Мария Бочарникова В женском батальоне смерти (1917–1918)

Мария Бочарникова

В женском батальоне смерти (1917–1918)

Глава 1. УРА! Я — СОЛДАТ

— Сестрица, можно к вам?

— Прошу, доктор!

Ко мне в кабину вошла женщина-врач, держа в руках газету:

— Могу вас порадовать, вы все рветесь на фронт добровольцем, а в сегодняшней газете есть сообщение, что в Петрограде формируется Женский батальон смерти.

Я схватила протянутую газету.

— Боже, как вы покраснели! — засмеялась она. — Неужели поедете?

— Конечно! Немедленно дам телеграмму о принятии в батальон.

— Ну что ж, если решили, тогда с Богом!

Этот разговор происходил в конце мая 1917 года, в городе Дильмане, в Персии, где я работала сестрой милосердия в местном госпитале. Через два дня я уже двигалась в двуколке к границе России (135 верст). Но как я ни торопилась попасть поскорее в батальон, все же из Тифлиса проехала на дачу проститься с семьей. Почем знать, быть может, навсегда.

Через пять суток добравшись до Петрограда, на следующий день по прибытии я отправилась в Инженерный замок, где, как мне сказали, идет формирование батальона. В канцелярии на мое заявление о том, что мною была послана телеграмма из Персии о принятии меня в батальон, адресованная на Мытную набережную, председательница ответила:

— Там формировался отряд Бочкаревой. Мы ничего общего с ним не имеем. Наш батальон — первое регулярное женское войско, разрешенное Временным правительством. Хотите в него поступить?

— Да!

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Уже исполнилось?

— Нет, будет через два месяца.

— До восемнадцати лет требуется разрешение родителей.

Вторая дама повернулась к ней:

— Я думаю, можно будет принять. Раз родители отпустили в Персию, думаю, не будут препятствовать поступлению в батальон.

— Хорошо, мы вас примем, но телеграмму об их согласии все-таки дайте. А сейчас отправляйтесь на медицинский осмотр. Начало в десять часов.

Большая комната была до отказа набита пришедшими на освидетельствование. Все были в элегантных костюмах Евы. Вдруг одна из присутствующих обратилась к молодой бабенке:

— Товарищ, да вы не беременны?

— Почему вы так думаете? — задала ей вопрос соседка.

— Я акушерка и вижу по признакам.

Вопрошаемая смущенно потупилась:

— А хто его знает! Как шла-то записываться, думала, что это у меня просто так… Я издалеча, из Сибири. Пока доехала, сама вижу, как будто неладно.

Когда эта бабенка вышла после освидетельствования, в ее глазах стояли слезы.

— Ну что? Как? — посыпались вопросы.

— Доктор сказала, что четвертый месяц чижолая.

— Ай да молодец! Не только сама приехала, но и пополнение готовое привезла!

— А ты чего зубы скалишь? — одернула говорившую соседка. — У бабочки горе, а ей смешно!

После освидетельствования я временно была назначена в 3-ю роту. С сильно бьющимся сердцем вышла на плац, где происходило ученье, и невольно остановилась. Первое впечатление — казалось, что я попала на луг, усеянный яркими цветами. Яркие сарафаны крестьянок, косынки сестер милосердия, разноцветные ситцевые платья заводских работниц, элегантные платья барышень из общества, скромные наряды городских служащих, горничных, нянек… Кого здесь только не было! Мне невольно вспомнилось из «Бородино»:

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.

А какое разнообразие лиц и фигур! «Левой!.. Левой!.. Шеренга, стой! Голову выше!.. Шевчук, чего ты, как коза, брыкаешь ногой? Ты носок вперед выноси!» — доносилось со всех сторон. Пока не было учебной команды, взводными и отделенными временно назначались приехавшие первыми, научившиеся только поворотам и маршировке, и пока только они были одеты в военную форму.

Рядом со мной стояла худосочная девушка, по-видимому заводская работница. По ее лицу текли слезы.

— Товарищ, чего вы плачете? — обратилась к ней проходившая доброволица.

— Не приняли. Мало-о-кровна-а-а-я, — зарыдала она, уткнувшись лицом в руки.

Вот движется взвод. Здоровенная бабища лет тридцати усиленно выпячивает и без того страшных размеров грудь, и за ее фигурой совсем не видно тоненькой соседки. Нос поднят кверху. Руки с ожесточением выкидывает вперед. А там, дальше, ухмыляясь, поминутно нагибая голову, чтобы взглянуть на свои ноги, которыми она усиленно отбивает шаг, плывет, по-видимому, мещанка. Некоторые маршируют, как заправские солдаты. Почти не касаясь земли, точно танцуя, движется хорошенькая блондинка. Не балерина ли?

Разыскав фельдфебеля, я была назначена им в 3-й взвод. Явилась к взводному. С первого вида эта женщина произвела на меня отталкивающее впечатление. Маленькая, грубая деревенская баба лет двадцати пяти. Круглая, как шар, голова с узким лбом, маленькие, злые глазки, безобразно курносый нос и большой узкий рот. Походка вперевалку, точно медведь на цепи.

Меня поставили в первую шеренгу. Построениям и винтовочным приемам я была еще в детстве обучена своим братом Павликом, знавшим мое намерение в случае войны обязательно пойти на фронт добровольцем. Мне было двенадцать лет, когда он десятилетним мальчиком был определен во Владикавказский кадетский корпус. Это он, приезжая на каникулы, своими рассказами о подвигах Суворова и других русских героев зажег мое воображение. Тогда же он и начал мне передавать свои знания военного дела. Но так как перед ним я представляла из себя и шеренгу солдат и целую роту, то он поневоле вынужден был в строевых занятиях со мной многое опускать.

Раздалась команда: «Направо! Равняйсь! Смирно! На первый-второй рассчитайсь!..». И я с ужасом слышу, как приближается ко мне перекличка. Кому говорить мой порядковый номер, зачем, что дальше делать? Не знаю. Взводный же, наблюдая за тем, чтобы говорили быстро и отчетливо, идет вдоль фронта. В моей голове мелькнула мысль: «Вероятно, нужно говорить взводному», и, услыхав, как соседка крикнула «Первый!», я произнесла как можно тише «Второй!» и уж если соврала, то чтоб не так было заметно.

— Отставить! — Взводный остановилась, сверля меня злыми глазками. — Ты кому говоришь «второй»?

— Вам, господин взводный!

— На что мне твой второй номер? Головку не можешь повернуть к соседке? Клещами прикажешь рот раскрывать, чтобы говорила громче?

— Господин взводный, это новенькая, она сегодня первый раз в строю, — раздался голос сзади.

— А… Новенькая? Хорошо, что ты мне сказала… А за то, что ты разговариваешь в строю, возьми себе наряд…

Незаметно пролетело время до обеда. Одна из доброволиц, приставив руку ко рту, пропела, подражая горнисту: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету — иди так!..» Разместившись на полу, мы с наслаждением уплетали из котелков незатейливый солдатский обед. Завязались разговоры. Справа я услышала взрыв смеха. Перед курносой, с тупым выражением лица бабой лет тридцати стояла хорошенькая девушка.

— Ты мне не веришь? — смеясь, спросила она.

— Никому не верю; только Богу и свому хахалю! — с выговором на «о» ответила та.

— Вот дурная, нашла кому верить! Как ты уехала, твой хахаль наверняка завел себе другую хахалку.

— Не… Никогда! — как баран, замотала она головой. — Ох и любит же он меня!..

— А я от своего убегла, — рассказывает другая. — Ох и бил же меня, проклятущий! Половину волосьев повыдрал. Как услыхала я, что баб-то в солдаты берут, убегла я от него и записалась. Пошел жалиться, а комиссар ему и говорит: «Теперя, апосля леворюции, слабода. Не смеешь бабу трогать, ежели она на хронт едеть защищать Рассею!» Так и уехала.

Я прислушалась к третьей группе. Одна, по-видимому горничная, рассказывала:

— Я ему говорю: «Вы, товарищ, несознательный элемент». А он мне в ответ: «Уж больно вы все ученые стали после революции. Взять бы хорошую дубинку да посчитать бы вам ребра. Сразу бы поняли, что и к чему».

— Строиться, строиться!.. — вбежала дежурная.

В один миг все были на ногах и бегом бросились на плац. Ученье кончилось; после переклички пропели «Отче наш» и «Спаси, Господи».

Мне указали место для спанья. Принеся пучок сена, я бросила его на пол, подложила под голову сверток из одежды и, засыпая, подумала: «Есть ли кто-нибудь на свете счастливее меня? Нет, во всем мире нет никого!..».