Декабрь 1915 г

В конце декабря 1915 г. на афинской арене появилось новое лицо, непохожее на тех офицеров разведки, которые украшают собою страницы детективных романов. Командор де Рокфей, будучи начальником штаба при командующем морскими силами Франции, адмирале Лаказе, покорил его своей активностью и оригинальной выдумкой. Адмирал послал его в Афины без определенных инструкций и с правом самому решать, что полезно для Франции и ее союзников. Лаказ доверял ему и был готов оказать ему поддержку при любых трудностях; как мы увидим дальше, Лаказ имел доступ к президенту Пуанкаре, который слишком буквально воспринимал свое звание главы французской армии и флота.

Официально Рокфей был назначен морским атташе, но ему было предоставлено непринятое среди морских атташе право сноситься специальным шифром непосредственно с морским министром и еще четырьмя министрами, минуя французского посла, который формально был начальником Рокфея. Официально обязанности Рокфея состояли в том, чтобы собирать точные сведения о морских силах; но ему также было поручено способствовать — в противовес германской пропаганде — установлению добрых отношений с греческими властями. Ни одну из этих двух обязанностей он и не пытался выполнить.

Официальным местом своего пребывания он избрал здание французской школы в Афинах и тотчас приступил к работе по вербовке сотрудников осведомительной службы (позднее преобразованной в тайную полицию) из среды подонков общества, многие из которых уже получали деньги от немцев.

Де Рокфей был рабом системы «досье». Говорят, что всякий раз, когда новый префект полиции вступает в Париже в должность, он первым делом направляется к ящичку, помеченному его инициалами, чтобы узнать, что говорил о нем его предшественник, и роется в этом ящичке с пылающим лицом. Поэтому я позволяю себе попытаться обрисовать Рокфея в стиле «досье», к которому он питал такое пристрастие.

«Командор де Рокфей.

Французский морской офицер, лысеющий, склонный к полноте, гладко выбритый, с небольшими усиками; проявляет запальчивость и жестокость. Природа одарила его неиссякаемым источником энергии и актерскими способностями, которые сделали бы его бесценным человеком для Голливуда. Она также дала ему чарующие манеры, которые привлекают людей, особенно противоположного пола. Тут она, природа, остановилась, не дав ему ни способности здраво рассуждать, ни чувства приличия, ни понимания вопросов чести.

Выходец из дворянской семьи в Бретани, он был воспитан в атмосфере религиозности, но это привело лишь к тому, что во всех случаях отступления от джентльменского кодекса чести он прибегал к религиозной морали. При строжайшей дисциплине он мог бы стать полезным офицером, поскольку он человек проницательный и деятельный. Но если бы ему было позволено действовать по своему усмотрению, он мог бы серьезно повредить своей стране. В критические моменты его суждения всегда ошибочны. Более того, он легковерен и очень плохо разбирается в людях».

Картотека, составленная Рокфеем, быстро выросла до 25 тыс. карточек и содержала сведения обо всех более или менее выдающихся людях в Греции. Это был вулкан, полный неправильно использованной энергии. Осведомитель низшего типа обычно любит угадывать, какая информация будет приятна шефу, и придерживается этой информации. Всякого рода клевета, достигавшая слуха Рокфея, тотчас же без изъятия заносилась в картотеку. Это было не все. Он устроил во французской школе в Афинах склад оружия и взрывчатых материалов и подсобный склад в Пирее.

Его линией было действие. Он считал, что все греки были настроены в пользу Германии и что он обязан постоянно мучить их, до тех пор пока военная оккупация страны не будет признана единственным целителным средством. Чтобы достигнуть этого, он был готов инсценировать драматические эпизоды и обманывать собственное правительство. В морских делах, входящих в круг его обязанностей, он был полным невеждой. Он мог пересказывать скандальные сплетни обо всех лицах, связанных с двором, но когда французский адмирал дю Фурне потребовал у него точных сведений о подводных лодках и минных заграждениях, он мог только повторить фантастические бредни своих агентов, которые опровергались при малейшей проверке.

С первых шагов своей официальной деятельности он заставил французского посла созвать всех служащих посольства — формально для того, чтобы он, Рокфей, мог призвать их помочь ему в организации разведки, фактически, чтобы изложить им свою программу подрыва авторитета греческого правительства и установления общего контроля над страной. Уже через шесть недель после его прибытия в Грецию он был вызван на конференцию морских офицеров на Мальте. Там он горячо доказывал, что единственно возможный путь — оккупация страны, что только этим можно спасти армию в Салониках от катастрофы. «С греками можно сделать, что угодно», — таков был рефрен его песни. Когда союзническая эскадра под командой адмирала Дартиже дю Фурне бросила якорь в Пирее, он телеграфировал в Париж:

«Нет оснований беспокоиться о суверенитете Греции, ибо в стране нет никого и ничего, что не подвергалось бы насилию».

Это была больше чем правда: его тайная полиция открыто арестовывала подданных вражеских государств и даже греков, которых он подозревал в симпатиях к врагу. Когда греческое правительство протестовало против самовольных арестов среди высокопоставленных греков, он телеграфировал: «Военная обстановка требует энергичных мер, перед которыми греческая законность должна отступить, тем более, что она и так ежедневно нарушается». Он продолжал настаивать на том, чтобы был произведен десант, доказывая при этом, что наличие союзнического флота на рейде не является достаточной мерой.

Столовая отеля «Гранд Бретань» в Афинах представляла в то время забавное зрелище: там бок о бок сидели герои всех злоключений, происходивших в Греции. За одним столиком сидел Анри Тюро, присланный Брианом, чтобы изливать на греческую прессу потоки субсидий и противостоять агитации в пользу Германии силами французского агентства радиопропаганды; за другим сидел командор де Рокфей, в обращении грубоватый, но предупредительный, занимавший какого-нибудь гостя, которому предстояло быть вписанным в актив; немного поодаль от них сидел барон фон Шенк — лысый, ласковый и тучный; в дальнем конце зала находились члены различных союзнических миссий, не всегда осведомленные о том, что делают исполнители главных ролей, не знающие, например, что непримиримые враги — де Рокфей и фон Шенк — часто встречались наедине в вилле, снятой фон Шенком в окрестности Афин, где они для вида обменивались информацией о составе своих тайных агентур, а фактически плели сеть сумасбродных заговоров, причем каждый был убежден, что обманывает другого. Так, они замышляли организацию сепаратного мира между Францией и Германией; об этом впоследствии поведал адмирал Дартиже дю Фурне. Можно догадаться, что это «интермеццо» зародилось в мозгу ласкового немецкого барона. Оба нанимали одних и тех же агентов, и не таких (как бывает иногда), которые были опорочены или уволены противником, а людей доверенных, оплачиваемых одновременно обеими сторонами, о чем осведомлены были оба шефа. Летом 1916 г. греки арестовали на границе десять человек, действия которых были подозрительны. Арестованные показали значки французской разведки, прикалывавшиеся к отворотам пиджаков. Греческий офицер взял один значок и при более внимательном рассмотрении обнаружил, что на оборотной стороне его была эмблема германской разведки. Арестованных обыскали. Каждый из них имел два паспорта, французский и германский, и в довершение всего у некоторых из задержанных людей в карманах оказались по две докладных записки — одна для де Рокфея, другая для фон Шейка. Это были поучительные документы, они касались одного и того же события, но подробности дела были хитроумно изложены, в каждом варианте — на вкус адресата[3].

Никогда мы не узнаем, сколько миллионов франков было выброшено де Рокфеем на бесполезную агентуру. Он навербовал отряд дам легкого поведения, которые должны были выпытывать сведения у мужчин, с которыми они сожительствовали. Естественно, эти женщины, чтобы избежать обвинений в нерадивости, придумывали информацию, удовлетворявшую их шефа. Де Рокфей имел наглость хвастать как-то, что он завербовал даму, которую держал специально для того, чтобы вытягивать сведения у короля Константина.

Все это было очень хорошо известно послам союзных держав в Афинах. В официальных кругах имя де Рокфея было у всех на устах, и все же в течение многих месяцев никакие сведения о его похождениях, казалось, не достигали слуха союзнических кабинетов министров. Работа по организации «новинок» разведки побудила его поручить наблюдение за собиранием информации Рико, французскому морскому инженеру, состоявшему в тесном контакте с одним английским писателем, временно произведенным в чин лейтенанта британской разведки. Водевильные антраша британской разведки политически были менее опасны, чем деяния де Рокфея, но когда афинская полиция довела до сведения короля Константина, что английские офицеры мобилизуют греческих кафешантанных певиц в качестве агентов-осведомителей и катают их на виду у всех в казенных автомобилях, то, несомненно, английский престиж потерпел урон в глазах греков. Рико сказал как-то капитану Шамонару: «Если бы кто-нибудь узнал обо всем, что мы делаем, и о тех средствах, к которым мы прибегаем, вот была бы катавасия!»

Де Рокфей, надо полагать, не имел никакого представления об искусстве пропаганды, но, видимо, инстинкт подсказал ему ту простейшую истину, что единственным действенным способом пропаганды является факт, и когда оказывалось, что факты не совпадают с его политикой, то он их выдумывал. В период войны офицеры разведки всегда подвергаются искушению влиять на их правительства в том направлении, по которому им как разведчикам кажется нужным идти. Но им редко позволяют впутываться во внутреннюю политику той страны, куда они посланы. Иногда они могут представлять своим верховным начальникам тенденциозные доклады и пытаться тем самым оказывать на них определенное влияние. Контролировать действия де Рокфея в Греции могли только Гийемен и Лаказ, но оба они были у него «в кармане», а командовавший салоникской армией Саррайль скорее способен был поощрять Рокфея, чем сдерживать его.

Для определения степени пригодности де Рокфея в качестве офицера морской разведки достаточно привести один пример. При первой же беседе с де Рокфеем адмирал Дартиже дю Фурне просил его сообщить имена греческого морского министра и командующего греческим флотом, рассказать о вооружении греческих судов и о характере заграждений между Саламисом и Керацини. Он не смог ответить ни на один вопрос, но зато угостил адмирала кучей пахучих сплетен, вынесенных с черного хода дворца. Адмирал тогда же почувствовал недоверие ко всему, что рассказывал его собеседник. Впоследствии он только укрепился в этом мнении и был очень встревожен, когда узнал, что французский министр Лаказ принимает все сообщения Рокфея за чистую монету.

Вряд ли информация де Рокфея могла в течение столь долгого времени оказывать влияние на французскую политику, если бы ему не было дано право, которого никогда до того не имел ни один офицер разведки, — право непосредственных телеграфных сношений но только с морским министром, но также с Клемансо и Лейгом.

Таким образом, де Рокфей имел полную возможность вводить в заблуждение общественное мнение, поскольку его информация передавалась в прессу по обычным официальным каналам. На Кэ д’Орсей Бриан вел линию на достижение взаимопонимания с греческим правительством. Возможно, он не вполне был осведомлен, какие силы ему противостоят, и поэтому внутри французского кабинета оказались две противоположные политические тенденции и влияние французского президента было на стороне тех, кто настаивал на насильственных действиях.

В то время дела в Греции обстояли так: огромное большинство населения было против того, чтобы страна вступила в войну.

Для де Рокфея, так же как и для легковерного и подозрительного Саррайля проблема состояла в том, чтобы изобразить, будто народ Греции рвется на поле брани, сочинить, что король находится в тайных сношениях с германским двором и министрами. Константин-де, убаюкивая союзников сладкими речами, готовит дьявольскую ловушку для их войск в Салониках. С другой стороны, Венизелоса следовало представить бравым патриотом, выражающим чаяния угнетенного народа.