Глава 5. ОТСТУПЛЕНИЕ

Глава 5. ОТСТУПЛЕНИЕ

По приезде в Белополье наш перевязочный отряд наконец остановился. Здесь уже стояли штаб корпуса, штаб дивизии и часть войск. Из штаба корпуса сообщили, что в перевязочный отряд прибыла новая сестра милосердия. А через два часа пришел корпусный врач Трейман с сестрой Лисицкой, Вавочкой. Я очень обрадовалась ее приезду, так как потеряла надежду на ее назначение сюда, так долго пришлось ее ждать. Оказывается, она долго искала наш 5-й Кавалерийский корпус. Ей пришлось ехать и с санитарным поездом, и с бронепоездом, и другими путями — как по ступенькам добиралась. Корпус все двигался вперед, и трудно было его нагнать. Наконец настигла, когда он сам пошел ей навстречу — отступал.

Перевязочный отряд до погрузки в вагоны расположился по квартирам. Сколько дней простояли в Белополье и какое количество войск там стояло — не помню. Раненые поступали понемногу. Наконец в начале ноября пришло распоряжение грузиться в вагоны поданного товарного поезда. Погода стояла сухая, но холодная. Весь медицинский и административный персонал нашего перевязочного отряда, кроме сестры Крейтер, погрузился в товарные вагоны. Доктор Мокиевский-Зубок оставался, но вошел с нами в вагон, чтобы приготовить нам с Вавой место для длительного путешествия, и приказал Никите принести наши вещи и попону, которая была с моими вещами в пролетке, чтобы сделать нам постель поудобнее. Никита принес, доктор Мокиевский развернул ее и сказал, что эта попона не его.

— Никак нет, господин доктор, попона ваша, вы ее мне дали — ответил Никита.

— Я тебе дал большую, а эта маленькая, — сказал доктор.

И когда они ее рассмотрели, оказалось, что попона разрезана пополам. Вор все-таки был милостив, «позаботился» и о лошади — оставил половину.

При укладывании вещей в вагон оказалось, что у меня пропали теплые сапоги, которые дал мне Левушка, и пальто-пыльник. Это происшествие произвело на всех неприятное впечатление, и все как-то притихли. Кое-как в вагоне устроились, положив солому и покрыв ее одеялами.

Под вечер услышали громкий разговор у вагона. Доктор Мокиевский кого-то распекал. Оказывается, пришла женщина, местная жительница, и со слезами жалуется доктору, что солдат (санитар) забрал у нее какие-то вещи.

— Ты что же, пошел воевать или грабить? Ты знаешь, что тебе за это будет? — спросил доктор солдата, на которого указала женщина.

— Почему же доктору брать можно, а мне нельзя? — ответил солдат.

— Какому доктору? — спросил доктор Мокиевский солдата.

— А доктор Дубинский отнял самовар — ему ничего, а я за какой-то пустяк и виноват, — ответил солдат.

Имея наконец прямую улику, доктор Мокиевский, обращаясь к Дубинскому, сказал:

— Дубинский, верните самовар и немедленно отправляйтесь в распоряжение корпусного врача!

Писарь написал сопроводительную записку, и Дубинский отправился в штаб корпуса в сопровожении солдат (санитаров), захватив свои вещи. Женщина получила назад все взятое у нее. Солдат-санитар получил строгий выговор.

Выехав из Белополья, помню, останавливались, выгружались, снова грузились. Шли бои, в которых участвовал и 9-й Киевский гусарский полк, неся большие потери. Бои были сильные, и раненых было много. Несколько молодых офицеров было убито и ранено, но названия мест, где происходили бои, я не запомнила. Все время отступали с боями — как начали отступать от Орла, так и шли назад, к Харькову. Раненых возили с собой до первой возможности отправить их в тыл. Доктор Мокиевский-Зубок отступал с дивизией, со своим полком.

Когда мы подходили к Харькову, Лев Степанович предупредил нас с Вавой, что перевязочный отряд расформировывается, врачи Ефремов и Шатров возвращаются в Харьковский университет, а Вава и я назначаемся в штаб Кавказской Добрармии в Харьков. Он устроил нас в санитарный поезд, в котором из всего медицинского персонала были только врач и сестра. Мы сердечно простились с персоналом перевязочного отряда и перешли в санитарный поезд. Я простудилась, и мне пришлось, за неимением места, лежать в помещении аптеки на полу, а Вава помогала сестре и врачу. Машинист санитарного поезда, по всей вероятности, был красный или сочувствующий им, он проделывал с поездом такие штуки, что по вагонам стоял стон раненых. Машинист дергал поезд то взад, то вперед, очень быстро, рывками, так что некоторые раненые падали с коек. У меня сильно болела шея, и я не могла пошевельнуться, а при таких трясках от боли я теряла сознание. Наконец доктор и сопровождающие поезд военные решили отправить на паровоз вооруженных военных, и толчки прекратились. Дальше уже продолжали путь спокойно.

В Харьков приехали в начале декабря, и я направилась прямо в Отдел снабжения к инженеру-полковнику А.Я. Дудышкину с просьбой нас приютить на некоторое время. Он не удивился, что мы вернулись с фронта, так как эвакуация в Харькове была в разгаре. Александр Яковлевич поделился своею радостью — его жене и дочери удалось выбраться из Петрограда, и они приехали к нему, но вскоре началась эвакуация семейств служащих штаба армии, и ему пришлось с ними временно расстаться. Семьи были отправлены в Ростов.

Той приветливости, с которой меня встретили в штабе старые знакомые, нельзя описать. Я познакомила со всеми Вавочку. Из-за того, что мы прибыли вечером, комнату нам не смогли дать, несмотря на то что много комнат освободилось после отъезда семейств, — в это время не было заведующего отелем. Нина Афанасьевна (зубной врач), единственная женщина, которая осталась в штабе, приютила нас в своей комнате, а так как у нее были только одна кровать и маленький диванчик, на котором нельзя было улечься, то нам с Вавой пришлось расположиться на полу. Печи в отеле не топились, и было очень холодно.

На другой день мы получили комнату, но страшно холодную. Нас учили, как надо укрываться, чтобы ночью согреться, но это мало помогало, так как я была в летнем одеянии. Я очень жалела о потере моего пальто-пыльника, которое мне очень помогало в дороге, а из теплых вещей у меня была только кожаная куртка. И невольно мне вспомнилась солдатская песенка — один из ее куплетов:

Мама, мама, что мы будем делать,

Когда настанут зимни холода?

У меня нет зимнего платочка,

У меня нет зимнего пальта…

Согревались мы чаем. Благо было на чем согреть, да и друзья заботились, спасибо им. Здесь мы должны были ожидать Льва Степановича, который сдавал должность дивизионного врача. Условились с ним, чтобы не растеряться, оставаться при штабе Добрармии. Ждали его недолго.

Дня через два после нашего прибытия в Харьков офицер штаба сообщил мне, что какой-то господин разыскивает доктора Мокиевского-Зубок. Офицер этому господину сказал, что из перевязочного отряда 1-й дивизии доктора Мокиевского-Зубок прибыли две сестры милосердия, и тот просил офицера устроить ему с нами свидание. Я дала согласие. Господин этот оказался родной брат Льва Степановича, Вадим Степанович. Он нам рассказал, что бежал из Чернигова с женой и теперь разыскивает брата, который находится в Добрармии. Вадим Степанович ничуть не был похож на Льва Степановича — худой, седой, хотя и младше его. Как после мы узнали из его рассказов, Вадим Степанович был мировым судьей, и когда пришли красные, его арестовали. Вошел в тюрьму с темными волосами, а вышел белый. Освободили арестованных белые войска, временно занявшие Чернигов, и они с женой поспешили уйти. Жена его была крупная, неунывающая. С этого момента мы с ними не расставались. Они наведывались каждый день, пока не приехал Левушка.

При штабе мы прожили с Вавой несколько дней. Харьков, казалось, опустел, жители притихли, на улицах даже днем прохожие были редки. Как-то вечером полковник Дудышкин предложил мне и Ваве пройтись по городу и посмотреть, как он выглядит ночью. Вава не захотела, а я пошла. Все офицеры штаба несли караульную службу и обходили ту часть города, где находился штаб Добрармии. Полковник Дудышкин, с винтовкой за плечом, и я рядом с ним пошли делать обход. Прошли по городу и вышли на мост. Тишина, в городе пустынно, только наши шаги раздавались в тишине. Я спросила Александра Яковлевича:

— А нас не подстрелят? Мы ведь на виду, как на ладони.

— Могут, мы на все готовы, — ответил Александр Яковлевич.

Сделав обход, вернулись благополучно в отель.

Приехал Лев Степанович и рассказал, что Санитарное управление предложило ему сформировать госпиталь. Для этого ему следовало поехать в город Славянск, недалеко от Харькова, где находился санаторий, но больных уже туда не принимали и он был закрыт. В этом санатории ему было предписано реквизировать имущество для оборудования будущего госпиталя на 300 коек. Санаторий был очень богатый и прекрасно обставлен, огромный, так что из его имущества можно было составить не один госпиталь. Лев Степанович с назначенными уже врачами выбрал нужный инвентарь, остальное добавили из складов Санитарного управления. Госпиталь назвали 26-й Полевой запасный госпиталь. Ваву, Лину и меня записали в состав сестер милосердия этого госпиталя.

Однажды утром я заметила большое волнение среди служащих штаба. Я спросила Нину Афанасьевну, что это значит, но она также ничего не знала. Мы пошли вместе к полковнику Дудышкину, и он сообщил нам неприятную весть. Только что пришло извещение в штаб, что поезд с эвакуированными семьями служащих штаба Добрармии потерпел крушение и есть раненые и убитые. Александр Яковлевич тоже был удручен, так как не знал, что с его семьей. Позже были сообщены имена пострадавших, и его жена и дочь не значились в списке.

Имущество госпиталя было погружено в поезд, персонал госпиталя прибыл, и мы, простившись с Ниной Афанасьевной, Александром Яковлевичем и всеми знакомыми, погрузились на поезд и поехали в Ростов в надежде, что скоро все опять встретимся. Штаб Кавказской Добрармии недолго оставался в Харькове, также двинулся в Ростов.

В декабре 1919 года мы благополучно прибыли в Ростов. К нам присоединилась и Лина. Вава, Лина, Лев Степанович и его брат с женой Руфиной Александровной остановились у моего отца. В Ростове настроение было тревожное. На Садовой улице народу по-прежнему было много, но все торопились, в кафе уже не рассиживались; в кондитерских, в магазинах было почти пусто. Красные, сужая кольцо, подходили все ближе. Положение Ростова было критическое. Белые войска быстро отступали.

Лев Степанович ежедневно ходил в Санитарное управление, которое помещалось в огромном здании. Если память не изменяет, то это было Управление Владикавказской железной дороги на меже между Ростовом и Нахичеванью. В этом здании находились все отделы Добрармии. Лев Степанович добивался назначения стоянки для госпиталя, но все безрезультатно, так как из Ростова предстояло уходить. Положение на фронте было неустойчивое, и потому с назначением оттягивали. В это время брат его, Вадим Степанович, заболел тифом, и его отправили в госпиталь.

Как-то Вава и я отправились в Санитарное управление по какому-то делу. Санитарное управление находилось за городом, и нужно было идти пешком. В те дни единственным сообщением были трамваи. Извозчиков не было видно, по всей вероятности оттого, что лошадей мобилизовали или реквизировали в армию, так что из транспорта остались только трамваи, которые были всегда настолько переполнены, что даже на подножках стояли, вернее, висели, и попасть в трамвай было большим счастьем, а если и попадали, то выбраться из него было не менее трудно, чем войти. Ноги были молодые, привыкшие к хождению, так что нам не составило большого труда добраться пешком до Санитарного управления. Донимал только холод. А декабрь в том году выдался очень холодный.

Народу в Санитарном управлении оказалось много, трудно было пробиться. Мы остановились в коридоре, ожидая Левушку, который должен был получить окончательный ответ, и вдруг видим, как из толпы вылетел и подскочил к нам доктор Кондюшкин. Вава стояла впереди меня, и он подошел к ней.

— Здравствуйте, Варвара Митрофановна! — приветствовал Кондюшкин Ваву. Вава молча смотрит на него. — Вы меня не узнаете? — опять спрашивает Кондюшкин.

— Нет, — отвечает Вава невозмутимо, спокойно.

— Я доктор Кондюшкин. Мы вместе работали в лазарете в Екатеринодаре, — продолжает Кондюшкин.

Вава молча смотрит на него. Тогда он подошел ко мне и спросил:

— Вы тоже меня не узнаете?

— Подлецов не узнаю, — отрезала я.

— Как вы смеете… — начал он, приступая ко мне.

В это время позади нас раздался громкий смех. Наш герой вдруг остолбенел и, повернувшись, быстро исчез в толпе. Мы повернули головы — позади нас стоял офицер с погонами полковника, которого мы раньше не заметили, и неудержимо смеялся. Вава и я тоже засмеялись и поспешили уйти. Вскоре подошел Левушка, и мы направились домой. Так мы отомстили Кондюшкину за нашу Матушку-Голубушку — Верочку. С этого раза мы его больше не встречали ни в Крыму, ни в Галлиполи.

Дома нас ожидал сюрприз: папа решил меня с Левушкой, по старинному обычаю, благословить. Посаженой матерью была моя тетя и крестная, сестра папы. Нас благословили. Папа дал на дорогу маленький серебряный старинный образок, которым нас благословил. Маруся устроила нам скромный ужин, и провели мы вечер в уютной семейной обстановке.

На следующий день Левушка, как и все эти дни, пошел в Санитарное управление и принес наконец приятное известие — наш госпиталь назначен в город Ставрополь.

Приближалось Рождество и Новый, 1920 год. В Ростове ходили очень тревожные слухи, красные были уже близко. Нам следовало уходить из города, чтобы вовремя вывезти госпиталь. Госпиталь, погруженный в вагоны, с остальным персоналом уже стоял в Батайске. Началась эвакуация из Ростова на Кубань. Уходить на Батайск было уже крайнее время.

Перевозочных средств не было, и даже раненых эвакуационная администрация не могла вывезти; кто из раненых мог ходить пешком, уходили сами, а тяжелораненых оставляли на попечение города.

Простившись со своими родственниками и друзьями, я пришла домой, и началась упаковка вещей. Мой дорогой братик Сережа отдал нам свои санки для перевозки вещей и усиленно помогал нагружать их и увязывать в санях наши немногочисленные вещи. Маруся приготовила нам, что могла, из пищи, и мы двинулись в дорогу. Папа, Маруся и Сережа провожали нас, помогая по очереди везти санки. Дошли до Таганрогского проспекта, куда направлялась масса беженцев, и вышли на угол Тургеневской улицы, откуда уже начинался спуск к Дону. Здесь мы с ними расстались. Тяжело было расставаться, не зная, когда увидимся и увидимся ли. У моих родных была надежда, что мы расстаемся ненадолго. Бедный Сережа, он больше всех на это надеялся и успокаивал, говоря, что наше отсутствие продлится недолго, но надежды не оправдались — я больше никогда их не видела. Сережа в 1928 году умер от туберкулеза горла. Как сестра писала, он часто вспоминал меня и говорил обо мне. Его последние минуты тоже прошли в воспоминаниях обо мне.

Незадолго до отъезда мы узнали, что в боях под Ростовом погибли, почти одновременно, мой двоюродный брат, студент-доброволец, тоже Сережа, и муж его сестры, доброволец. Погибли также мои друзья гимназических лет — военный инженер Маркиан Игнатов, Павел Сиренко, студент Киевского коммерческого института, и другие знакомые.

Мои родные, проводив нас, еще долго стояли наверху Таганрогского проспекта, глядя нам вслед, пока мы не скрылись, двинувшись через Дон по льду. Придя в Батайск, Лев Степанович, выгрузив наши вещи в эшелон госпиталя, нас — меня, Ваву и Лину — поместил в санитарный поезд помогать сестре, которая была в единственном числе, а сам, забрав санки, пошел обратно в Ростов вывозить своего больного брата. Беженцы, нагруженные вещами — кто в санках, кто на спине, — беспрерывно двигались группами и в одиночку. Бои с красными шли уже на окраинах Ростова, и мы все боялись, что Левушка не успеет добраться вовремя до Батайска. Наконец он появился. Привез своего брата, уже выздоравливающего, и поместил его в эшелон нашего госпиталя. В Батайске мы простояли еще несколько дней, красные тем временем заняли предместье Ростова. Паровозов не хватало. Положение создалось такое, что, может статься, придется уходить пешком из Батайска. Доктор Мокиевский приложил все усилия, чтобы вывезти госпиталь. Как-то он пришел очень удрученный и сказал, чтобы мы на всякий случай собрали необходимые вещи, которые могли бы понести на себе, так как не исключена возможность, что придется уходить пешком. Красные уже занимали Ростов, но при энергии доктора Мокиевского трудно было бы застрять где-нибудь, потому мы все верили, что с ним мы не пропадем. Не помню, как это ему удалось, но он действительно достал паровоз, да еще не только для нашего эшелона — он успел отправить и санитарный поезд на Кубань.

У Лины в станице Кавказской жила мама. Во время стоянки в Батайске и на станции Кавказской у всех скопилось грязное белье, а постирать было негде. Лина и Вава решили отдать белье в стирку под присмотром Лининой мамы. Я им советовала не делать этого сейчас, так как поезд может каждый час двинуться, потому что Лев Степанович уже почти наладил отъезд. Они все же сделали по-своему, будучи уверены, что поезд раньше завтрашнего дня не уйдет, а белье к утру будет готово.

В госпитале старшим санитаром был Суботин, очень толковый, и с виду производил впечатление не простого солдата. Лев Степанович поручил ему предложить машинисту спирт, который был в запасе в госпитальной аптеке. Но так как никто не знал машиниста, то Лев Степанович посоветовал начинать с «низов», то есть со стрелочника. Так и вышло — снабдили спиртом обоих, и вдруг ночью наш поезд двинулся. Мы без приключений доехали до Ставрополя, а Лина и Вава остались без белья, которое отдали в стирку.

В Ставрополе госпиталь поместили на Форштадте, в просторном здании, и он уже не был только хирургический — прибывали и заразные больные (тифозные). Многие из персонала были недовольны тем, что госпиталь поставили в Ставрополь, в тупик, откуда не скоро можно будет выбраться в случае эвакуации.

Госпиталь всегда был полон больными и ранеными. Врачей было немного: доктор Случевский — хирург, молодой, подающий большие надежды. Очень хороший человек, воспитанный, деликатный и сердечно относился к больным. Другой — доктор Липко-Порфиевский, семейный. У него была жена, тихо помешанная, и дочь одиннадцати лет, серьезная, не по годам умственно развитая; она ухаживала за матерью, кормила ее, вела в доме хозяйство и разговаривала со всеми, как взрослая. Липко-Порфиевский боялся, чтобы ее не постигла участь матери, — слишком не по годам была развита. Попал он в госпиталь по мобилизиции и просил доктора Мокиевского войти в его положение и устроить в земскую больницу, чтобы сидеть на месте со своей семьей. Лев Степанович, всегда добрый и отзывчивый, ходатайствовал у своих друзей в Санитарном управлении, чтобы вошли в положение доктора Липко. Хлопоты увенчались успехом, Липко-Порфиевский был назначен в какую-то земскую больницу и, довольный, уехал. Были еще врачи, но их я не помню. Из сестер была назначена еще одна сестра, Фелица Конутовна, вдова доктора Керлера. Она была уже в годах, по образованию акушерка, и мы, сестры, называли ее Бабушка. Она заведовала операционной. Очень милая, со всеми ровная, отзывчивая, и все мы ее любили.

Сколько госпиталь простоял в Ставрополе и сколько было всего медицинского и административного персонала — не помню, но хорошо помню, как мы уходили из Ставрополя. Положение на фронте было печальное, отступали беспрерывно. Старались удержать фронт, но силы были неравные и где-то у добровольцев был открыт фронт. Кроме того, в областях у красных находились заводы и склады снарядов — у белых этого не было, и еще прошел слух, что англичане, помогавшие Добрармии снарядами и одеждой, прислали снаряды на миллиметр больше, и так же обстояло с обувью для армии (бедные солдаты шли с подвязанными подошвами) — пришли несколько вагонов ботинок на одну только левую ногу. В общем, как и всегда, англичане проводили свою гнусную политику.

Фронт приближался, была объявлена эвакуация Ставрополя. Комендант (а может быть, градоначальник — не помню) заявил доктору Мокиевскому-Зубок как главному врачу госпиталя, что персонал может эвакуироваться, а госпиталь целиком, с больными и ранеными, он предлагает оставить в Ставрополе на попечение города, так как эвакуировать его невозможно за неимением перевозочных средств.

Доктор Мокиевский ни за что на это не соглашался, так как не хотел оставлять раненых и больных на произвол, и его трудно было сломить. Он часто ходил к градоначальнику, и у них доходило до крупных разговоров вплоть до угрозы ареста доктора. Все же доктор Мокиевский-Зубок добился своего, получил разрешение на выделение состава для вывоза раненых и госпиталя.

В городе уже царил хаос. Военные склады были открыты для всех, и жители разбирали, кто что мог. Доктор Мокиевский-Зубок приказал Суботину взять с собой несколько человек и набрать на складе нужного товару — главным образом обуви и теплых вещей, которые служили бы для «смазки» в путешествии, а также для нужд больных и санитаров.

Подали состав из товарных вагонов. Погрузили мы всех раненых и больных (их было более трехсот), погрузились и сами. Вблизи города уже бродили зеленые, красные наступали. Направление нашего поезда было на Новороссийск. Паровоз нам дали, но только до Армавира, хотя об этом никто из наших не знал; вероятно, сделали так для того, чтобы отвязаться от назойливого доктора. Паровоз привез госпитальный поезд в Армавир, поставил среди других составов и бросил.

Когда мы немного осмотрелись, то увидели, что наш поезд стоит среди составов, нагруженных снарядами. На втором пути перед вокзалом стоял санитарный поезд, готовый принять раненых. Старшим врачом поезда был доктор Сычев, давнишний знакомый и приятель Льва Степановича (позже, когда мы были уже в Югославии, его жена крестила нашего сына Олега). Ни их, ни нас не устраивало «снарядное» соседство. Перспектива была не из приятных. Наш поезд стоял в самой гуще этих опасных эшелонов, и, казалось, невозможно было выбраться оттуда. Лев Степанович через Суботина начал «подмазку» — кому обувь, кому теплое белье, кому спирт. И вот однажды ночью наш поезд неожиданно двинулся («подмазка» подействовала) — паровоз вытолкал наш состав со станции, вывез в поле и оставил, а сам вернулся обратно на станцию. Мы еще не пришли в себя от этой неожиданности, как вдруг увидели большое зарево над станцией и услышали взрыв снарядов. Сначала подумали, что был налет зеленых или красных, но потом сообразили, что это взрываются снаряды тех составов, в гуще которых мы стояли.

Лев Степанович сразу же собрал перевязочный материал и персонал, и они двинулись пешком туда, чтобы оказать помощь, если она нужна. В санитарном поезде Сычева, когда начались взрывы, совсем рядом, все в это время спали. Они повыскакивали, полуодетые, как спали, из поезда и кинулись, кто мог, в помещение вокзала. Наших раненых и персонал хранила Божия Матерь — и на этот раз она отвела опасность. Не помню, сколько мы еще простояли в Армавире (в поле), но так же, с «подмазкой», проехали и в Новороссийск.

Началась та же история — наш госпитальный состав загнали в тупик на так называемую Кузькину ветку. Это было свалочное место для отслуживших вагонов. Пригнали наш поезд к самому обрыву, с которого сбрасывали в глубокий овраг старые негодные вагоны. Наши все пришли в ужасное смятение: вдруг начнут сбрасывать ненужные вагоны и, не заметив нашего госпиталя, сбросят и нас?

Началось паломничество к начальнику станции, чтобы вывезти поезд из тупика. Но начальника станции ведь спиртом не подмажешь, так как начальники станций в то время были военные. Тогда начали со стрелочников. И пошла сказка про белого бычка. Все-таки нас вывезли на свободный путь, ближе к порту. Теперь нужно было устраивать погрузку на пароход, чего надо было добиваться, так как пароходов было ограниченное число.

Доктор Мокиевский хлопотал, чтобы дали пароход для раненых и больных. Наконец разрешение было получено, но с условием, что персонал останется на берегу. Поставили стражу из юнкеров, чтобы никого из персонала не впускать. Юнкера знали доктора Мокиевского-Зубок, так как многие из них прошли через его руки, а кроме того, доктор часто защищал молодых юнкеров на службе. К тому же несколько юнкеров лежали у нас в госпитале и знали сестер. Уговор был с ними такой: санитары и другой персонал, сопровождая последнюю партию раненых, должны остаться с ними на пароходе. Так и сделали. Почти все служащие госпиталя погрузились с ранеными. Вава, Лина и я оставались последними. Меня превратили в больную, едва волочащую ноги. Лина и Вава подхватили меня с обеих сторон под руки, и пошли мы по трапу. Я настолько удачно сыграла роль больной, что даже дежурный юнкер помог мне подняться. Пропустили беспрепятственно. Погрузка раненых и госпитального имущества, которой ведали доктор Мокиевский и Суботин, была закончена. Все было сделано очень быстро благодаря их необыкновенной энергии. За бортом оставалось из наших только двое — доктор Мокиевский и Суботин.

Перед тем как грузиться, доктора Мокиевского просил зайти генерал Хвостиков, заведовавший погрузкой на пароходы, и просил его перевезти с нашим госпиталем, как госпитальное имущество, «медицинский материал» Санитарного управления до Крыма. Мокиевский согласился на просьбу Хвостикова и дал госпитальных людей для переноски груза на пароход. Суботин с несколькими санитарами начал погрузку «медицинского материала». Это были ящики и бочонки. Приходит Суботин и говорит доктору, что это не медицинский материал, а мед — одна бочка протекла. Мокиевский сообразил, что этот багаж, который под видом госпитального имущества перевозится в Крым, предназначается для спекуляции. Доктор Мокиевский сказал Суботину, чтобы при погрузке один бочонок уронили, да так, чтобы он разбился. Когда это было исполнено, он приказал мед раздать раненым, больным и санитарам, а погрузку ящиков приостановить. Сам же пошел к Хвостикову и сказал: «Ваше превосходительство, вас обманули. Тот груз, который вы просили перевезти с нашим госпиталем, — не медицинский материал, его там нет… Один бочонок разбился, и там оказался мед. Я распорядился раздать его раненым». Со слов Левушки, Хвостиков вскочил, позеленел и только прошипел: «Можете идти».

Генерал Хвостиков занимал какое-то положение в Санитарном управлении. После того случая 26-й Полевой запасный госпиталь приобрел в его лице злейшего врага, и с этого времени начались еще большие мытарства госпиталя.

Погрузив, как я уже сказала, весь госпиталь с больными, ранеными и персоналом на пароход, Лев Степанович с Суботиным оставались еще на берегу. Они обдумывали, как бы попасть на пароход, чтобы команда их не заметила. С своими людьми они заранее условились, как те должны будут им помогать. Пароход уже начал отчаливать, когда Суботин и Лев Степанович кинулись к отверстиям (дырам) в борту, и с той стороны их втянули свои люди, дежурившие все время в ожидании этого момента. Так мы выехали в Крым. На берегу оставалось еще много людей, ожидавших погрузки на пароходы, которых было очень мало и на которые было трудно попасть. Если бы не знакомые юнкера — не знаю, попали ли бы мы на пароход. Наш пароход «Петр Регир» был очень старый, и эта, как говорится, «старая калоша» привезла нас в Феодосию.

В дороге доктор Мокиевский почувствовал недомогание. У него обнаружился сыпной тиф. Когда началась разгрузка парохода в Феодосии, он уже лежал в отделении сыпнотифозных, но еще был в сознании и мог ходить.

Генерал Хвостиков следил за разгрузкой пароходов и спрашивал каждый раз, когда что-то выгружали: «Чьи вещи?» Ему отвечали чьи. Подошла очередь 26-го Полевого запасного госпиталя. Хвостиков закричал, увидя госпитальные кровати:

— Чьи вещи?

— 26-го Полевого запасного госпиталя, — ответили санитары госпиталя, участвуя в разгрузке парохода.

— В море, — свирепо закричал Хвостиков, и кровать полетела в море.

Такая участь постигла еще несколько кроватей. Санитары госпиталя, видя такое отношение к госпитальному имуществу, старались выгружать другие вещи, а в это время Суботин поспешил к старшему врачу сообщить о случившемся. Доктор Мокиевский приказал санитарам прекратить выгрузку госпитальных вещей, а сам, больной, в сопровождении своего вестового и доктора Случевского пошел в Санитарное управление, которое еще находилось в Феодосии. Начальником оказался однокашник доктора Мокиевского по Военно-медицинской академии, доктор Лукашевич. Мокиевский объяснил, что случилось, и просил сохранить госпиталь, прекрасно оборудованный и столь нужный. Лукашевич дал предписание не трогать имущество госпиталя, и на некоторое время как будто дело уладилось. К тому же Лукашевич прибавил к госпиталю медицинского персонала. Так как Хвостиков занимал какое-то место в Санитарном управлении, он чинил всякие препятствия госпиталю, если не сказать — подлости, без ведома начальника санитарной части.

Доктор Мокиевский окончательно разболелся, и его положили в местный госпиталь. Что это был за госпиталь, одному Богу было известно да тем, кто там лежал еще в сознании. Больные были без ухода, медицинский персонал отсутствовал — только один раз в день я видела доктора, делавшего обход больным, но что он мог сделать, если у него не было помощников?

Возле доктора Мокиевского дежурили сестры нашего госпиталя по очереди, а попутно помогали и остальным больным, которых было очень много. Левушка уже бредил — звал своего вестового и торопил его поскорей приготовить лошадь… «Для сестры Зины, надо спасти сестру, скорей! Красные близко!» — бормотал он и при этом сильно волновался. В это время возле него дежурили я и Бабушка. Пытались его уговаривать, я старалась, чтобы он обратил внимание на мой голос, но наши усилия ни к чему не приводили, он вырывался из рук. Бабушка была крупная и сильная женщина, но не могла с ним справиться. Ему делали уколы для стабилизации сердечной деятельности. Доктор, делая обход, прописал ему для поддержки сердца шампанское. Вава и я пошли в город искать.

Трудно было достать хорошего вина, потому что все лучшее было припрятано, а власти запретили продавать алкогольные напитки военным. Но мы, понадеясь на волю Божию, пошли в винную лавку. Молодой приказчик уверял нас, что у них нет шампанского. Я просила его найти — для очень тяжело больного, для поддержки сердца, может быть, он нам в этом поможет? Вавочка присоединилась ко мне. Он посмотрел на нас, видно, поверил, и ему нас стало жалко — еще не вывелись в то время хорошие люди, — полез под прилавок и вытащил оттуда бутылку «Абрау-Дюрсо». Посмотрев вокруг, не видит ли кто, он завернул ее и дал нам, попросив не выдать его и никому не говорить, кто нам дал, — так как им строго запрещалось продавать это вино.

Мы с Вавочкой вернулись в госпиталь и по рюмочке давали вино Левушке и другим больным, которые нуждались в этом по предписанию доктора.

Наш 26-й Полевой запасный госпиталь приказали открыть в палатках на берегу моря, вблизи расположенных там вилл российских богачей. Прикомандировали к госпиталю мобилизованных врачей и сестер, аптекаря и священника. К старому персоналу прибавились: доктор Толчинский Мейер Цудьевич (с женой Ревеккой Яковлевной, тоже врачом, но в госпитале она не работала); вторая женщина-врач, еврейка (забыла ее имя и фамилию; помню только, что у нее было очень слабое зрение и она носила очень сильные очки. Все ее жалели, так как видно было, что ей трудно работать. Ее вскоре освободили — доктор Мокиевский хлопотал об этом); доктор Коновалов — одинокий, молодой и еще кто-то, кого я не запомнила; фармацевт Симоновский и его служитель, пан Штенсель; священник отец Федор.

Сестры милосердия также были мобилизованые: Макурина — курсистка медицинского факультета из Симферополя; Скоркина — сестра милосердия; Женичка — сестра милосердия, фамилию забыла, которая вскоре умерла от тифа. Помню еще одну сестру, потому что ее прозвали Божия Коровка, но имени не помню. И еще несколько сестер, имена которых не запомнила.

Доктор Мокиевский проболел долго, так как получилось осложнение — воспаление легких. Здесь уже все приуныли, положение его было критическое, но здоровья он был крепкого и выдержал. А в это время и я заболела сыпным тифом.

Как-то я шла с дежурства от Левушки, уже чувствуя себя плохо, едва передвигая ноги, и встретила на улице доктора Треймана. Он подошел ко мне и спросил, что со мной. «Вы ведь главная ухаживательница за Левушкой, устали?» Я ответила, что все сестры госпиталя одинаково ухаживают за своим доктором, а я просто плохо себя чувствую. Он посмотрел мой язык, попробовал пульс и посоветовал лечь в постель, так как он думает, что у меня сыпной тиф. Он оказался прав. Я пришла к себе и слегла. К счастью, тиф я перенесла в легкой форме и без осложнений, в полном сознании.

Когда уже выяснилось, что у меня сыпной тиф, меня положили в заразное отделение в нашем госпитале. Доктор Мокиевский еще лежал в городском госпитале, и старшего врача заменял доктор Толчинский, он же был и ординатором заразного отделения. В палате были в большинстве больные, выздоравливающие после сыпного тифа. Рядом со мной лежала больная с желудочным заболеванием — сестра Женичка (молодая, тихая, спокойная, приветливая, тоненькая, небольшого роста, была похожа на девочку). Ей было лет восемнадцать — девятнадцать, ее все называли Женичка, даже больные. В этой же палате лежал уже выздоровевший от тифа какой-то пожилой военный чиновник. У него были знакомые в канцелярии нашего госпиталя, которые часто его навещали. Этот чиновник уже выздоровел настолько, что выходил гулять в город, и приходил в палату только чтобы спать и кушать. И много курил. На протесты больных не курить в палате он не обращал внимания, а своим знакомым все жаловался на какие-то недомогания. У меня создалось впечатление, что ему просто не хотелось уходить из госпиталя, где были готовы «и стол и дом»… Доктор Толчинский не находил у него никаких симптомов внутренней болезни, и чиновник был этим недоволен. Его знакомые решили пригласить знакомого врача из города, чтобы тот осмотрел его, но без ведома Толчинского. Толчинский делал обход только раз в день, считая, что в палате нет серьезных больных, и не обращал внимания на серьезность болезни Женички. Ко мне он относился так же: несмотря на мои невыносимые головные боли, я ничего не получала для облегчения этих болей.

Видя такое отношение к больным, знакомые чиновника привели из города другого врача. Когда Толчинский узнал об этом, его «докторское самолюбие» было задето настолько, что он заявил, что в палату приходить не будет, а так как он заменял старшего врача, то решил никого не назначать вместо себя, из-за чего пострадали все больные, включая и совершенно не причастных к посещению и осмотру больных другим доктором. Так мы остались без врача. Сестра палатная, из вновь назначенных, тоже не долго задерживалась в палате, только исполняла предписание врача. Прошло двое суток. Женичке было очень плохо, ночью мне приходилось, пока не приходила дежурная сестра, вставать и помогать ей, хотя и кружилась у меня голова от высокой температуры. Ко мне часто наведывался вестовой Левушки, и я его послала к старшей сестре, прося ее прийти ко мне. Вава пришла, я ей объяснила общее положение и сказала о бесчеловечно оставленной без врачебной помощи тяжело больной Женичке. Вава вызвала дежурного врача, который уделил Женичке много внимания, но уже не мог ничем помочь, и к утру она отдала Богу свою молодую душу.

Через день Женичку хоронили, и я попросила Ваву, чтобы ее пронесли мимо нашей палатки. Все больные вышли из палатки проводить ее хотя бы взглядом. Толчинский больше не показывался в палате. Вскоре приехал из госпиталя доктор Мокиевский и навел в нашем госпитале порядок. Какой у него был разговор с Толчинским, я не знаю, но до переезда в Воинку среди персонала Толчинский больше не появлялся. Сам он был крымский еврей (караим) и при оставлении Добрармией Крыма остался в Воинке с брошенным госпиталем.

С Левушкой выздоравливали мы одновременно, и он просил не откладывать дольше с венчанием. И, сказано — сделано, мы оба после болезни едва двигались, но все же решили этот акт совершить. Отец Федор нас обвенчал в церковной палатке в мае 1920 года в присутствии Вадима Степановича, Случевского, Бабушки — Керлер — и Лины. Скромненько провели этот «праздник». Скромно потому, что с продуктами было настолько скудно, что уже ели конину, и то не каждый день.

В палатках прожили недолго. Левушка, как только почувствовал себя крепче, сразу пошел в Санитарное управление и потребовал определить место для устройства госпиталя, где он принес бы пользу, а не прозябал в палатках без пациентов.

Через несколько дней пришел приказ из Санитарной части разбить госпиталь на перевязочные отряды и послать на фронт. Мокиевский сразу же помчался в Санитарное управление узнать, кем дан такой нелепый приказ. Разрушать госпиталь, который остро нужен в создавшейся обстановке, — непростительное безумие. По пути Левушка случайно встретил Треймана, который теперь находился не в Санитарном управлении, а при штабе генерала Кутепова. Узнав, в чем дело, он также отправился спасать 26-й Полевой… Они добились того, чтобы госпиталь не разбивали, но назначили стоянку в селе Воинка под Перекопом, вблизи фронта.

Приказано было свернуть палатки, погрузить имущество в товарные вагоны, персоналу быть наготове и ждать отправки. Нас, «ветеранов», такая обстановка не стесняла — мы привыкли к походным неудобствам, но вновь назначенные, семейные врачи, роптали. В вагонах мы пробыли долго, точных дат не помню. С пищей было худо, кормили нас соленой камсой утром и вечером, ежедневно, только раз в неделю давали мясо — конину. Казалось, конца не будет этому сидению. Наконец получили приказ двигаться на Воинку.

В Воинке под помещение для госпиталя была отведена местная больница. Но пришлось перебороть сильный отпор со стороны женщины-врача, заведовавшей больницей. Она доказывала, что население не может остаться без больницы.

В главном здании помещались канцелярия докторши, несколько комнат-палат и здесь же — ее квартира. Во дворе вокруг главного здания больницы располагалось много построек. После недолгих переговоров мы убедили докторшу, что их можно обустроить под госпиталь, и она смилостивилась. В одном флигеле устроили операционную и палаты. Так как комнат было немного, то койки были поставлены и в коридоре. Во втором флигеле были устроены палаты и аптека, в третьем расположились канцелярия госпиталя и склады имущества — белья и пр. В сарае — хранение продуктов. Общежитие сестер поместилось в домике служащих больницы, которое они уступили сестрам. Кухню для больных построили сами рядом с аптекой. Госпитальный персонал разместился по избам в селе. Село было большое, но природа жалкая. Летом трава желтая, выгоревшая, растительности нет, кое-где торчат деревья. Огородов не было видно. Весь вид села был жалкий, неприветливый. Кухня для персонала поместилась в кухне больничного персонала, который уступил ее нашему госпиталю. Столовую устроили на дворе вблизи кухни, под навесом.

Мокиевский и Случевский работали в операционной. Случевский был старшим ординатором хирургического отделения. Коновалов, Толчинский и женщина-врач — в остальных отделениях. Старшей сестрой была Вава. Я получила назначение в аптеку — в помощницы Симоновскому. Хотя он сначала был недоволен, но потом радовался и благодарил старшего врача за помощницу, на которую, когда уезжал в Симферополь, мог, не беспокоясь, оставлять аптеку. Лина, по ее желанию, пошла на госпитальную кухню сестрой-хозяйкой. Остальные сестры работали в палатах.

Работали дружно и жили дружно, — весь персонал жил как одна семья. В столовой все собирались во время еды, а иногда вечером, после ужина, в хорошие теплые вечера оставались дольше. В разговорах и остротах проходило время.

Как-то в один тихий лунный вечер доктор Случевский был в «поэтическом настроении». Читая стихи и обращаясь к природе, он продекламировал: «Какая красивая ночь, какие нюансы…» Бедный наш, добрый доктор Случевский, с тех пор мы звали его Нюансы. Конечно, за глаза, но, может быть, он знал об этом.

Однажды приходит крестьянин в канцелярию госпиталя, где в тот момент находились Мокиевский и Случевский. Крестьянин просит у старшего врача пистолет. Когда ему сказали, что в госпитале оружия нет, он попросил отравы.

— Для чего тебе нужна отрава? — спросил Мокиевский.

— Убить лошадь — ответил крестьянин.

— Чем она больна? Может быть, мы сможем ее вылечить? — спросил Случевский.

— Нет, она не годна для работы, сломала ногу, а кормить ее мне не выгодно, — сказал крестьянин.

Тут в Случевском заговорила душа хирурга.

— Покажи нам свою лошадь, — попросил он.

Крестьянин повел их в поле и показал лошадь. Они посмотрели ее и предложили ему попробовать ее вылечить.

— Какое там лечение, берите ее себе, коли хотите ее лечить, — кормить ее мне нечем, — сказал на это крестьянин.

Лошадь взяли в госпиталь, сделали ей перевязку и наложили шину на сломанное место. Лошадь пустили в поле и понемногу подкармливали. Она вначале ходила на трех ногах, но через две-три недели стала понемногу становиться на четвертую. По прошествии полагающегося времени сняли шину и повязку, кость срослась, и перевязка была так удачна, что и не заметно было перелома. Лошадь могла ходить, но в телегу ее еще не запрягали, чтобы дать окончательно затвердеть кости. Таким образом, через некоторое время в госпитале появилась и вторая собственная лошадь, и больше не приходилось занимать лошадей у крестьян для поездок за продуктами. Крестьянин, увидав свою лошадь в запряжке, весело бежавшую, схватился за голову: «Какой я дурак, хотел убить такую лошадь!» Но, пока ему ее не возвращали, она продолжала работать на госпиталь. Отдали ему лошадь позже, при эвакуации.

У больничной докторши был маленький теленок, которого все баловали, главным образом больные, и научили его бодаться. И вот однажды сестра Божия Коровка, которая заведовала кухней для персонала, проходила через двор и не заметила там теленка. Увидев сестру, теленок разогнался и боднул ее в «сиденье». Она упала, потом хотела подняться, но теленок стоял рядом в ожидании боднуть ее снова, когда она встанет. Убедившись, что от него не убежать, сестра стала кричать. Тогда к ней со всех сторон поспешили на помощь и увели теленка. Бедная Божия Коровка долго не могла спокойно сидеть.

С питанием было плохо, у крестьян ничего нельзя было достать, особенно в таком количестве, какое требовалось для госпиталя. Посылались люди во главе с отцом Федором менять набранные в Ставрополе вещи на продукты, но запас вещей уже подходил к концу. Тогда Лев Степанович стал думать, как выходить из такого положения. Кто-то из крестьян сказал, что недалеко от Воинки есть озеро, в котором водится рыба. Организовали рыбачью группу из умеющих ловить рыбу. Нашлось много желающих. Добыли у крестьян рыболовные снасти и во главе с Левушкой двинулись ночью на озеро. Привезли хороший улов и некоторое время побаловали всех рыбкой, даже больничную докторшу смогли угостить. Кроме того, недалеко от Воинки были соляные озера — сиваши. Наши ездили на озера, набирали соль, затем снаряжали отца Федора с санитарами, и те ездили в глубь полуострова, где был недостаток соли, и меняли соль на продукты, иногда очень удачно.

Так как отбросов на кухне было достаточно, то завели свиней. Левушке один крестьянин продал поросенка, и я его отдала на кухню. Лина и повар-татарин Музафар его прикармливали и за ним присматривали. Все с ним возились, баловали и дрессировали. Имя поросенку дали Машка. Машка легко меня узнавала и, когда я появлялась, ходила за мной, как собачка, тыкала пятачком в ногу — напоминала, что надо дать ей что-нибудь вкусное, а когда получала, убегала, довольно хрюкая… Благодаря соли и рыбе персонал и наши больные питались недурно.

В госпитале царили порядок и чистота. В кухне для больных посуда из красной меди была всегда вычищена и блестела. Музафар был веселый, безобидный, услужливый и вежливый, старался изо всех сил угодить и старшему врачу, который требовал чистоту, и больным, которые хотели, чтобы их вкусно кормили.

В один летний день неожиданно в госпиталь нагрянул врач с предписанием из Санитарного управления и заявил, что он назначен в этот госпиталь старшим хирургом. С важностью и шумом явился в госпиталь, представился: «Доктор Мантейфель». Старший врач спросил его, не родственник ли он знаменитому немецкому хирургу, профессору Мантейфелю. Он ответил, что это его дядя, а потом объявил: «Сюда я послан Санитарным управлением для инспекции, чтобы привести ваш госпиталь в «христианский вид», и в первую очередь хирургический отдел». Такое заявление поразило. Лев Степанович возразил, что в этом необходимости нет, а заявление странное, но все же предложил ему ознакомиться с госпиталем и повел его по палатам и остальным службам.

Осмотрели госпиталь, придраться было не к чему. На другой день, так как операций в тот день не было, он захотел присутствовать при перевязке после операции. Стал делать замечания, думая, вероятно, что доктор Случевский молодой и неопытный. Его замечания привели врачей и операционных сестер в недоумение. Сам Мантейфель не прикасался к больным и не сделал ни одной операции, но доходил до такого нахальства, что делал строгие замечания Случевскому, а на сестер и покрикивал. В общем, вел себя неподобающим образом и грубо. Возмущались все, особенно задевало такое отношение к Случевскому. Своим поведением Мантейфель всех настроил против себя.