Глава 4. ЛАГЕРЬ В ЛЕВАШОВО

Глава 4. ЛАГЕРЬ В ЛЕВАШОВО

По прибытии в Левашово жизнь круто изменилась. Была введена строгая дисциплина, и мы почувствовали, что идет не игра в солдатики, но что нам предстоит честь встать в ряды защитников дорогой отчизны. Все подтянулись.

Под лагерь отвели место, почти на одну треть окруженное лесом. Разбили палатку, на ночь выставляли караул. Наутро одежда у всех оказалась отсыревшей. Начались поиски дач. Тем временем произошел неприятный инцидент.

В роту назначили нового офицера. Высокий, худой, с неприятным желчным лицом. Часовой, стоящий рядом с палаткой, видел пробиравшуюся к нему вечером доброволицу С., бывшую курсистку. До часового отчетливо доносилось все происходившее в палатке. Сменившись, она направилась к командиру батальона:

— Господин капитан! Я покидаю батальон, так как не желаю служить там, где происходят такие безобразия…

— Какие безобразия? Я вам приказываю передать мне все, слово в слово!

Та ничего не утаила. С. оказалась женщиной с африканским темпераментом, а поручик жаловался на потерю сил из-за контузии. На другой же день они оба покинули батальон.

В наш батальон принимались лица от 16 до 40 лет. От девушек до восемнадцатилетнего возраста требовалось разрешение родителей. В нашу роту попали две бабы, одной из них было 35, а другой 40 лет. Строевое учение им не давалось. Топтались, как две овцы. Но если младшая принимала замечание, то сорокалетняя с видом знатока ворчала:

— Что же тут непонятного? Коль говорят тебе «направо», то и поворачивайся направо.

— Ишь какой командир объявился, — злобно шипела младшая, — да ты гляди на себя самого. Ровно кобыла на веревке пляшешь заместо маршировки.

Их перевели в обоз.

Наконец нас разместили по дачам, разбросанным в отдалении друг от друга. Ротный, являвшийся на строевые занятия неизменно в сопровождении какой-нибудь «мадемуазель», по-видимому «не тяжелого» поведения, занимался больше с ней, чем с нами. Полуротный прапорщик Курочкин, прозванный мокрой курицей, под стать ему. Он так же, как и первый, был уволен, чему мы несказанно радовались.

Наконец к нам назначили ротным поручика Невского полка Владимира Александровича Сомова, а полуротным поручика Освальда Карловича Верного и прапорщика Константина Большакова, красивого брюнета двадцати трех лет, офицера Семеновского полка. Рота при поручике Сомове сделалась неузнаваемой. Требовательный в строю, он был любящим, заботливым отцом в повседневной жизни. Не преувеличивая, скажу, что каждая из нас по первому приказанию поручика пошла бы в огонь и в воду.

Завелся в роте и большой весельчак, семнадцатилетняя Чешко. Никакие замечания и наряды ее исправить не могли. «Вы оцените Чешко, когда начнется окопное сидение. Там такие комики необходимы, как глоток свежего воздуха», — говорил ротный.

Как-то в строю ротный отдал какое-то приказание доброволице.

— Слушаюсь! — ответила та.

— Нужно отвечать «слушаюсь, господин взводный».

И вдруг из строя раздается голос Чешко:

— Федорова, ты тоже господин взводный? Фу-ты ну-ты! Шкалик ты этакий!

Вместо взыскания та не выдержала и расхохоталась.

Ротный как-то вздумал устроить игру в чехарду, иначе называемую «козлы и бараны». На расстоянии десяти шагов одни становились согнувшись, а другие должны с разбегу через них перескакивать. Я никогда в жизни не видела, чтобы так смеялся мужчина! Со стоном сгибаясь, он хватался за живот, точно роженица перед родами, и из его глаз текли слезы. Да и было отчего! Одна вместо того, чтобы перепрыгнуть, поддавала коленом, и обе летели на землю. Вторая с размаху садилась верхом, и тех постигала та же участь. Третья, не допрыгнув, застревала на них, и, в то время как одна вспахивала землю носом, вторая, распластавшись ласточкой, летела через голову. Мы сами так ослабли от смеха, что не могли бежать.

В лесу вокруг лагеря выставляли караулы. Несколько раз была ночью тревога. Неизвестные пытались напасть на часового. Данный выстрел заставлял их скрыться.

Не обошлось и без комического инцидента. Ночью на отдаленном посту раздается выстрел. Караул несла четвертая рота. Прибежавшему караулу часовой заявляет: «В кустах кто-то крадется с зажженной папиросой». Странным «неприятелем» оказался… светлячок, за что вся рота была прозвана светлячками.

Должна сознаться, что я сама не только в детстве, но и взрослой боялась темноты. Но сознание долга этот страх убивало. Мне пришлось в темную ночь стоять на посту в лесу у разветвления дорог. Услышать приближающиеся шаги было невозможно. И, только напрягая до боли зрение, я всматривалась в окружающую темноту.

Как-то вечером после поверки во взвод зашел дежурный:

— Товарищи, кто умеет отбивать на барабане «ногу»?

Я поднялась:

— Я умею…

— А ну-ка отбейте руками на подоконнике!

Я забила, дежурный замаршировал на месте.

— Годитесь! Завтра на развод нужен барабанщик. Идемте к ротному.

На другой день я стояла с барабаном на разводе караула.

— Бейте сбор! — приказал дежурный офицер.

Вот тебе и на! Да я о таком никогда и не слышала.

— Как это, господин прапорщик?

Он начал выбивать дробь с перебоями в воздухе воображаемыми палками. Я забила… Боже, что это была за дробь! Какие-то скачки с препятствием. Офицер, держа под козырек, не мог удержать улыбку. А я себя утешала, что первый блин комом. Бывает и хуже. Церемония кончилась. Я ударила «ногу», доведя караул до помещения. И тут выяснилось, что вместо левой я ударила под правую.

Нашего фельдфебеля, интеллигентную даму, не соответствующую своему назначению, заменили донской казачкой двадцати трех лет, Марией Кочерешко. Уже дважды раненная, кавалер Георгиевского креста 3-й степени, с чубом под Кузьму Крючкова, с грубоватым голосом, она сразу прибрала роту к рукам. Кое-кто пробовал подражать ее прическе, но у них торчало что-то вроде перьев, пока поручик не приказал всем постричься под первый номер.

Горнистом назначили хорошенькую черноглазую малоросску Фесак, получившую тут же и трубу. «А ну-ка, горнист, протруби тревогу!» — смеялись доброволицы. Фесак, набрав в легкие воздуха, багровая, дула в трубу, откуда вылетали звуки, похожие на рев разъяренного быка. «А теперича польку-мазурку!» — хохотали бабы, и из трубы летели два звука, напоминающие крик ишака: «Иа, иа, иа!»

Наступила моя очередь дежурить по роте. В 5 часов утра нужно будить дежурных по роте. Холодно, сыро, неприятно… А ведь должны работать под открытым небом. Я взглянула под бак. Дрова заложены. Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса. Сунула спичку, запылали мои дрова. Подбросила еще и тогда пошла будить дежурных. Рота вернулась с ученья, обед не готов.

— Почему сегодня запоздали с обедом?

— Господин фельдфебель, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.

Раздраженный фельдфебель подошел ко мне:

— Почему вы разбудили дежурных на полчаса позднее?

— Господин фельдфебель, я сама разожгла печку и потом их разбудила…

— Я вас спрашиваю не что вы делали, а почему разбудили с опозданием?

— Я хотела им дать поспать лишние полчаса!

— Так возьмите себе внеочередное дежурство! Может быть, лучше запомните, что здесь солдаты, а не институточки!

Как не запомнить, с первого же раза запомнила хорошо.

По окончании учебной команды была назначена отделенным со званием ефрейтора. По случаю производства доброволицы мне рассказали анекдот: солдат с ефрейтором пробираются пешком в отпуск. Наступила ночь. Подходят к деревне, ефрейтор и говорит: «Постучи в хату, может быть, пустят ночевать». Тот стучит. «Кто там?» — отзывается голос старухи. «Я, бабушка, солдат. Пусти переночевать. На побывку идем!» — «А много вас?» — «Нет, я да ефрейтор». — «Ну ты, родимый, сам в хату иди, а ефрейтора на дворе привяжи!..»

Был создан ротный комитет, куда попала и я. Решили приступить к всеобщему обучению грамоте. Тупица Воронова никак не могла одолеть азбуку. Била себя с плачем по голове: «От то дурья голова!» Другая, научившись подписывать фамилию, украсила ею все стены и подоконник. «Что, боишься забыть свою фамилию? Вот подожди, чтобы ты не марала стен, тебе ее скоро пропишут ниже спины. Небось сразу запомнишь!» — говорили ей доброволицы.

Однажды после поверки небольшая группа стояла и разговаривала на шоссе. Показалась быстро приближавшаяся, взволнованная Д.:

— Товарищи! Слыхали, какая гадость? Кто-то донес, что в N-ской роте одна баба беременна. Сделали медицинский осмотр всей роте, и таких оказалось в ней семь. Это они с обозными инструкторами-солдатами весело проводили время!

— Ах, чертовы бабы! Они что, вообразили, что здесь родильный приют? Да их всех грязным помелом гнать вон, чтобы не позорили нашего батальона…

— Да будьте покойны, всем им вставят перо.

— Чем вы так возмущаетесь? — раздался голос ротного. Никто не заметил, как он подошел.

— Да, я вам приказываю сказать, о чем вы сейчас беседовали!

— Господин поручик, в N-ской роте семь доброволиц заболели брюшным тифом… с ручками и ножками…

— А… понимаю!..

Нужно ли добавлять, что как победители, так и побежденные вылетели немедленно из батальона и без перьев… А дьявол-искуситель, трижды понесший поражение, навсегда отступил от нашего батальона.

Две доброволицы отправились в отпуск в Петроград. Одна из них жительница Петрограда, другая — Вагина, семнадцати лет, — мещанка из Средней России. Она слыхала, что генералы имеют шинели с красными отворотами, и мундир у них расшит золотом. Вдруг Вагина видит, что в дверях одного дома стоит генерал. Знай наших! «Пусть солдатня ленится отдавать честь, а мы еще станем во фронт», что она тут же и сделала.

— Проходите, товарищ, проходите, — улыбнулся «генерал».

— Ты кому встала во фронт?

— Генералу!

— Вот дура! — залилась ее товарка смехом. — Да это швейцар из гостиницы в ливрее, а не генерал в парадной форме…