Гутман Александр Давидович

                Гутман Александр Давидович

Уже 24 июня [1941 г.] я был в штабе Архангельского ВО. Посмотрели мой военный билет, грустно развели руками и сказали, что в округе не формируются автобронетанковые части. Оставили меня в штабе округа в оперативном отделе. Какое-то время я там карты с места на место перекладывал, потом мне всё это надоело, пришёл к начальнику штаба округа и потребовал отправки на фронт. Без каких-либо проблем получил направление в Череповец, на формирование 286-й стрелковой дивизии, в 996-й стрелковый полк, на должность помощника начальника штаба по тылу. Если два соседних полка дивизии к тому времени уже были укомплектованы призывниками из Череповца и районов Вологодской области, то наш полк был полностью укомплектован только комсоставом. Прошла пара недель, из Ленинграда прибыл эшелон с более чем тысячей призывников. Командир полка майор Никишин приказал построить всех на плацу. Все офицеры штаба вышли к строю, представились. Никишин начал вызывать: «Пулемётчики есть?» Вышли три человека. Дальше: «Артиллеристы, выйти из строя». Вышло всего восемь человек. Мне нужно было в тыловые службы набрать всего с пару десятков человек. Когда я обратился к новобранцам с вопросом: «Повара, парикмахеры, сапожники есть?» - сразу почти сто человек сделали два шага вперёд. После этой «переклички» многие десятки других солдат окружили меня, наперебой говоря, что кто-то музыкант, кто-то может быть портным и т. д. Стало мне очень неловко.

Всех по тылам не рассуёшь, воевать кто-то должен! Всё дело в том, что наш набор состоял из людей в возрасте 25-30 лет, большинство солдат были на «гражданке» - как тогда говорили - представители «интеллигентных профессий». Единицы прошли кадровую действительную службу в армии. Но, когда начались бои, все эти ребята показали себя с самой лучшей стороны. Кадровые части драпали, а бойцы нашего полка героически дрались до последнего патрона, не отходя без приказа.

Артиллерийского вооружения в полку не было, полковая батарея была организована уже после того, как мы два месяца были на передовой. Все бойцы были вооружены винтовками-«трёхлинейками», каждому выдали по гранате и по бутылке «КС» с зажигательной смесью. Винтовки были у всех, так что рассказы про то, как на одну «трёхлинейку» было по три бойца - это не про нашу дивизию.

В моём подчинении оказались командиры тыловых и специальных служб, сотни людей, несколько майоров и капитанов. Вскоре начальник штаба капитан Кузнецов сказал: «Саша, сними свои лейтенантские «кубики» с петлиц, а то некоторые из комсостава смущаются»... Завершить боевую подготовку мы не успели. Дивизия ушла на фронт ещё «сырой».

В начале сентября дивизию подняли по тревоге и вместо ожидаемой отправки на Северный фронт бросили нас на ликвидацию немецкого прорыва под Мгой.

Эшелон с тыловыми службами два раза бомбили по дороге, но нам крупно повезло. Убитых и раненых было мало, но лошадей погибло много.

Высадились на станции Войбакало. Доложил комдиву Соколову о прибытии эшелона. Соколов был до войны начальником пехотного училища в Саратове или в Самаре. Через два дня его убило вместе с комиссаром дивизии Даниловым.

А дальше - «с колёс в бой». Полки пошли отбивать станцию Мга, а нам навстречу немецкие танки. Подавили они нас сильно, люди дрогнули, и мы откатились на несколько километров. Мне пришлось из «тыловиков» сформировать роту и вместе с ней идти в штыковую атаку. Штаб дивизии немецкие танкисты «стёрли в пыль». Уже через день, приведя себя в порядок, мы снова пошли вперёд. Бои были очень упорными. В конце сентября дивизия отбила у немцев примерно семь километров территории, но дальше наступать у нас уже не было сил. Потери наши были просто колоссальными.

Батальон лёгких танков, который нам придали для поддержки, был выбит в течение дня, а с одними винтовками много не навоюешь. Там танков немецких было столько, что нашей дивизии изначально была уготована печальная участь.

Но. Мы уцепились на позициях в районе деревень Мышкино - Поречье и не отошли ни на шаг. Люди жертвовали собой сознательно. Помню, в Мышкино немцы вкопали в землю на высоте три танка, у которых закончилось горючее. Эти танки из орудий расстреливали наши атакующие цепи. Просто не давали нам житья. Стали набирать группу добровольцев, которые должны были ворваться в деревню и уничтожить эти проклятые танки. Вызвались сотни людей! На верную смерть.

Ночью отобранная группа добровольцев прошла к немцам, гранатами забросала эти танки и с малыми потерями вернулась в полк.

Каждый день мы поднимались в атаку в надежде отбросить немцев на запад.

Каждый день я хоронил товарищей. Поверьте, первый раз мы увидели свои бомбардировщики в небе только в декабре! А немцы нас, до января сорок второго, бомбили почти ежедневно.

- Читал воспоминания комбата Спиндлера и балтийского моряка Малкиса, попавших служить в вашу дивизию в 1942 году. Они пишут, что 286-я СД имела репутацию «железной» и «геройской», за всё время боёв под Ленинградом не отступившей со своих позиций. Насколько это верно?

Это действительно так. За исключением первого боя 10 сентября в районе Хандрово и одного боя в конце сентября сорок первого, дивизия ни разу не сдала позиций и не отступила. Да и то отступили перед танками, не имея возможности их остановить. Под Мгой и в Синявинских болотах, в самых неимоверно тяжёлых условиях, дивизия вела постоянно активные боевые действия. Конечно, если бы фронтовая судьба забросила нас на десяток километров «вправо по карте», на Невскую Дубровку, я бы с вами сейчас не разговаривал. Там, на двух километрах территории, погибло двести тысяч солдат. Но и на моём участке фронта каждый метр обильно полит солдатской русской кровью. Да так обильно, что вы, даже если захотите, не сможете представить себе той страшной действительности.

- Как вы стали командиром стрелкового батальона?

Месяц мы были на передовой, как в каждом полку дивизии была введена должность «координатора». То есть в том месте, где намечается наша атака или, наоборот, немцы идут на прорыв, был обязан находиться офицер штаба полка, ответственный за выполнение боевой задачи. Несколько функций вместе: дублёр комбата, проверяющий контролёр, обеспечивающий связь и т. д. К тому времени я уже был представлен к ордену и успел заслужить репутацию боевого командира. Так что, когда мне сказали сдать командование тылами полка и уйти «на вольные хлеба», я не противился. 2 декабря у нас погиб один из комбатов. Я принял батальон, прокомандовал им до февраля сорок второго года.

В феврале получил в бою тяжёлые ранения, пролежал почти два года в госпиталях и был демобилизован из армии как инвалид. Правая рука и нога не действовали.

- Вы упомянули про орден. Награда, полученная в сорок первом году, - вещь редкая и особо почётная. Можно услышать об этом поподробней?

Там много нечего рассказывать. Взял с собой остатки одной из рот, мы прошли в ближайший немецкий тыл, через лесок. На данном участке сплошной обороны у немцев не было. Шла колонна из пяти машин, гружённых боеприпасами, с несколькими мотоциклистами в сопровождении. Немцев перебили... Машины остались целыми. Вот и мелькнула шальная мысль, что зря машины жечь не стоит. Кроме меня, ещё двое в группе могли сесть за руль. Пригнали по лесной дороге три машины в своё расположение и успели вернуться на место боя. Две оставшиеся машины тоже доставили к своим. Представили к ордену Красной Звезды, получил я его, правда, только через полгода, уже в госпитале.

Второй орден, например, нашёл меня только в конце шестидесятых годов.

- Так заодно и про второй орден расскажите.

За бой на Чёрной речке, за прорыв немецкой обороны и захват трёх линий траншей. Наши позиции отделяли от немецкой передовой траншеи всего семьдесят-сто метров. Десятки, я повторяю, десятки раз мы ходили в атаку, пытаясь преодолеть эти гибельные и страшные 100 метров и выбить немцев с линии обороны. Неоднократно мы захватывали первую и вторую линии траншей, но немцы нас быстро выбивали. На этом клочке земли остались навечно многие сотни солдат из моего полка. В феврале сорок второго мы захватили всю линию немецких укреплений и закрепились намертво на ней.

В пять утра раздался залп «катюш». Все мы просто были поражены, увидев шквал огня, стёрший с лица земли лес, находившийся в глубине немецкой обороны. Через пять минут и мы пошли «в штыки». Все три линии окопов брали в тяжёлом рукопашном бою. И когда всё казалось уже было закончено, с пригорка раздалась очередь из немецкого пулемёта. Пули попали мне в плечо, лёгкое, перебили рёбра. Я упал в снег. Следующей очередью немец «прострочил» всю правую часть моего тела. Ещё семь пуль в руку, ногу... Вытащили меня, отправили в санбат. На следующий день пришёл навестить меня комиссар полка Заикин. Принёс мою планшетку и сказал, что на меня и на командиров рот направлено представление на награждение орденом Красного Знамени. Наутро комиссар полка погиб вместе с комполка.

После войны все инвалиды проходили освидетельствование на медицинских комиссиях. Пришёл в военкомат за какой-то справкой для комиссии и заодно попросил выяснить судьбу наградного листа. Из Москвы пришёл ответ - «Документ в архиве не найден». Через двадцать с лишним лет, когда появился совет ветеранов дивизии, череповецкие школьники-поисковики нашли в архиве наши наградные листы. Меня вызвали к облвоенкому и вручили орден Отечественной войны первой степени.

А мои командиры рот войну не пережили, пали в боях, там же, в синявинских болотах.

- Дивизия вела бои в сложных, во всех аспектах, условиях. Голод, нехватка боеприпасов и одежды. Чем питались бойцы, как были одеты и вооружены?

Только две первые недели на фронте нас кормили сносно, по полной норме. Осенью сорок первого уже хлеба не было, выдавали сухари. В декабре мы просто голодали. Зимой получали по сто (!) грамм сухарей на человека и раз в день горячее питание - кашу или затируху. Иногда можно было увидеть в каше тонкий лоскуток мяса, значит, начпрод раздобыл несколько банок мясных консервов.

Для нас главным «лакомством» было мясо убитых или павших лошадей. Если где коня убило, так сразу делили на все роты по-честному.

Командиры доппайков не получали. Единственное отличие, что вначале нам выдавали папиросы, потом мы перешли на махорку, а вскоре и её не стало.

Спирта не было, согреться было нечем. В противогазных сумках были противоипритные пакеты, с ампулами, содержимым которых был порошок, сверху залитый спиртом. Наши умельцы научились перегонять этот «раствор» через противогазные фильтры, отделяя годный к употреблению спирт. За противогазами началась настоящая охота.

Голод некоторых лишал благоразумия. Пример: врываемся в немецкую траншею. Нужно сразу закрепляться или идти вперёд. Многие бойцы, с таким трудом преодолевшие смертельные метры нейтральной полосы, забывали о инстинкте самосохранения и начинали искать что-нибудь съестное на немецких позициях.

Немцы сразу заваливали нас минами и снарядами, закидывали гранатами, и тем, кому удалось уцелеть, приходилось отходить назад, в свои окопы.

Несколько раз выдавали по банке рыбных консервов на день на двоих вместо горячей еды.

По вопросу об обмундировании. Бойцы ходили в шинелях. Командирам выдали полушубки, слава богу, хоть не белого цвета. Маскировочных халатов было очень мало. Вот и воевали мерными мишенями на белом снегу.

Все позиции на болоте. То мороз ударит, то всё вокруг становится сырым, везде торфяная гниль. Торф осенью на болотах горит, дышать невозможно. Зимой идёт солдат, а у него с полы шинели сосульки свисают. Мёрзли мы жестоко. Некоторые снимали шинели с трупов и ходили в двух надетых на себя шинелях. Шапки-ушанки были у всех, валенок не хватало. И всё равно люди замерзали насмерть, морозы в январе были за тридцать градусов. Но я почти не помню случаев серьёзных болезней. Недаром говорят, что в экстремальных условиях организм себя мобилизует без остатка на выполнение определённой цели. Нашей задачей и целью было дожить до следующего утра. В те зимние дни никто далеко не загадывал и никто не рассуждал, как он в Германию ворвётся «на горячем боевом коне».

Вооружение в батальоне было обычным для того времени: винтовки, гранаты, четыре пулемёта Максима, взвод миномётов 50-мм. Советских автоматов ППШ не было, но почти все командиры ходили с трофейными немецкими автоматами. Я воевал с трофейным «парабеллумом», но в атаку ходил с немецким автоматом с примкнутым штыком или с нашей винтовкой.

Экономии патронов особой не было, мы старались, чтобы у каждого бойца было по пять запасных обойм к винтовке, тогда это считалось нормальным. Чего не хватало - брали у убитых. Их было великое множество... А со снарядами и минами был полный «швах». Дошло до того, что на полковой батарее оставалось по пять снарядов на орудие, и действовал строгий приказ: открывать артогонь только в случае танковой атаки.

Миномётная рота имела лимит расхода мин - десять в день на ствол.

Ничего. Главное - выстояли!..

- Что, по-вашему, помогало людям выстоять и выжить в таких условиях? Фанатичная преданность Родине или страх перед карательными органами? Были ли случаи трусости или малодушия или добровольной сдачи в плен? Насколько сильна была роль комсостава и комиссаров в цементировании обороны и в укреплении боевого духа солдат?

За полгода «моей» войны я помню всего два случая малодушия: одного дезертира и одного «самострела». Оба этих человека были расстреляны перед строем полка. Перебежчиков не было. Нам зачитывали приказ по фронту, что в случае сдачи в плен семьи предателей будут репрессированы.

Наверное, кого-то этот факт от измены сдерживал.

Возможно, во время атаки кто-то мог остаться во временно захваченной нами немецкой траншее и сдаться в плен. Но таких достоверных случаев я не припомню, зря не скажу.

Знаете, сама мысль, что немцы будут измываться надо мной в плену, была для меня невыносимой. В конце сентября сорок первого немецкие танки прорвались через наши позиции, и мы оказались в окружении. Нас в землянке было трое: командир стрелковой роты, солдат-связист и я. Танки встали в сорока метрах от нашей землянки. Мы решили умереть, но не сдаваться. Договорились взорвать себя гранатами вместе с немцами. Свои документы закопали в углу землянки, в надежде, что наши потом найдут их и узнают, как мы погибли. Взяли в руки по гранате и стали ждать, когда немецкая пехота ворвётся в землянку. До вечера их пехота не подошла, а с наступлением темноты мы пробрались к своим. Но выйти в той ситуации к немцам с поднятыми руками - даже на мгновение мысли такой не возникло!

По поводу репрессивных органов. У нас в полку даже не было своего «особиста». Особый отдел находился только в штабе дивизии, и когда кто-то из его «работников» приходил в батальон, то никогда не афишировал принадлежность к «особистам», просто представлялся, например, «старший лейтенант такой-то из штадива», и всё. Беседовал с кем-то из бойцов и спокойно удалялся. Никто нам в затылок из «чекистского маузера» не стрелял. Штрафных частей на Ленфронте, а потом на Волховском фронте я не помню. Возможно, они к тому времени уже были созданы.

Но для моего батальона каждый бой на рассвете был боем штрафников. Каждый день под утро идти на немецкие пулемёты по трупам своих товарищей. И мне каждый день надо было первым подниматься на бруствер и вести за собой людей в атаку.

Люди смерти не боялись, а «особистов» тем более.

По поводу комсостава и комиссаров и их роли на начальном периоде войны. Беседуя со своими товарищами-фронтовиками, я для себя открыл, что командиры сорок первого года и те офицеры и политработники, которые победоносно заканчивали войну в Берлине, очень сильно отличаются друг от друга по манере поведения и степени активного участия в боях.

Комсостав сорок первого года, по моему мнению, был ближе к простому солдату. И дело не в том, что на нас не было золотых погон, а у них уже была психология победителей.

Я даже не могу представить, что если бы в должности комбата сам бы не повёл солдат в атаку. Меня бы через час к «стенке» поставили за трусость. И дело даже не в этом. Просто так было принято в нашей дивизии. Только личным примером. Я понимаю, что во многих других частях наблюдались совершенно обратные явления. Товарищи говорят мне, что на поле боя не видели офицера в звании старше капитанского.

У нас комиссар соседнего полка, еврей, пошёл в обычную атаку с винтовкой в руках вместе с рядовыми и погиб как простой солдат. Ещё раз повторяю, в обычную атаку, а не в прорыв из окружения.

Мой политрук батальона был обязан поднимать людей в атаку. Может, он по ночам и писал «донесения» в политотдел, но он ходил лично в бой.

Наш командир полка Никишов, как говорят, «военная косточка», человек «сухой» и беспристрастный, живший по уставу, никогда не позволявший себе внешнего проявления каких-то «гражданских» эмоций, мог в бою сам лечь за пулемёт, заменив убитого пулемётчика. Такой эпизод произошёл на моих глазах.

По его приказу штаб полка располагался в 500-700 метрах от передовой. Он ставил жизни штабных под опасность гибели при артобстреле, но бойцы видели из окопов, что командир с нами и рядом.

Командир дивизии Емельян Васильевич Козик, из бывших пограничников, невысокий крепкий мужик, мог прийти к солдату в окопчик боевого охранения, стоять рядом ним по колено в гнилой ледяной воде и угостить солдата куревом. И это была не «работа на публику» или поиск дешёвой популярности. Просто у нас была общая Родина и общая цель - отстоять Ленинград.

В штабе полка командиры голодали так же, как и солдаты передового взвода. Не было расслоения на «чернь» и аристократов в «портупеях».

А когда солдат видит, что командир рядом и личным примером показывает, как надо воевать, то и рядовой боец воюет «в охотку».

- Только за последний год вышли исторические работы Бешанова, Хаупта, Сякова, Брагина о боях под Ленинградом. Читаешь, и иногда кровь в жилах стынет, когда осознаёшь кровавый накал боёв и страшную «мясорубку» войны на ограниченном участке территории - от Дубровки до Погостья и Любани. В воспоминаниях солдата 311-й СД из вашей 54-й армии Николая Никулина рассказывается, что весной шли в атаку на Погостье по четырём слоям трупов советских солдат, погибших здесь ранее в бесплодных неудачных атаках. Чем, по вашему мнению, можно объяснить готовность к самопожертвованию и мужество наших солдат?

Были ли напрасными все эти тяжёлые потери?

По четырём «слоям» тел убитых бойцов я в атаку не ходил, может, просто до весны довоевать не успел. А вот под одному «накату» погибших идти приходилось.

Были ли наши жертвы напрасными? Не думаю. Мы выполняли приказ. Знаете, не хотелось бы использовать банальные «избитые», напыщенные фразы, но мы любили Родину и были готовы умереть за неё в любую минуту. Это был наш воинский долг, который мы выполнили с честью. У наших солдат из «ленинградского набора» в Ленинграде умирали в блокаде от голода жёны и дети. Желание помочь им и спасти родных придавало солдатам мужество.

Наши атаки, наша постоянная боевая активность не позволяла немцам перебросить свои части на другие участки фронта. Хотя бы эта мысль служит относительным оправданием нашим потерям. Да и немцев мы уничтожили в этих боях много.

А то, что приходилось каждый день на те же пулемёты, по пристрелянной местности в атаку идти, так это не наша вина. В тех условиях не было никаких возможностей для хитрых манёвров. Да, ходили в лобовые штыковые атаки, без артподготовки или другой огневой поддержки. Но у меня язык не поворачивается сказать, что мы заваливали немцев телами убитых и заливали их нашей кровью по горло.

Такая война была на том участке Волховского фронта...

Нужно было почти каждый день атаковать. Откуда люди брали физические и моральные силы?! Это - загадка и для меня тоже...

Немцы орали нам из своих окопов: «Рус, кончай воевать! Давай спать!», постоянно освещая нейтралку осветительными ракетами в ожидании нашего броска вперёд.

Был какой-то день, что мы не получили приказа на атаку. Немцы нас тоже не бомбили и не обстреливали из орудий. Даже ружейной стрельбы не было слышно.

По всей линии обороны в Синявинских болотах стояла какая-то пронзительная тишина. Понимаете, день тишины! Уже через несколько часов людьми начал овладевать панический страх, состояние дикой тревоги. Для нас тишина была настолько непривычным и непонятным явлением, что психологически солдаты не могли осознать и спокойно принять сам факт, что сейчас никого рядом не убивают, не летят пули, не рвутся бомбы. Некоторые были готовы бросить оружие и бежать в тылы. Мы, командиры, ходили по цепи и успокаивали бойцов, как будто на нас немецкие танки идут.

Насчёт готовности к самопожертвованию. У нас не было своего разведвзвода. Вообще, структурная организация полка в сорок первом году намного отличалась от структуры полка, скажем, образца сорок четвёртого года. Каждый вечер мы собирались в штабной землянке и вызывали добровольцев для разведпоиска в немецком ближайшем тылу. Был у нас командир роты Аркадий Фельдман. И каждый раз он первым вызывался идти добровольцем в разведку.

Это был настоящий счастливчик и истинный герой! Десятки раз он с группой отчаянных смельчаков ходил в тыл к немцам и возвращался живым. То «языка» приведут, то немецких пулемётчиков вырежут и пулемёт приволокут. Появилось в полку выражение «подарок от Фельдмана», он «снабжал» людей немецкими автоматами, взятыми у убитых в разведпоиске врагов. После войны совет ветеранов не нашёл Фельдмана. Как сложилась его судьба, где он погиб на войне, мы так и не узнали.

Сержант из моего батальона добровольно остался прикрывать наш отход из немецкой траншеи, подорвал себя и немцев связкой гранат. Он так и остался неизвестным героем. Наградной лист на него заполнили, а что дальше с наградой - никто не знает.

Мы всегда старались вытащить с поля боя раненых товарищей и тела убитых бойцов. С ближайшей к нам части «нейтралки» это удавалось сделать всегда. А вот тех, кто погиб в немецких траншеях или прямо перед ними, мы вынести к себе не могли никак. Писали похоронки «убит в боях» на всех солдат, только несколько раз пришлось отправить извещения - «пропал без вести». «Соглядатаи» стояли рядом. Учёт погибших вёлся плохо. К сожалению, это факт. Вот потому под Мгой лежат в торфе скелеты многих тысяч павших бойцов, семьи которых так и не узнали настоящей судьбы своих близких.

- Какие были потери в вашем батальоне?

После боёв периода сентября - октября 1941 года в полку оставалось всего примерно 400 человек из первоначального состава. Когда я принял батальон, в нём было 140 солдат и четыре командира. Нас часто пополняли «помаленьку», то моряков-балтийцев подбросят, то «маршевиков». Первое массированное пополнение мы получили, уже будучи на Волховском фронте. Пришло пополнение, составленное из сибиряков и уральцев. Прекрасные, достойные и смелые люди. После этого «людского вливания» в батальоне было 350 человек.

Но в зимних боях батальон обновился на 100 % как минимум два раза.

В каждой атаке батальон терял от пятидесяти до ста человек убитыми и ранеными.