Мавренко (Гурьева) Лидия Николаевна

8 сентября 1941 года кольцо блокады вокруг Ленинграда замкнулось.

Мне сейчас трудно объяснить, но почему-то даже после окружения никто не ушёл из гражданского отряда. Могу сказать только за себя - в институте я была избрана в бюро комсомольской организации нашего факультета, и я не могла подводить студентов, ведь какой бы пример я им подала, если бы не стала участвовать в подготовке обороны Ленинграда. Кстати, вскоре после начала войны началась эвакуация преподавателей и студентов в город Барнаул, куда переводили наш институт. Но вскоре к нам в общежитие пришли представители партийной организации и спросили: «Если вы уедете, то кто будет защищать Ленинград?» После этого часть студентов сразу же отправилась в народное ополчение, я один раз видела проход ополчения по улицам города - это зрелище одновременно и воодушевляло, и убивало. По Невскому проспекту шла колонна мужчин, в которой безусые юноши соседствовали со стариками. И здесь я впервые увидела голодающих - у одного молодого человека, почти мальчишки, лицо было, как решето, испещрено ямочками, и оно было коричневого цвета. Авитаминоз. А рядом с ним шёл совершенно седой старик интеллигентного вида, по всей вероятности, учёный. Я же вместе с другими комсомолками пошла на курсы медсестёр при отделении Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца, хотя и не хотела идти в медицину. Но надо было, и я пошла. По окончании курсов получила удостоверение медсестры, добровольно пошла в военкомат и была мобилизована в ряды Красной Армии, была направлена на работу в эвакогоспиталь № 2015, который располагался рядом с Московским вокзалом в здании школы, в качестве перевязочной сестры. Курсы были рассчитаны на 6 месяцев, но мы проучились всего 1,5 месяца. В ленинградских госпиталях нужны были медицинские сёстры, причём в большом количестве.

А так занятия в институте продолжались до января 1942 года. Учёба проходила на фоне голода, холода, отсутствия света, тепла, при замёрзшем водопроводе, неработающей канализации и почти без еды, при пайке в 125 грамм хлеба в день. Иногда, особенно в декабре 1941 года, когда ежедневно умирали тысячи людей от голода, ничего, кроме этого «хлеба», который мы называли жмых, у нас не было. Но Ленинград продолжал сопротивляться, он жил, и мы с ним.

1941 год стал для нас самым страшным годом. Умирали студенты и преподаватели, оставшиеся в блокадном Ленинграде. Живя в общежитии ещё в Лесном, мы пытались ловить ракетчиков. Это были предатели, лазутчики, засылаемые в город, чтобы сигнальными ракетами показать наиболее важные объекты: железнодорожные узлы, предприятия и т. д. Когда мы видели, откуда летела ракета, мы туда бежали и искали их, но ни разу не пришлось их поймать. Кстати, ещё живя в этом общежитии, пытались обмануть голод. Жарили жёлуди на касторке. А как-то я, помню, опоздала к этому «пиршеству» и ела их холодными. Ужасно невкусно, жёлуди можно есть только горячими.

В паевые же месяцы блокады Ленинграда были опустошены все аптечки, пропали птицы, собаки, кошки. Студентов оставалось очень мало, кто-то эвакуировался, кто-то ушёл в ополчение. Помню, как преподаватель аналитической геометрии, профессор, автор одноимённого учебника Безикович проводил занятия с тремя студентками. Одной писал в тетрадь вместо доски, а мы, две другие, тут же переписывали себе в тетрадки. И всё же даже в такой обстановке мы продолжали учёбу. Помню, как я иногда ходила на квартиру к сестре Анечке, которая ранее эвакуировалась вместе с детским садом и сыном. Из её квартиры я выносила остатки еды, которые оставались там: кусочки заплесневевшего пирога, нашла 100 или 150 грамм макарон, остатки горчицы, немного сахарного песка. И мы с подружками на всех делили мою добычу в комнате. Однажды вернулась только с ремнём и 2 свечами. Никогда не забуду, как мы дружно сосали ремни и свечку. А моя подруга, Валя Макарова, с которой мы жили в одной комнате (всего в комнате было 14 человек), возьмёт в рот кусочек свечки и не сумеет сдержаться, проглотит, я ей говорю: «Валечка, ты соси её, ведь вот видишь, сколько у нас осталось? Мало».

Однажды нам сказали, что в кафе «Квисисана» (на Невском проспекте, недалеко от института) будут давать котлеты без карточки. Тогда уже почти не отоваривали карточки, продуктов было мало. Когда мы туда пришли, там уже теснились студенты, в итоге я в толпе потеряла сознание от голода. Девочки довели меня до общежития. Я им сказала: «Девочки, если хотите, чтобы я жила, сделайте так, чтобы я сегодня с кипятком съела не 125 г своих, а двойную порцию, а я вам в следующие дни отдам». Они так и сделали. Сокурсницы относились ко мне очень хорошо, так как я всё время их морально поддерживала словом, даже принесла от сестры патефон с пластинками. Однажды, когда все ушли, я осталась одна в комнате и разревелась. Вернулась одна студентка и говорит: «Вот нас поддерживаешь, а сама ревёшь!»

В тяжёлые моменты голода мы отвлекались от тягостных мыслей тем, что переписывали рецепты: мечтали о том, как будем есть царские блинчики и разные другие разносолы. Иногда я вязала, были ещё нитки, часто вышивала гладью девочкам ночные сорочки, а они мне иногда штопали чулки. Тогда были простые чулки, и они быстро рвались. Я им говорила: «Вот мою работу будете всегда помнить».

Хорошо помню ещё и такой случай. Я шла за своим хлебом, пайком в 125 грамм, а подруга говорит: «Лиля! Возьми и мне». После чего дала мне свою карточку. Хлебный магазин располагался на Невском проспекте недалеко от знаменитого магазина трикотажных изделий, который назывался «Смерть мужьям», так как там до войны продавали очень хорошие женские костюмы и платья, но очень дорогие. Это было в мирное время. Я купила свой паёк 125 г с маленьким довесочком. Хлеб девочек завернула в бумагу отдельно, оба положила в авоську и иду по той же стороне тротуара. Вдруг из подъезда выбежал высокий очень худой мужчина и схватился за мою авоську. Я так испугалась, что, видимо, мою руку схватила конвульсия. Ему не хватило силы вырвать у меня авоську с хлебом. Я представила, что мне никто не поверит, будто у меня вырвали хлеб - цену жизни. Ведь в блокадном Ленинграде это было высшей степенью доверия - получить чужой хлеб!

В Ленинграде такие нападения были редкостью. Люди знали, что значит остаться без хлеба - ведь это верная смерть. Честность блокадников я лично могу оценить как высшую степень, а тот человек, конечно, был с нарушенной психикой, это ясно.

Врезался в память и другой случай. Когда я принесла от сестры больше 20 пачек махорки, они у неё лежали наверху контрамарки у печки, студентка-финка из нашей комнаты мне говорит: «Лиля, ты мне дай махорку, а я тебе из дома принесу молока и лепёшку». Я согласилась, она так и сделала. Мы с моими подружками всё это съели за один раз. На следующий раз мы с Валей Макаровой пошли в город, попали на какой-то рынок и увидели, что за одну пачку махорки там давали целую булку хлеба. Это все бы мои подруги ожили бы!!! Ведь у нас в комнате в декабре 1941 года умерла от голода одна девочка, хотя она устроилась контролёром на фабрике и получала 2 50 г хлеба. Но она получит свой паёк, положит и всё смотрит на него, и смотрит... Я поступала иначе: получу свою пайку хлебушка, налью кипяток, покушаю и стараюсь обмануть голод до следующего дня.

В ноябре - декабре 1941 года мы занимались в институте и одновременно проходили практику в госпитале, где лежали раненые. Больше всего были ранения в челюсть, но привозили к нам и солдат с ранениями ног. Нам было тяжело, голодным, одновременно обучаться на курсах медсестёр. Хочется ещё рассказать о том, какие прекрасные, честные люди были рядом с нами - ленинградцы. Однажды меня вызвали в деканат. Время было тяжёлое, денег почему-то не было. Мне сказали: «Получите 500 рублей, которые вы внесли в счёт оплаты за обучение на 1-м курсе. У вас умер отец, а мать домохозяйка». Не представляете себе, как это было кстати. Как вы помните, когда я поступила в институт, вышел правительственный указ об оплате за обучения в институте. Ведь никто бы и не узнал, если бы мне не вернули деньги.

К декабрю 1941 года в институте училось совсем мало студентов. Да и многие преподаватели уехали. Первые этажи здания института были уже заняты под палаты для раненых. Прекрасное общежитие со светлыми комнатами, прекрасными фойе с красивыми тюлевыми занавесками превращалось в ничто: туалеты не работали, водопровод замёрз и т. д. и т. п. А в декабре занятия в институте окончательно прекратились, комнаты не отапливались, вскипятить воду негде было. В январе 1942 года, когда я была военкоматом мобилизована и работала уже в госпитале, жила ещё в общежитии в таких вот условиях. Затем дали место в общежитии госпиталя, в бывшем здании школы на ул. Восстания, где и сейчас находится школа. После войны в этом общежитии не один раз принимали после войны всех оставшихся в живых работников госпиталя.

Итак, занятия на курсах медсестёр закончились досрочно, и уже 11 января 1942 года я была направлена в эвакогоспиталь № 2015 в качестве перевязочной медсестры. Попала в 1-е хирургическое отделение (п/я 554, Ленинград, 25, часть 783). Здесь я познакомилась, а затем и дружила с девочками, с которыми прошла и пережила не только блокаду Ленинграда, но и прошла фронтовые дороги в Белоруссии, Польше и Германии. Это Тося Мурик (затем Антонина Алексеевна Курпатова), Валя Макарова (после войны Валентина Кирилловна Петрова), Оля Баутрук (Ольга Васильевна Сысоева).

С Тосей Мурик мы учились полтора года в Ленинградском текстильном институте на механическом факультете, пока добровольно не пошли в военкомат. Валя Макарова училась в этом же институте, но на экономическом факультете. Тося после войны окончила киноинститут. Муж её работал преподавателем морской академии. Валя окончила экономический факультет, муж трудился инженером. Вырастили троих сыновей. Оля Баутрук была профессиональной операционной медсестрой, мужем стал архитектор. У них родились две девочки-двойняшки.

Когда я пришла в госпиталь, Оля сказала своим коллегам: «Зачем привели Лилю Гурьеву, ведь она всё равно скоро умрёт». Вот какой у меня был вид. И действительно, скоро у меня распухли и отекли ноги до паха, затем покрылись круглыми фиолетовыми пятнами. В госпитале устроили консилиум. Врачи осмотрели меня и молча ушли. Оказалось, что у меня авитаминоз и дистрофия. Все хирурги в госпитале - это врачи разных специальностей до войны: невропатологи, стоматологи, педиатры, терапевты и т. д. Все они после начала войны стали у операционных столов. И теперь они сказали, что мне поможет только время. К счастью, моё состояние после двух недель работы медсестрой стало улучшаться. 400 грамм хлеба и трёхразовое ежедневное питание, хотя и скудное, сделали своё дело. Но главное, что удержало меня на плаву, это моральное, оптимистичное настроение, вера в скорую победу да и привычный комсомольский характер.

Я быстро влилась в коллектив медсестёр, большинство из которых также были комсомолками, и стала осваивать азы медицинских знаний и умение перевязочной сестры. Начальником 1-го хирургического отделения была Торкачева Мария Ивановна. Это была женщина очень знающая, опытная, уверенная в себе, без особых эмоций, требовательно относящаяся к нам, медицинским работникам. Когда она ежедневно проходила обход раненых, по палатам слышались стоны, вздохи, но зато вечером, как по мановению палочки, у всех раненых резко снижалась температура, а также улучшалось их состояние. Помню, как я в первый раз переливала кровь. Это было нелегко. Тогда не было сегодняшних систем, а только воронка, резиновый сифон и толстые московские иглы. Мария Ивановна подозвала меня к себе и спросила: «Ну как, хорошо прошло?» Я пожала плечами, а потом она вручила мне половину шоколадки. Это было что-то в голодное время. Но это была не просто жалость - сладость стала наградой за хорошее начало.

Ко мне Торкачева относилась с большим вниманием, даже с любовью, но очень требовательно. Я ей безропотно подчинялась, осознавая, что эта женщина много делает для раненых. Часто бывало, что только сядешь в столовой, как раздаётся очередной возглас: «Гурьева, в перевязочную». Тогда я немедленно всё бросала и шла. Знала, значит, кому-то нужна моя помощь. Муж её, Яков Освальдович, был моложе Марии Ивановны на 20 лет, и она им командовала открыто. А мы между собой называли его «Яков Тротуарович». Высшим показателем её отношения ко мне было то, что как-то она пригласила меня к себе домой. У них не было детей, и я стала в какой-то степени привязанностью заведующей отделением. Очень внимательно я присматривалась к её действиям, работе. Вскоре я не только делала перевязки, но и накладывала большие гипсы: на руку, грудь, ногу, тазобедренные суставы; давала наркоз, хотя постоянно очень боялась это делать, так как тогда наркоз - это эфир и маска. Дашь мало - болевой шок и смерть от боли, дашь лишнее - смерть от эфира. Делала и секцию на венах у тяжелобольных, почти безнадёжных. Постепенно осваивала и специальность операционной сестры. Особенно тяжело приходилось в период наступлений наших войск по прорыву блокады Ленинграда, чтобы снять её, когда в госпиталь поступало до 900 человек, а он был рассчитан только на 300 пациентов. Подавала инструменты на три стола одновременно, хотя операции были различные, и справлялась, иначе нельзя было, а под конец дня становилось трудновато, так как инструментов не хватало, а какие-то были старые и иногда почти непригодные для операций.

Работа в отделении - это был тяжёлый, изнурительный труд, без выходных и отпусков, всю блокаду и войну. Особенно трудно было то, что, будучи комсомолками, мы, медсёстры, после напряжённого труда шли ночью в прачечную и стирали в тёплой воде, почти без мыла, без освещения, гнойное, кровяное и вшивое бельё и бинты. Вскоре вши появились и у нас, мы боролись с ними. Часто приходилось ночевать в перевязочной, в гипсовой, на инвалидных колясках. Там же мы мыли головы, хотя это было запрещено. Однажды нас застал начальник госпиталя во время обхода, но он сказал Марии Ивановне: «Пусть моются, вшей будет меньше». Но все эти трудности мы переносили стойко, не ныли, не жаловались, так как понимали - это надо нашим воинам, Родине. А ведь до войны я никогда не занималась этим. Будучи младшей из пятерых детей в семье, меня отстраняли от всего: от уборки, стирки. Война всему меня научила: закалила, но не озлобила; научила дружбе, взаимопомощи, любому труду, доброте, вниманию к окружающим людям, готовности им помогать во всём. Стараюсь во всей своей жизни осуществлять полученное понимание в своей семье, на работе, в общении с друзьями, соседями.

Кроме своих прямых обязанностей, мне приходилось выполнять разные поручения. По решению горисполкома была послана вместе с другими сёстрами на заготовку дров. Три девочки должны были спилить деревья, сложить в штабеля за день по 3 куб. м на человека. Это было очень трудно, так как у нас не было ни спецодежды, ни надлежащего инструмента, да и питание было очень слабым. Правда, я начала изучать там полуторатонную газогенераторную машину и учиться водить её. Жили мы в землянке, я спала на верхней полке. Помню, как приехали меня проведать Мария Ивановна и политрук. Помню, как они зашли в землянку, а я лежала и читала, изучая инструкцию по машине. Политрук почему-то спросил: «Лида, ты тоже куришь?» Я сказала: «Что вы, нет!»

Помню, как при большом поступлении раненых мы пошли сдавать кровь. А у меня кровь не взяли: у меня была III группа, и я от обиды и досады расплакалась. Вот такими патриотками мы были.

Однажды меня послали сопровождать выздоровевшего раненого с документами на сборный пункт, который располагался на Васильевском острове, почти на побережье, и мы шли по Невскому проспекту через мост, пройдя весь до пункта назначения. Ленинград тогда показался мне мёртвым городом, засыпанным снегом. Таким был и Невский проспект. Транспорт не ходил, а мы шли по покрытому ледяными корками и сугробами тротуару, спотыкаясь и скользя на грани падения. Нам встречались худые, измождённые, с бледными лицами ленинградцы с вёдрами, чайниками и другими ёмкостями, они шли к Неве за водой. Навстречу нам по середине Невского проспекта, засыпанного снегом, шёл мужчина и за верёвку тянул лист фанеры, на котором лежал труп женщины, завёрнутый в одеяло и перевязанный верёвкой, а по снегу из-под одеяла тянулись длинные волосы. Он вёз свой груз, часто останавливаясь, и, отдышавшись, шёл дальше, видимо, к месту сбора трупов, откуда отряды комсомольцев отвозили умерших на кладбище, где мёрзлую землю взрывали снарядами, готовили общие могилы и хоронили там людей. Я пишу только о том, что видела собственными глазами в этот день. Это было действительно страшное время.

Как-то я опять вышла с поручением из госпиталя, а по Невскому проспекту шла женщина, спотыкаясь, закутанная в платок и в чёрную каракулевую шубу, перевязанную простой верёвкой. Только я с ней повстречалась, как увидела, что навстречу мне шёл мужчина по тротуару, вдруг упал, и всё... Трупы тоже везде подбирали специальные отряды. В это время от голода умирали по четыре-пять, а то и шесть тысяч человек в день.

На Васильевском острове мы наблюдали картину, которая запечатлелась на всю жизнь. Здание завода, в которое попала бомба. Нет крыши, нет двух стен, стоит станок и у станка худой рабочий, идёт сплошной снег, а он продолжает работать. Теперь я понимаю, что Ленинград выстоял только потому, что там был рабочий класс высшей пролетарской пробы. Они стояли насмерть и на фронте, и на Кировском заводе, находившемся в трёх км от передовой, продолжали одновременно работать и сражаться, и главное, ленинградцы выстояли. Для защиты Ленинграда нужно было оружие, боеприпасы, и они до конца выполняли свой долг. Причём каждый день ходили пешком, доходя до места работы 6, 7, а то и 12 км. В Ленинграде была строжайшая дисциплина, не было беспорядков. Не было человека, который, не жалея себя, не помог бы другому. А Ленинград подвергался постоянному артобстрелу, и каждые 10-15 минут звучал звук сирены, означавший приближающуюся бомбёжку.

Ещё раз хотела бы отметить, что в Ленинграде была особая, высочайшей пробы нравственность, дисциплина и порядок. Я ни разу не слышала ни об одном случае, чтобы кто-либо прикоснулся к общему хлебу. А ведь буханки в булочные возили на саночках такие же опухшие от голода продавцы. Никто не призывал людей к честности и порядку. Сознательность, взаимовыручка, высокая гражданственность, чувство общественного самосохранения, страстное желание спасти город и свою Родину - вот что двигало людьми, заставляло неукоснительно выполнять законы. Если бы в Ленинграде было бы воровство и мародёрство, город бы не выдержал. Не было человека, кто бы требовал для себя особых привилегий, пользовался тем, что не положено. Привилегия была одна - всего себя полностью отдавать Родине. Нам, ленинградцам, было очень тяжело, но мы были и счастливы. Мы видели величайшие проявления человечного духа, стойкость, героизм.

Однажды я, Тося и Валя пошли на квартиру моей сестры, Анны Николаевны Гурьевой, которая эвакуировалась вместе с сыном на Большую землю, как мы говорили тогда. Мы хотели забрать ручную швейную машину, которая так необходима была нам в общежитии при госпитале. Сестра жила на улице Канал Грибоедова, дом 70, квартира 1. Шли оттуда по Садовой, несла машину Валя, она была самой выносливой из нас. Когда мы почти дошли до Невского проспекта, началась бомбёжка. Мы остановились под аркой домов, недалеко от библиотеки им. Сильвестра Щедрина. А я говорю: «Девочки, давайте пройдём во второй двор». Все прошли и зашли в подъезд другого здания, я встала в самом углу. Бомба разорвалась под первой аркой, и все, кто остался там, погибли, даже упал кирпич сверху в подъезде, где мы стояли, пролетев в нескольких сантиметрах от моей головы.

Но не всегда бомбёжки заканчивались для меня так удачно. Однажды меня послали вызвать срочно медсестру, которая жила на Невском проспекте. Я переходила Невский проспект во время затемнения и бомбёжки. Темнота была абсолютная. А я первый день надела тёплое, на вате, зимнее пальто и меховую шапочку с ушками. Это был январь - февраль 1943 года. На середине Невского меня сбила легковая машина, которая ехала очень быстро, без огней. Разбросала мою обувь, я лежала. Меня подобрал случайно проходивший военный корреспондент с ручным фонариком. Удар был очень сильным: по голове (после началась контузия) и по спине. Моё счастье, что на мне была меховая шапочка; сзади всё пальто до тела разорвано (спасла вата), оставив небольшую ранку. Уже после войны мне делали операцию на месте удара на спине. От удара образовалась опухоль - фибролипома с кулак величиной. После операции профессор сказал: «Ваше счастье, что вовремя удалили эту опухоль». Дважды делали рентгеновский снимок головы. Пролежала в госпитале полтора месяца.

Военным корреспондентом был Г. Гофман. Он подобрал меня и с трудом довёл до пункта «Скорой помощи», который находился как раз на Невском, против места моего падения. Там оказали первую помощь, после чего корреспондент довёл меня до госпиталя на ул. Восстания, недалеко от Невского. Дважды мне сделали снимки головы, уложили в постель на 1,5 месяца. После этого он посетил госпиталь, чтобы узнать моё состояние здоровья, где встретил главного хирурга Валентина Михайловича Белогородского. Они были знакомы до войны. Валентин Михайлович хорошо знал его отца - профессора. «Что вы здесь делаете?» спросил он. Г. Гофман рассказал, что пришёл навестить медсестру Лиду Гурьеву, на что Валентин Михайлович ответил: «Да, это хорошая девушка!» Г. Гофман спросил у меня: «Вы не курите?» Я ответила, что нет. Однажды, не дождавшись меня, я была занята, он оставил записку, случайно она сохранилась у меня. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю. Бомбёжки, артобстрел продолжались, и операции не прекращались, иногда они проводились почти без света, при маленьких лампочках. Раненым делали операцию, а бомбы вокруг разрывались, однажды одна из авиабомб разорвалась даже во дворе госпиталя. Но операции продолжались при любых условиях.

Во время блокады Ленинграда, будучи медсестрой, я участвовала в соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберной винтовки, в соревнованиях на велосипеде, в соревнованиях по волейболу. Это было трудно, так как иногда приходилось идти пешком в расположение другого госпиталя. Но это было нужно для поднятия боевого духа среди медперсонала. Кроме того, я участвовала в госпитальном ансамбле песни, у меня остались фотографии ансамбля и команды госпиталя по волейболу. Участвовала в сестринской конференции госпиталей Ленинградского фронта. Доклад мой был по теме «Осложнения при подкожных, внутримышечных и внутривенных инъекциях и их предупреждения». Мой доклад редактировал и утверждал главный хирург госпиталя Валентин Михайлович Белогородский. Текст доклада есть у меня и сейчас, он был вложен в моё личное дело, которое я получила в июле 1945 года, выезжая из Германии на Родину. Начальник госпиталя Кирзнер получил благодарность за мой хороший доклад, который был одним из трёх лучших на этой конференции.

Иногда мы посещали театры, особенно театр оперетты, артисты которого самоотверженно выступали в нетопленых помещениях, а мы сидели в зимней одежде и варежках. В это время я посетила Малый оперный - там шла «Сорочинская ярмарка». В Мариинском шли «Травиата» Джузеппе Верди, «Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова. А в Малом оперном меня особенно впечатлила опера «Чио-Чио-Сан» Джакомо Пуччини.

После прорыва блокады мы иногда ходили на танцы, которые организовывали в хороших помещениях, я помню мраморный зал с прекрасными колоннами, но не смогу сейчас назвать адрес. Даже во время блокады мы отмечали своеобразно и скромно все наши праздники, оставляя еду от обедов и ужинов. Мы трудились тяжко в условиях войны и бомбёжек. При этом мы жили, а не геройствовали, выполняя священный долг по выздоровлению наших советских воинов, возвращая их в строй.

Интервью и лит. обработка Ю. Трифонова