Харитонов Алексей Фёдорович

В конце августа немцы подошли к Шлиссельбургу. Мы как раз стояли у Шлиссельбургской пристани, когда в городе началась стрельба. Командир принял решение отдать концы и уходить в озеро. Ходили в озере и не могли связаться со штабом. Не знали, где мы, что мы, какие наши задачи. Эфир молчал. Мы даём радиограммы, а штаб не отвечает, мы повторяем, а штаб молчит. Они молчали, потому что в Новой Ладоге была паника. Мы не знали, где наши, где противник. Только потом выяснилось, что в Шлиссельбурге немцы, а в бывших наших базах Лахденпохье, Сортавале - финны. Наверно, недели две мы пребывали в неизвестности. Кончились продукты, и мы стали голодать. Но паники на корабле не было. Во всяком случае, я чувствовал себя нормально. Надо идти на вахту - иду на вахту, надо отдыхать - отдыхаю. Всё воспринимал в порядке вещей, наверно, потому ещё, что экипаж у нас был очень хороший. Потом всё же удалось связаться со штабом, и мы узнали, что Новая Ладога наша. Пришли в бухту Морье, получили продукты. Подошла баржа с углём, стали грузить уголь. Уголь грузили так: баржа пришвартовывалась к борту корабля, и весь экипаж - мешками на собственных спинах - носил уголь с баржи на корабль. На корабле уголь высыпали в угольную яму и снова шли на баржу за новой порцией. Радисты от погрузки угля были освобождены. С углём никогда проблем не было. Уголь был всегда в достатке.

С этого времени основной нашей задачей стало сопровождение гражданских кораблей из бухты Морье в Новую Ладогу. Переход в одну сторону занимал примерно сутки. Караваны были разными: бывало по шесть барж, по три парохода. Смотря какой подберётся состав. И в мирное время по Ладоге ходить нелегко: очень часты сильные шторма, во время войны было куда хуже. Немцы бомбили нас нещадно, они понимали, что Ладога - это дорога жизни, если Ладогу утопить, то Ленинград умрёт с голода. Было как: вызывают командира в штаб, он возвращается и никому ничего не говорит, а когда стемнеет, вдруг команда: «Корабль к походу изготовить». В темноте выходим в поход, и только светает, нас сразу начинают бомбить. Это я к тому, что разведка у них работала: мы, команда, сами не знали, когда выйдем из базы, а они знали и нас на пути бомбили. Измена была.

Самолёты прилетали и по два, и по три, и по тридцать. Бывало, смотришь со стороны и думаешь, вот корабль погиб, потому что такой поднимается столб воды, что корабля не видно. Но потом вода оседает, и корабль появляется.

Я нёс вахту четыре часа. Если тревоги нет, отдыхаешь. Во время тревоги каждый занимал предписанное ему место. На радиостанции оставался старшина группы, второй радист был расписан по-боевому в санитарной части, то есть в лазарете. Я за время войны сменил четыре номера. Первый номер у меня был - это подача снарядов из кормового погреба к 76-мм орудию. Погреб - это глубоко под водой. Когда бомбят, только слышишь грохот, а не видишь ничего. В погребе установлены специальные кранцы. В этих кранцах каждый в своей ячейке снаряд. Я этот снаряд беру, аккуратно несу, подаю в люк. В люк подал, там уже другой человек носит к орудию. Когда идёт бомбёжка, уходит примерно сто снарядов за один бой.

Второй мой номер был на дальномерном мостике. Это вот самолёт летит, старшина дальномерщиков определяет высоту, скорость, а я кручу «Феликс» там, «Виксер». Вот это моя задача была. Это на самом верхнем мостике. Чувствуешь себя голым. Видно, как бомбы от самолётов отделяются и падают. Нас бомбили и с пикирования, и так просто. В основном бомбардировщики были «Ю-88». Что можно сказать о мастерстве немецких лётчиков, они, конечно, были молодцы. А вот наши артиллеристы всё время в «молоко» стреляли. Рассказывали, что взятые в плен немецкие лётчики говорили: «Ваших лётчиков надо кормить шоколадом, а зенитчиков соломой». Немцы, конечно, нас добросовестно бомбили, но и командир не дремал, делал разные повороты. На нашем счету нет сбитых самолётов, но подбитые есть.

Третьим моим постом во время тревоги был четырёхствольный автомат. Там то же самое, что-то крутил. Потом меня ещё перевели на пулемёт «М-4» - это счетверённые «максимы».

Наша лодка была важна ещё тем, что её корпус был тяжёлым, и когда на озере стал образовываться лёд, то мы шли впереди каравана, проламывая проход.

В конце концов, мы уже не могли вырваться из ледового плена и так остались на зимовку примерно в восьми километрах от берега. Корабль маскировали. Малевали краской, белой, чёрной, разные разводы - так называемый камуфляж. В это время кочегарка дым уже не пускала, котёл работал на малой мощности только для отопления корабля. Было тепло, и свет был от своего генератора. И сами мы старались не высовываться. Немецкие самолёты пролетали, но нас не замечали. По сравнению с пехотой кормили нас хорошо. Было такое, что несколько месяцев давали по 300 граммов хлеба, но зато макароны были, каши были, приварок был. Так что особо я не голодал. Водку, помню, привозили в больших двадцатилитровых бутылях. По-моему, это даже была не водка, а разведённый спирт. На месяц полагалось двенадцать осьмушек махорки, а поскольку я не курил, мне выдавали 800 грамм сахара. В зимнее время экипаж занимался боевой подготовкой. Радисты тренировались на приём и передачу. Проводили ремонт аппаратуры. Это входило в боевую подготовку. Всё необходимое нам доставлялось по льду, на лошадках. Чтобы не было сжатия и корабль не раздавило, каждый день по команде боцмана выходили обкалывать корабль. И вот с какой-нибудь стороны ломами обкалывали лёд. Я был освобождён от этой работы. Весной корабль перекрашивали в шаровый цвет. Названия кораблей на бортах не писали - друг друга узнавали по силуэту.

Весь 1942 год я ни разу не сходил на берег: как в 1941 году поднялся на борт, так до 1943 года не сходил - вся жизнь была на корабле. Письма домой я писал часто и деньги посылал. Оклад у меня был 47 рублей. Я поднакоплю и посылаю домой сразу рублей сто. Родители у меня были не богаты, поэтому радовались и этим деньгам. Почта работала хорошо. Кстати, в 1943 году я был на корабле экспедитором почты. Когда стоим в Морьеге, меня высаживали на шлюпке, я шёл на почту, забирал письма и раздавал членам экипажа. Дисциплина была хорошая, все ходили в морской форме, всё делалось по уставу. Дружные были - ой, господи - я до сих пор вспоминаю. Если говорить о национальности, то было много украинцев, белорусов. Вот радист Симуков был белорус, я к нему потом приезжал в гости в Гомель, он ко мне приезжал в Ломоносов.

За время войны в нашем экипаже убило человек двенадцать. В основном это люди, находившиеся на палубе. Самолёт спускается низко - и из пулемётов по верхней палубе, а там люди ничем не защищены, или осколком бомбы убьёт кого-нибудь.

В 1942 и 1943 годах мы несколько раз высаживали на финский берег разведывательный десант. Бывало, финны десант пропустят, а по нам открывают огонь, и вот начинается перестрелка. Эти разведывательные группы были небольшими: человека по три или четыре. Мы их ночью высаживаем, они там что-то делают, а через какое-то время в условленном месте мы их забирали. Спускали шлюпку, подходили к берегу и забирали. Бывало, что нас обнаруживали, и десант пропадал; и по нам стреляли, и мы стреляли. Но старались в бой не ввязываться и быстро уходили. Раз пять мы проводили такие высадки.

С вражескими кораблями сталкиваться приходилось только в ночное время. В конце лета и осенью ночи стоят тёмные. Слышим, мотор работает: ага, боевая тревога. Сразу начинает светить прожектор, увидели корабль и по нему стреляем, а он по нам стреляет, всё в темноте. Каждый старался сохранить себя, поэтому маневрировали и старались уходить. Один раз в конце 1943 года или уже в 1944 году наши корабли получили задание открыть огонь по такому-то квадрату. Вот наши подошли к финскому берегу и начали стрелять по их укреплениям, а они, конечно, по нам. Боюсь соврать, но, кажется, в этой операции участвовало кораблей пять, по-моему. Нам надо было выявить финские огневые точки. Вот они стали стрелять, а у нас кто-то фиксировал. Их огневые точки и засекали.

И всё же основной нашей задачей оставалось сопровождение караванов. Много барж и кораблей было потоплено. Одна баржа была заполнена девушками, санитарками, в эту баржу попала бомба, и все эти девушки, а их было, наверно, человек сто, все погибли. В Новой Ладоге есть памятник этой барже.

Нас так бомбили. Бомбы рвались кругом, поднимали столбы воды, корабль получал пробоины небольшие. Когда немцы улетят, вода осядет, к нам подходят другие корабли. В мегафон кричат: «Командир, нужна ли помощь?!» Командир отвечает: «Справлюсь своими силами». Где были пробоины - заводили пластырь, что надо было подремонтировать - ремонтировали. Был такой корабль «Пурга»: в него попала бомба, и он быстро затонул, но большинству экипажа удалось спастись. Это случилось, кажется, уже в 1943 году. Был ещё такой грузовой пароход «Вирсанди», тоже трофейный. Вот он медленно тонул. Он, как овца, на коленки сперва встал. Вначале кормой под воду пошёл, а потом и весь ушёл. С него всю команду сняли, потому что он медленно тонул.

В 1942 году немцы подбили два наших самолёта «МБР-2» (морской ближний разведчик). Они загорелись и сели на воду. Мы подошли к этому месту, начали вылавливать там раненых-нераненых, поднимали на корабль. В других спасательных операциях я участия не принимал.

В сражении за остров Сухо наша лодка не участвовала: там была «Нора», но основная заслуга в разгроме десанта принадлежала авиации. Она утопила шестнадцать единиц противника. Весь их десант погиб. Наши взяли большие трофеи. На нашей лодке был установлен снятый с немецкого десантного судна 20-мм трёхствольный автомат. Вот там я был на боевом расписании. Это были очень хорошие автоматы. Немецкие лётчики очень их боялись, сразу убегали. А 76-мм орудия у нас были американского производства, их установили на корабль в самом начале войны. Снаряды к ним тоже были американские. Ещё получали американские консервы - хорошие консервы были. Колбаса была такая - ой. Вся остальная аппаратура, одежда и вооружение были отечественного производства. Всё наше было, русское.

В озере было много мин. По-моему, их выставляли финские корабли. Штаб флотилии давал радиограмму командиру корабля, что в такой-то район противник поставил мины. Мы как-то маневрировали, но Бог спас, а мины были, много было мин.

Кроме боевой и охранной службы мы перевозили войска, а обратно вывозили мирное население. Ленинградцы были все худые, ослабленные. В Ленинград мы доставляли и вооружение. Людей и грузы размещали, где только можно. Вечером, уже в темноте, мы сажаем войска, а в это время ужин. У нас был неписаный закон: ужин отдавать гостям. И вот весь ужин мы отдаём солдатам. В кубриках тепло, светло, а они ещё и покушают. Солдаты говорят: «Ой, что вам не служить: тепло, светло и сытно». Но надо было видеть, что с ними творилось, когда налетали немецкие самолёты. Вот я был на 20-мм автомате. Он был на спардеке, а войска по разным местам. Они паниковали, подбегали, хватали нас за ноги, кричали: «Спасите, ради бога! Спасите!» Ползали на коленях: «Спасите меня! Помогите мне!», а тут бомбят, стреляют, страшно! Когда бросят трап и солдаты идут на берег, они молятся, говорят: «Чёрт ли ваш корабль, лучше в пехоте воевать, чем на корабле. Там каждый камень меня защитит, а здесь у вас как голый сидишь».

Интервью и лит. обработка А. Чупрова