие разветвлённые траншеи, никакого движения, крепкие бетонные стены 8-й ГЭС скрывали подходы и командные пункты.

В новых условиях службы на НП во много раз увеличивались опасность и напряжение, особенно изматывало ночное дежурство на посту в мороз. Мы с товарищами делили ночь и день пополам, днём по несколько часов удавалось поспать и отдохнуть в тёплой землянке, хорошо, что днём нам помогал приходящий с батареи связист, а главное, в наших условиях улучшилось питание. Рано утром я или мой напарник брал термос и бежал метров 500 на батарею за горячей едой, куда входил скудный дневной продовольственный паёк. Днём всякое хождение в районе переднего края прекращалось, так как было очень опасно, можно попасть под пулемётный огонь противника, а также демаскировался передний край. Опасно и страшновато было стоять на посту наблюдательного пункта ночью, когда знаешь, что перед тобой никого нет, кроме противника, а он коварен, достаточно было ему незамеченным преодолеть ледяное поле Невы, как мог очутиться перед ним. Особенно тревожны и опасны тёмные ночи, когда плохая видимость даже при спуске осветительных ракет. Немцы использовали это время, стараясь заслать разведку в наш тыл. В отдельные такие ночи неожиданно открывалась беспорядочная стрельба с обеих сторон, взлетали осветительные и сигнальные ракеты, стараясь пробить ночной полумрак над Невой. В этот момент на переднем крае все находятся в повышенной боевой готовности, и так всю ночь идёт перестрелка, а утром выясняется, что на каком-то участке группа немцев пыталась провести разведку, и, наоборот, в светлые ночи стоит зловещая тишина, которую нарушают периодические пулемётные очереди и одиночные ружейные выстрелы. С напряжением прислушиваешься и внимательно всматриваешься в снежную пустоту реки, слышно, как иногда от сильного мороза раздаётся, словно выстрел, треск льда, реже слышны хлопки осветительных ракет, бесшумно падающих в снег. Нас с товарищем, как разведчиков, пожалели и выдали старенькие валенки и полушубки, конечно, эта одежда мало нам помогала, так как организм был ослаблен, а морозы - 30 градусов.

Наши войска, находящиеся в направлении Невской Дубровки, по всем признакам в январе 1942 года готовились к прорыву обороны противника, главный удар прорыва планировался через «Невский пятачок». Для этого скрытно от противника командование заменяло воинские части на плацдарме новыми свежими силами, перебрасывали лёгкую артиллерию, боеприпасы, технику. Уже в то время стали применять артиллерию, выдвигая её орудия на прямую наводку, так же было надумано выдвинуть и миномёты, как можно ближе к обороне противника, считая, что огонь в этом случае будет более эффективным. С этой целью вышестоящее командование приказало нашему командиру батареи переправиться по льду на плацдарм с целью изучения возможности переброски двух миномётов и установки их на плацдарме для ведения стрельбы с ближнего расстояния. Мы с товарищем собрались сопровождать нашего комбата, захватив на несколько дней сухой паёк, имея при себе по карабину с патронами. К вечеру были у места форсирования реки, но перебраться на «пятачок» было не так-то просто. На берегу, в двух замаскированных землянках, размещался комендант переправы со своим небольшим штатом, они строго проверяли документы при переходе на плацдарм, организовывали охрану, сопровождение переправляющихся и т. д. Пройдя проверку, мы ждали в одной из землянок команды коменданта к переходу по льду, но, к сожалению, погода прояснилась, небо очистилось от туч, и ночь стала светлой, что сделало невозможным наш переход. Нам пришлось ждать почти сутки, только к следующей ночи поднялся ветер, пошёл крупный снег, ночь стала тёмной, и видимость для противника сократилась до нуля. Из укрытий на переправе стали появляться группы вооружённых, навьюченных тяжестями солдат. Спешно образовывались группы по несколько человек с сопровождающим (проводником), который вёл группу по проложенному по льду коридору (полосе), только он мог знать маршрут движения и не мог сбиться в темноте или попасть на мину. Наша группа в десять человек бесшумно вышла среди ночи на лёд. Проводником был молодой солдат, предупредивший нас, чтобы при движении никто не курил, громко не разговаривал, не бряцал котелком, внимательно следил за его командами и подаваемыми им знаками, а при опасности обстрела или осветительной ракете ложиться в снег или следовать дальше. Стена ночной мглы и идущим обильным снегом полностью перекрыла видимость для немцев, но они тоже знали, что в такое ненастное время может быть движение по льду, и постоянно открывали артстрельбу по местам переправ, но это была не прицельная, а беспорядочная стрельба. Взлетали осветительные ракеты, которые в темноте тускнели, не освещая ярко местность, падали в снег, в тот момент приходилось приостанавливать движение и ложиться. Шли гуськом, не отставая, так как за десять шагов не было видно идущего впереди человека. Беспорядочный обстрел противником переправ часто достигал цели, от разрывов снарядов и шальных пуль в рядах переправляющихся появлялись убитые и раненые. Вот впереди нашей группы разорвался снаряд, движение приостановилось, все машинально попадали в снег, проводник у образовавшейся воронки-полыньи поставил свои вешки, чтобы никто не провалился в прорубь, наше движение продолжалось по вновь прокладываемому маршруту в глубоком снегу. Ширина реки в этом месте была примерно шестьсот метров, а затратили на переход мы около часа, к счастью, у нас не было потерь. По прибытии на плацдарм нас встретил солдат коменданта, проверив документы и отметив наше прибытие, направил вместе с комбатом в штаб-землянку стрелковой части для согласования нужных вопросов. Проводник, прибывший с нашей группой, вновь собирал группу для переправы на правый берег, которая в основном состояла из раненых, обмороженных и санитаров, тащивших на волокушах-корытах убитых и тяжело раненных.

До утра в одной из землянок вместе с находившимися там солдатами мы в полулежачем положении смогли подремать, а с рассветом из траншеи увидели удручающую картину.

Из траншеи высовываться было очень опасно, что затрудняло сделать хотя бы небольшой обзор местности. Невский плацдарм представлял из себя крошечный кусочек отвоёванной у врага нашей земли (около 2 км по фронту и менее 1 км вглубь), он был изрыт траншеями, заполнен землянками, блиндажами, огневыми точками и даже несколькими зарытыми в землю лёгкими танками. Здесь находились медицинские пункты, узлы связи, командные пункты. Территория «пятачка» простреливалась вражеским пулемётным и ружейным огнём. Чтобы добраться до какой-нибудь огневой точки, до штаба части, принести воды из реки или доставить термосы с горячей пищей, приходилось ползти. Плацдарм был настолько «населён», что почти каждый вражеский снаряд вызывал у защитников его потери. Но и это не всё, воины, как и жители осаждённого города, жили и воевали на голодном пайке. В конце ноября да декабре месяце красноармейцы получали только 250 г хлеба (сухарей). По несколько дней они не видели ни грамма жиров и мяса, совсем не ели овощей. Зима была суровой, а истощённый организм плохо сопротивлялся холодам, случалось, что в траншеях находили замёрзших. И в этой тяжелеющей обстановке люди совершали сотни, тысячи подвигов, каждый, кто воевал, кто был на «Невском пятачке», мог считаться героем! На плацдарме постоянно шли бои, то за расширение его или прорыв обороны противника, а то за сдерживание атак немцев при попытках уничтожить защитников «пятачка», ликвидировать плацдарм.

Уже сутки как мы находились на плацдарме, наше возвращение задерживалось из-за ясной погоды. Командир батареи согласовал все вопросы с командованием стрелковой части. Из-за погоды нам пришлось трое суток быть защитниками плацдарма. Постоянным нашим местонахождением была землянка - траншея с огневой пулемётной точкой, неоднократно с бойцами пехоты приходилось вести из своих карабинов огонь по переднему краю в момент опасности. Наш продуктовый паёк был на исходе, мы испытывали все трудности, лишения и опасности наравне с защитниками плацдарма. Снега на территории «пятачка» почти не было, так как он весь был перемешан с землёй. В землянке, где мы находились, было грязно, тесно, холодно, печурку разрешали протапливать только ночью, чтобы дымок не демаскировал пулемётную точку. Кроме того, в землянке было темно, правда, солдаты додумались, как устранить эту гнетущую темноту, самым примитивным средством освещения были обрывки телефонного кабеля. От гари и копоти, чада, испускаемых при сгорании этих «светильников», лица людей становились чёрными, белыми оставались только зубы, да блестели глаза, такими выглядели и мы.

В ночь на четвёртые сутки с ухудшением погоды нам удалось выбраться из этого ада, с таким же трудом и опасностью перебрались через ледяное поле на наш правый берег.

«Невский плацдарм» - это крошечный участок земли, но значение его в истории блокады Ленинграда, в сражениях по прорыву блокады было очень велико. Наличие плацдарма на левом берегу Невы мешало переброске вражеских войск через Неву, он стал трамплином для прорыва блокады и соединения с войсками Волховского фронта, отвлекал большие силы групп армии «Север» от подготовки штурма Ленинграда с запада.

Возвратившись с задания, мы были не только уставшие, подавленные, но и порядком грязные. К нашему счастью, в этот день была баня для личного состава батареи. Баня устраивалась обычно через 10-15 дней. Это была просторная полуземлянка для одновременного мытья десяти человек, с холодным тамбуром для раздевания, печь из бочки давала тепло, пока её топили, в помещении бани было прохладно. Выдавали чистое бельё, а верхнюю одежду помещали в железные бочки, которые на костре сильно нагревали, если и заводились насекомые в одежде, то от такой температуры в бочках они погибали, так нас спасали ещё от одной опасности - тифа.

Вскоре я заболел, видимо простыл в бане или при нахождении на «пятачке», с высокой температурой несколько дней пролежал в землянке нашего отделения. Спасла молодость, вскоре уже был в строю. Всё это время мне не давали покоя мысли о моих знакомых беженцах в землянках. Как обычно, под видом похода за дровами, я решил посетить их. Хотя и был я очень слаб, но благополучно прошёл весь путь. Подходя к землянкам, я почувствовал тревогу, заметя, что из труб не шёл дымок, подходы занесены снегом, не видно никаких следов, во многих землянках открыты двери и выброшены разные вещи. На душе у меня уже не тревога, а смятение. Не помню, как очутился у знакомой землянки. Здесь тоже двери были открыты настежь и выброшены наружу старое тряпьё - вёдра, кадушки и пр. Заглянув внутрь, я пришёл в ужас, там всё было перевёрнуто, вероятно, кто-то что-то искал. Присмотревшись, я увидел, что на нарах лежали замёрзшие, прикрытые тряпьём тела людей, в лицах которых я узнал своих знакомых, они лежали, прижавшись друг к другу, пытаясь, видимо, как-то согреться. Жестокость времени - голод и холод сыграли свою роль. Увиденная трагическая картина с замёрзшими людьми в землянках окончательно вывела меня из равновесия.

На обратном пути мне было так тяжело, что я не мог сдержать слёз и думал: «Неужели на их землянки кто-то напал?» Но нет, вероятно, разграбление произошло после их смерти. Долго ещё я не мог успокоиться от увиденного и пережитого, но жизнь продолжалась, и каждый житель и защитник блокадного города боролся за свою жизнь!

В феврале стихли морозы, героически действовала «Дорога жизни», в войсках прибавили продовольственные пайки. На нашем участке фронта напряжение боёв не спадало, продолжались бои местного значения, войска скрыто готовились к прорыву обороны противника, а значит, и к прорыву блокады.

Я продолжал быть на НП при командире батарей в качестве разведчика. В один из дней февраля рано утром я возвращался с обедом с нашей батареи на НП, на дорожке, по которой приходилось ежедневно ходить за обедом кому-то из нас двоих. Были участки, которые противник часто обстреливал. Обычно эти места мы преодолевали бегом, и вот, когда я очутился у опасного участка, немцы открыли огонь, я старался бегом вырваться из зоны обстрела, но не успел этого сделать, так как вблизи меня разорвались два снаряда, взрывной волной меня отбросило на землю. Обстрел прекратился, я лежал в снегу весь обсыпанный землёй, не смог подняться, голова болела и гудела, в ушах звон, всё тело от удара болело, пробирала дрожь. К моему счастью, вскоре появились два солдата-телефониста, которые от взрыва устраняли порыв телефонных кабелей, они помогли мне добраться до расположения нашей батареи. Термос, что я нёс, был разбит. Телефонисты говорили, что на этом месте в тот же день были ранены ещё два солдата. Из расположения батареи меня, контуженого, увезли в медицинский санитарный батальон № 111, расположенный в лесу за посёлком Невская Дубровка.

В медсанбатах поступивших раненых, контуженых и больных долго не держали, и через несколько дней меня перевезли в полевой фронтовой госпиталь, где установили, кроме всего прочего, ещё и цингу. У меня стояла высокая температура, опухли ноги и не было аппетита. Госпиталь находился в лесу, это были большие парусиновые палатки, попав сюда, я почувствовал, что словно очутился в раю после ада - чистая постель на раскладушках, тишина и покой, молодые сёстры относятся к больным душевно, намного лучше кормят. Правда, мне не нравилось часто пить настой из хвои, он был горький, но это были такие необходимые витамины. Пока я находился на излечении в госпитале, нашу 10-ю стрелковую дивизию и отдельный миномётный дивизион перебросили из района Невской Дубровки на Карельский участок фронта. После окончания лечения в госпитале по моей просьбе меня направили в мою часть и моё подразделение, куда я добирался самостоятельно.

Дивизия моя была уже на Карельском перешейке, на формировании и отдыхе. Мне предложили поехать в миномётное училище, и я согласился. Так я попал в миномётное училище в Пензу. Через Ладогу перебирались по «Дороге жизни».

Интервью и лит. обработка Б. Иринчеева