Леонид Шинкарев Брожение глубинки О некоторых психологических моментах восприятия событий 1968 года на периферии России[177]

Леонид Иосифович Шинкарев (1930) – журналист, в 1960-х работал собственным корреспондентом «Известий» по Восточной Сибири. В 1964-м сопровождал знаменитых чехословацких путешественников И. Ганзелку и М. Зикмунда[178] в их поездках по Иркутской области и Красноярскому краю. Завязавшаяся во время этих поездок дружба продолжилась и в дальнейшем: Шинкарев неоднократно бывал в Чехословакии, гостил у Ганзелки и Зикмунда, много лет переписывался с ними. Осенью 1968 года, при подготовке в ЦК КПСС постановления «О политической ответственности журналистов», статьи Шинкарева, в которых упоминались Ганзелка и Зикмунд, рассматривались в справке к постановлению как один из примеров допущенных им «грубых политических ошибок». Автора перестали публиковать. Только вмешательство главного редактора «Известий» Л.Н. Толкунова помогло журналисту избежать серьезных последствий и вернуло его имя на страницы газеты. В мае 1972-го Шинкарев сумел нелегально въехать из Венгрии в ЧССР, чтобы повидаться с Ганзелкой, находившимся в опале и под наблюдением. Автор книги «Я это все почти забыл… Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году» (М.: Собрание, 2008) – журналистского исследования обстоятельств вторжения, реакции на него в различных кругах советского общества и сегодняшних взглядов на события 1968 года людей, причастных к этим событиям.

Даже сорок с лишним лет после событий 1968 года мы лучше знаем об отношении к ним в странах Запада, нежели о том, какой на самом деле была реакция на них в самом СССР, тем паче в глубинной России. Все меньше остается современников, которым есть что вспомнить, немного и охотников собирать свидетельства. Для современного поколения понятие Пражская весна звучит все отстраненнее, слишком далеко от наших дней, уже почти как «Ледовое побоище» или «Полтавская битва». А между тем эти события так или иначе повлияли на мировосприятие отцов и дедов, в том числе доживших до наших дней.

Редкие публикации, не исключая научных, создают впечатление, будто лишь небольшой сегмент советского общества, по преимуществу столичная интеллигенция, поколение «шестидесятников», главным образом – правозащитное движение, публично осуждал подавление чехословацких реформ и за это подвергался репрессиям со стороны тоталитарного режима, остальная же часть 360-миллионного населения, за очень небольшим исключением, хотя и не приветствовала вторжение, но безмолвствовала, как в годуновские времена.

Это верно только отчасти.

Трудно было бы ожидать от российской глубинки, традиционно сонной, массовых проявлений несогласия или протестных выступлений. Они не очень-то были заметны на всем советском пространстве, еще далеком от предощущения распада страны и краха системы, тем не менее в восприятии пражских событий на периферии, в частности в Сибири, очевидны свои особенности. Генетическая память аборигенного и старожильческого населения Урала, Сибири, Крайнего Севера, других российских окраин не располагала распахивать душу. В глухомани, как и в больших городах, тоже помнили пережитый предками опыт массовых репрессий, и, если причины многих бед люди провинции не вполне понимали, интуицией загнанного зверя они все же угадывали опасность. Историческая память завоевания и колонизации Сибири укрепляла природную сдержанность.

И если в Праге молодые солдаты, в том числе из российской глубинки, сидя на броне танков, избегали разговоров с чешскими сверстниками или отвечали односложно, словами вбитых в голову политбесед, то это объяснялось не системой зомбирования новобранцев, не только этим, но еще шоком молодых сибиряков, их сверстников с других окраин от встречи с незнакомой цивилизацией. Большинство солдат и младших офицеров впервые оказались в чужой стране. И не в замкнутом пространстве отгороженных от мира советских военных городков, как это было в Венгрии, Польше, Восточной Германии, а на улицах и площадях посреди Европы, лицом к лицу с незнакомым народом, с новой для пришедшей армии культурой общения.

Судить о психологии молодых солдат, особенно выходцев из сибирских местностей автор осмеливается по единственной причине: во времена, о которых речь, он наблюдал сибиряков призывного возраста, еще не остриженных, в их семьях в небольших городках и поселках. Работая в те годы собственным корреспондентом «Известий» по Восточной Сибири, автор видел, как поднимаются энергетические и промышленные гиганты (Братск, Усть-Илим, Красноярск и т. д.), а в 30 – 40 километрах люди продолжали жить при керосиновых лампах, не читая газет, не слыша радио.

В низовьях Лены я заночевал у 57-летнего эвенка, который нигде, кроме тундры, не бывал. Попав однажды в районный центр, он увидел человека с блестящими пуговицами и золотыми плечами. «Ты кто?» – спросил. «Я майор!» – услышал в ответ. Старику это так понравилось, что он всем стал представляться майором и скоро вся тундра только так его и называла. «Майор» жил один, сына недавно проводил в армию. Я ночевал у него в тордохе[179], покрытом оленьими шкурами, а утром спросил: «Скажи, майор, ты счастливый человек?» «Да, – кивнул, – я счастливый человек». – «А в чем твое счастье?» Он удивился вопросу. «Разве не видишь? Тордох у меня есть? Есть. Олени есть? Есть. Мясо есть? Есть. А что еще человеку нужно?!» Майор не лукавил. Это другие чувствуют себя несчастными, потому что порог их потребностей постоянно выше их возможностей свои запросы удовлетворять. А у старика душевное равновесие.

Можно представить, что мог испытывать сын нашего «майора», выросший в той тундре, в северной школе-интернате, когда солдатом армии, вступившей в Прагу, оказался на Вацлавской площади, в гуще студентов Карлова университета, других своих чехословацких сверстников. Даже прикажи ему политработники участвовать в дискуссиях, какой он мог поддерживать разговор?

Понятно, я намеренно примитивизирую и огрубляю ситуацию, но не с мыслью бросить тень на вошедших в Чехословакию советских солдат, в большинстве верных присяге и грамотных, а с целью подчеркнуть моменты, способные в какой-то мере объяснить, почему наша армия, скажем аккуратнее – отдельные воинские части, даже еще осторожнее – иные солдаты при непосредственных контактах с чешским и словацким населением, при попытках, самых благожелательных, их разговорить, давали Европе повод для недоумений и насмешек.

О молчании солдат, сидевших на броне

Знакомство с российской глубинкой, неизбежно субъективное, для обобщений бесспорно уязвимое, может быть подкреплено беспристрастными свидетельствами. В РГАСПИ (Российском государственном архиве социально-политической истории) хранится стенограмма пленума Иркутского обкома КПСС от 20 и 21 августа 1968 года. Автор этих заметок присутствовал на том собрании, проходившем в дни ввода войск в Чехословакию. Не доверяя собственным поспешным записям, я обратился к архивным материалам. Сохранилось выступление секретаря обкома партии С.А. Меркурьева. В области – цитирую по стенограмме[180] – «11 человек были не призваны в армию в связи с их совершенной безграмотностью. У нас еще оказывается, что призывной возраст не имеет элементарного 7-летнего образования»[181].

Полагаю, это одна из причин, почему советских солдат, многих из них, на пражских улицах охватывала немота.

В резолюции того же пленума вынужденное признание: «Часть юношей не рассматривает службу в армии как свой священный гражданский долг, неохотно поступает в военные училища, в работе с допризывниками имеются серьезные пороки в общем образовании, физической подготовке, в овладении техническими знаниями и навыками»[182].

Знакомясь с материалами таких «закрытых» собраний в городах Сибири и Дальнего Востока, можно утверждать, что иркутские новобранцы были не самыми в этом смысле уязвимыми.

Но не это главное.

У вошедших войск не было выстраданных, осознанных стимулов, какие были у старшего поколения, освобождавшего Европу в 1945 году. Тогда «враги сожгли родную хату». И общая объединяющая ярость – «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». А что ужасного, возбуждающего ненависть к врагу, сделали чехи и словаки сибирскому призывнику и его родне? За что он должен был готов умереть? За перестановки в чехословацком руководстве? За изгнание с постов Цисаржа[183], Кригеля[184], Пеликана[185]? За возвращение цензуры в пражские газеты и на радио? За запрет студенческих демонстраций? Для всеобщей народной ярости и победной священной войны – маловато…

«А если все не так?»

Население российской глубинки, особенно за Уралом, в некотором смысле особое. Это потомки крестьян-переселенцев, сумевших раскорчевать тайгу, завести хозяйство, жить в ладу с соседями. Беглых арестантов и каторжников здесь называли несчастными, редко их выдавали властям, а у себя в сенях прорубали окошки и на ночь выставляли хлеб и молоко, чтобы бродягам хватало сил брести дальше. В памяти старожильческого населения оставалось доброе отношение также к сосланным в те края шведам, полякам, прибалтам. История заселения и колонизации восточных районов сформировала у местного населения черты естественного интернационализма, хотя лексика местных жителей таких слов не знала.

Уважение было и к чехам.

Одним из самых успешных иркутских губернаторов в ХVIII веке был Франц Кличка, основатель первой в городе публичной библиотеки и исторического музея. В годы Гражданской войны по обе стороны Транссибирской железной дороги видели и «белых чехов», и «красных чехов». Иркутские старики встречались с заместителем начальника Политотдела 5-й Красной армии Ярославом Гашеком. Будущий писатель редактировал газету «Ур» («Заря»), первую газету на монгольском и бурятском языках.

Как потомки сибирских старожилов реагировали на события в 1968 года? Следует оговориться, что разговор об этом был бы убедительнее, подкрепляй автор свои впечатления социологическими исследованиями, в том числе репрезентативными массовыми опросами. Но по горячим следам такие работы в то время не проводились. Автор может опираться только на собственные наблюдения, не всегда, возможно, поддающиеся обобщениям.

На станции Зима (250 километров к северо-западу от Иркутска) жил шофер Андрей Иванович Дубинин, родной дядька Евгения Евтушенко. В годы войны будущий поэт рос в его бревенчатом домике. Мать Андрея Ивановича буфетчица Ядвига (бабушка Евтушенко по линии отца) в годы Гражданской войны работала на железной дороге и была связной между чехословацкими легионерами и сибирскими партизанами. Весной 1964 года у Дубининых ночевали чешские путешественники Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд. Извиняясь за неудобства, путников уложили на дощатом полу, укрыли одним стеганым одеялом. Но спать почти не пришлось. Хозяева и гости проговорили до петухов, с полуслова понимая друг друга. Потом путешественники признаются, что это была одна из самых счастливых ночей в их жизни. А четыре года спустя, когда в Прагу войдут советские танки, Андрей Иванович Дубинин долго не будет выходить за ворота. Потом соседи услышат от него: «Стыд-то какой перед людьми…»[186]

Не стану утверждать, что то же самое могло бы или готово было повторить большинство населения; у провинции не было альтернативных официальным источников информации, она не знала кухни политических новостей, и это тоже одна из причин, почему периферия бывала к международным событиям индифферентнее столиц. Ощущение сибиряка Дубинина со станции Зима – чувство стыда – показательно тем не менее для лучшей, как теперь говорят, продвинутой части периферии. Точно так же как демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 года, пусть длившаяся пару минут, указывала на потенциальную нравственность общества, которому выпали безнравственные времена.

В дни ввода войск в Чехословакию Евгений Евтушенко написал «Танки идут по Праге…». В стихах будет не только горечь современника, но и боль сибирского мальчишки, который вырос в семье Дубининых, в атмосфере их мировосприятия и потому чувствовал, знал, понимал больше того, что удавалось выразить в словах.

Чешские путешественники в Сибири

Попутно замечу, что Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд были единственными за всю историю СССР иностранными журналистами и писателями, которым удалось побывать в самых отдаленных и труднодоступных российских окраинах, куда редко добирались корреспонденты даже московских газет. Для многих тысяч жителей Дальнего Востока, Сибири, Крайнего Севера эти двое были первыми, а часто единственными «живыми» чехами, с которыми они встречались, читали их книги, принимали у себя, которых с симпатией и, без преувеличения, с величайшим доверием слушали. И чувства расположения к ним переносили на Чехословакию и ее народ. Для сближения и взаимного человеческого тяготения наших народов они оба, я думаю, сделали больше, чем все современные им политики, вместе взятые.

И когда советская пресса обрушилась на деятелей Пражской весны, в том числе на этих двух романтиков, тогда влюбленных в Страну Советов, в ее народ, когда в советской прессе их стали называть антисоветчиками и контрреволюционерами, многие жители советских окраин, встречавшиеся с путешественниками, до той поры безоглядно верившие официальной информации, в 1968 году впервые в ее надежности усомнились.

В РГАНИ (Российский государственный архив новейшей истории) хранится сводка писем «враждебного характера», полученных «Литературной газетой» в октябре-ноябре 1968 года и направленных главным редактором А. Чаковским для ознакомления в ЦК КПСС. Одно из них разоблачало разнузданную газетную публикацию за подписью «Журналист». «Ваш “Журналист” сильно много брешет в статье про Ганзелку. Не знаем, кто на самом деле Ганзелка, миллионер или коммунист, но он пишет, как все было, а что пишет “журналист”, то неправда. Он думает, что читатель дурак, неграмотный, ничего не знает, ничего не помнит. Знают и те, кого еще не было в 30-х годах, и их дети-школьники уже знают, что тогда было, сколько трудящихся людей и крестьян с голоду умерло. Как у них все отнимали и не выпускали из деревень в город, и как они пухлые и мертвые под забором лежали, и как их милиция обратно выгоняла, а партия всем тем командовала… Народ уже давно то самое думает, что чехословаки говорят про нашу партию»[187].

Это писали люди в самый разгар подавления Пражской весны, и не анонимно, а называя в письмах свои имена и домашние адреса, не строя иллюзий и наверняка догадываясь, что органы госбезопасности их могут достать из-под земли. Но авторы писем, пусть некоторые из них, устали бояться. Не думаю, что людям глубинки для отправки таких писем в 1968 году нужно было меньше мужества, чем требовалось вышедшим к стенам Кремля с плакатом «Руки прочь от ЧССР!».

По сравнению с работниками умственного труда, жившими в Москве и крупных культурных центрах, интеллигенция российской глубинки, напомню, была более ограничена в доступе к альтернативной информации. Тем не менее значительная часть местных ученых, творческих работников, производственников в республиках, краях, областях в силу скорее нравственных понятий, нежели идеологических, испытывала чувство неловкости за внешнеполитические действия властей. 22 августа 1968 года на пленуме Иркутского обкома партии автор этих строк сидел рядом с Виктором Федоровичем Новокшеновым, директором Ангарского электролизно-химического комбината, крупнейшего в стране предприятия по обогащению урана. Это был человек выдающийся по интеллекту и нравственным качествам. С молодых лет в атомной промышленности, участник создания первой советской атомной бомбы, он был «засекречен», недоступен для иностранцев, никогда не был за границей и безоговорочно верил в правильность кремлевской политики. Потом он скажет, что в дни, когда армия союзников по Варшавскому договору вошла в Чехословакию, а советская печать развернула грубую кампанию против деятелей Пражской весны, он впервые в жизни усомнился в кремлевских постулатах: «А если все не так?»

Безвестные герои с окраин

Сегодня в Ангарске имя В.Ф. Новокшенова носит одна из центральных улиц города. Приезжим людям объясняют, что это крупный организатор атомной промышленности СССР, бесстрашный человек, который в опасных для жизни производственных ситуациях не рабочих посылал в пекло, а первым шел сам. Но не меньше отваги требовалось директору комбината, чтобы при своем высоком государственном и общественном статусе признаться себе самому в сомнениях по поводу политики властей в 1968 году.

В Перми рабочий химзавода, студент-заочник истфака университета Рудольф Веденеев, будущий скульптор, любитель-коротковолновик, ночами ловил на свой громоздкий шестиламповый приемник 6-Н1 и записывал передачи радио «Свобода». Вместе с другом они доставали и распространяли песни Галича, самиздатовские книги Авторханова, Солженицына, Булгакова. Интерес к этому пробудили, как мне говорил потом Веденеев, чехословацкие события. «Когда по радио услышал о вводе войск в Прагу, представил, как под моими окнами, по улицам моего города, идут чужие танки и какие чувства я бы тогда испытывал. Тогда я вылепил свою первую скульптуру»[188].

За неблагонадежным рабочим установилась слежка Пермского КГБ. В 1970 году он был арестован, отбыл назначенный судом срок в Кизеллаге (Кизеловский ИТЛ) и в ссылке[189]. Материалы о «пермском деле» хранятся в Сахаровском центре в Москве.

После одной из публикаций о чехословацких событиях автор этих строк получил письмо от жительницы Южно-Сахалинска Т.Д. Латаевой. По ее словам, в августе 1968 года жертвой событий на острове стал молодой преподаватель русского языка педагогического института Виктор Александрович Коваленин. Он владел многими языками, а славянскими, кажется, всеми. Это позволило ему читать чешские, словацкие, польские, сербские и другие зарубежные газеты, тогда свободно продававшиеся в московских киосках. Каждый раз, возвращаясь в Южно-Сахалинск из Москвы, где Коваленин учился в заочной аспирантуре, он привозил чемодан литературы, многие публикации переводил. Когда вернулся с очередной сессии, в партийных организациях города читали «закрытое» письмо ЦК о событиях в Чехословакии. В институте письмо уже было прочитано, и Коваленину как коммунисту разрешили прослушать документ в другой партийной организации. Зная о событиях из чехословацких и других газет, он стал публично задавать вопросы, которые у одних вызывали интерес, а других повергали в смятение. Пошли сигналы «наверх». В институте Коваленин настоятельно просил собрать партбюро, выслушать его и разъяснить, в чем чехи не правы. Он принес с собой ворох перепечатанных из чешских газет статей, знакомил с ними присутствующих. И хотел, чтобы ему ответили, в чем ошибаются чехи, что можно возразить их анализу и оценкам своей послевоенной истории.

Что могли ему ответить? «Ничего, – говорил потом секретарь партийной организации. – Я ему сказал, что мы этих материалов не знаем, они у нас не опубликованы и говорить о них не можем».

Из письма Т.Д. Латаевой:

Я не знаю, почему В.И. так открыто, не таясь, раскрывал свои крамольные мысли не только среди своих товарищей, но и партийным деятелям и руководителям. Может быть, глубоко сочувствуя чехам, надеялся хоть немного «прочистить их мозги», заронить в их души сомнение в правоте наших официальных оценок, нашей политики? Или действительно был настолько наивен, что рассчитывал получить ответы на мучившие его вопросы? Не знаю.

Ну а финал был таков. Когда в Чехословакию были введены войска и все встало на свои места, за вольнодумца взялись железной хваткой. Его без конца вызывали в КГБ, забрали все его крамольные материалы. Как он рассказывал, многократно заставляли писать объяснения, отвечать на одни и те же вопросы. А потом в институте было страшное, многочасовое партийное собрание с персональным делом коммуниста Коваленина. Речь сразу пошла об изгнании его из рядов партии и из института.

Из многочисленных выступающих только трое или четверо пытались если не оправдать, то хотя бы объяснить действия В.И., просили оставить его на работе. Тщетно. Помню выступление проректора по АХЧ, бывшего секретаря РК КПСС, который буквально кричал, что у гнилого дерева бесполезно обрезать ветки, надо выкорчевать с корнем[190].

Коваленин, конечно, представляет довольно тонкий общественный слой, выделяющийся из массы населения, обладающий более полной, нежели у рядовых членов общества, информацией, мучительно искавший ответы на вопросы времени. Этот слой в центре и на периферии (идеологи его относили к «прослойке») в конечном счете определяет культурный уровень народа, лицо общества, его место в цивилизационном процессе. Власть была всегда озабочена расположением к ней этого интеллектуального слоя, старалась не допускать возможную в его среде оппозицию, а если она возникала, жестко подавляла ее.

Я читала тогда многие статьи, переведенные В.И. Ковалениным. Читала какой-то большой немецкий роман (ни автора, ни названия не помню), который он тоже перевел и в котором меня поразило, как мучительно переживали немцы чувство вины за все содеянное Гитлером и фашизмом. Об этом я раньше ничего не читала и не помню, чтобы задумывалась. А тут невольно приходилось сравнивать нас и их – ведь мы уже знали о 37-м годе. Ну и что?

Но больше всего помню, как меня буквально ошеломил документ, в котором руководство КПЧ говорило о своей вине перед народом. Поразили тогда не только честность, смелость и прямота в оценке своей истории, но и полное совпадение нарисованной ими картины положения в КПЧ и стране с тем, что происходило у нас. Один к одному. Если бы все это стало тогда основой перемен! И если бы в 1985 году руководство нашей партии выступило с подобным документом! Не пришлось бы тогда искать виновных в падении авторитета КПСС, и, наверное, не были бы столь удручающими для партии результаты референдума.

Т.Д. Латаева не знала, как сложилась судьба В.А. Коваленина, где искать его следы. Просматривая информацию о современной чешской литературе, в мае 2008 года я по чистой случайности встретил в интернете это имя. Это было имя переводчика книги Йозефа Шкворецкого «Конец нейлонового века» (М.: Эксмо, 2004). А в переводе «Бас-саксофона» того же автора оказался электронный адрес переводчика, и я отправил в тот адрес письмо, без всякой надежды на ответ. Но ответ пришел. «Ваше письмо всколыхнуло целый пласт воспоминаний о событиях сорокалетней давности, жизненной полосе, связанной с Сахалином, который я оставил в 1983 году, вернувшись в город своего детства и школьной юности – Одессу»[191].

Оказалось, Коваленина тогда за вольномыслие исключили из партии и уволили из института. Он устроился куда-то на завод, потом его взяли в свою бригаду сахалинские рыбаки. Не нашел он утешения и в Одессе. Похоронил жену, оба сына и их семьи остались в России, живет на Украине один. Гонениям за сочувствие Пражской весне подверглись и его сахалинские друзья – доцент кафедры литературы В.С. Агриколянский и заведующий кафедрой профессор М.В. Теплинский – цвет островной интеллигенции.

Вчера гости, сегодня оккупанты

В литературе о событиях 1968 года нет или почти нет сведений о том, как воспринимали случившееся советские граждане, еще до событий направленные в Чехословакию в рамках двустороннего и международного сотрудничества. На чехословацких предприятиях и в учреждениях ко времени ввода войск работало больше ста наших соотечественников. Речь не о дипломатах, cотрудниках госбезопасности, других чиновниках высокого ранга, разделявших с кремлевской властью ее мессианские идеи, но об обычных советских специалистах, часто из провинциальных городов. Хорошие профессионалы, не страдавшие столичным снобизмом, они легко находили общий язык с чешскими и словацкими коллегами, дружили семьями. Их какие чувства обуревали, когда в чужом краю они увидели родные танки и реакцию чехословацких коллег?

Этот аспект приоткрыла переписка с нижегородцем Аркадием Васильевичем Ивановым, военным представителем ВВС на Горьковском (Нижегородском) авиастроительном заводе. В 1967 году он был направлен в Чехословакию для контроля качественного изготовления учебных самолетов Л-29 для авиаучилищ и аэроклубов СССР. Самолеты собирали на чешском заводе «Лет» вблизи Угерске Градище на реке Мораве, в 300 километрах от Праги. Иванов и Вацлав Петрович Туминский, его коллега и земляк, там жили с семьями. В московских организациях, готовивших их к отъезду, им рекомендовали быть сдержанными, острожными в знакомствах, что само по себе настораживало обоих, до той поры уверенных, что едут в страну не просто дружественную, но братскую.

По прошествии лет Иванов стал приводить в порядок свои чехословацкие дневники. С его разрешения попытаюсь кратко, в сокращениях, изложить ряд эпизодов из рукописи, расширяющих, на мой взгляд, наши представления о психологических аспектах отношений между чехами и словаками, с одной стороны, и работавшими в их стране россиянами, с другой стороны. С момента приезда в Чехословакию семья Ивановых, как и три года жившая до их прибытия семья Туминских, как и все работавшие там советские специалисты, постоянно ощущали заботливое, уважительное к себе отношение.

На 21 августа на заводе «Аэро» в местечке Водоходы под Прагой намечалось совместное советско-чехословацкое техническое совещание. Иванов должен был участвовать в совещании с группой работников завода «Лет». В четыре часа утра его разбудил не будильник, поставленный на это время, а звонок директора местного авиационного приборостроительного завода. «Товарищ Иванов, войска пяти государств пересекли государственную границу Чехословакии…» Проснулась жена: «Куда же ты поедешь?» – «Но я должен!»

Наши чехословацкие коллеги и сами не опаздывают, и опаздывающих не любят. Что-то пожевал (не елось!) и в 5 вышел на улицу. Машина «шкода» стояла на условленном месте. Поздоровался. Мне, как обычно, вежливо ответили. Я был в машине четвертым пассажиром. Поехали. Спустя какое-то время я услышал вопрос, который потом, на протяжении многих недель, то и дело настигал меня в Чехословакии в различных ситуациях. «Товарищ Иванов, зачем ваши войска пришли к нам?» Эх, кто бы мне это да объяснил!

«Контрреволюция…» – неуверенно произношу я. «Где и в чем вы ее видели? Разве к вам и Советскому Союзу мы плохо относимся? Разве вы видели у нас какие-то беспорядки? Кому мы мешаем? Мы хотим сами навести у себя порядок, своими силами!» Слова были недоуменными, тон – обиженным. Разговор при этом велся корректно, без надрыва и грубостей. В машине я чувствовал себя не очень уютно. Как часто в тяжелую минуту те, кто так любит напоминать о чувстве долга и патриотизме, кто манипулирует именем и мнением народа, бросали (в который раз!) своих сынов на произвол судьбы. Имею в виду тех сограждан своих, которые, подобно мне, оказались тогда заложниками совершенно до тех пор не предполагавшейся ситуации. К подобному нас не готовили.

Когда проехали Брно, остановились позавтракать у первого попавшегося на пути сельского ресторанчика. В конце короткой улицы увидели возбужденных людей с плакатами. Сев за столик, заказали шпекачки и кофе. И тут в зал вошел молодой человек с большим листом. Собирает подписи под протестом против советской оккупации. Все подписывались с энтузиазмом, громко возмущаясь приходом войск. Сборщик подписей обходит столы, приближаясь к Иванову и его чешским коллегам.

Я внутренне сжался, понимая всю сложность ситуации. Я не собирался подписывать протест против своего правительства и руководства партии (хотя внутренне был не согласен с их решением). И я был русский, т. е. для чехов – в этой ситуации – оккупант: первые несколько слов при объяснении со сборщиком подписей, и акцент выдал бы меня. И еще. Отправляясь на официальную деловую встречу, я надел строгий черный костюм с белой рубашкой и неброским галстуком, а на левом лацкане костюма был прикреплен профиль Ленина, который я снимать не собирался, и он мог быть дополнительной «дразнилкой». И здесь спутники преподали мне урок порядочности, нравственности и культуры. Когда сборщик подписей почти подошел к нашему столу, один из моих спутников сказал: «Мы уже подписывались». И сборщик повернул к другим столам.

По площадям и улицам шли советские танки, но за всю обратную дорогу, вспоминает Иванов, не было ни упреков, ни тем более ругани в его адрес за деяния советского руководства. Они еще дважды останавливались поесть, и оба раза спутники избавляли нижегородца от необходимости объясняться с официантами, чтобы акцент его не выдал. На обратном пути Иванова подвезли прямо к дому и, расставаясь, обменялись с ним рукопожатиями.

Жена Иванова, хорошо помнившая Отечественную войну, утром взяла сумки и отправилась в магазин закупать продукты: неизвестно, что их всех ждет. Продовольственный магазин от дома в полусотне шагов. Улица, по которой она шла, уже запружена танковой колонной. Обычно очередей к магазину не бывало, но в этот день у входа стояли толпы. Она поздоровалась, как всегда, и молча встала в конец очереди. Ожидала, что возмущенные чужими войсками люди начнут негодовать по ее адресу или по адресу ее страны, а может, и погонят из очереди. Но люди были спокойны. В магазине она спросила кассира, может ли она купить продукты. Целый год она ходила в этот магазин, продавцы ее хорошо знали. Вышел заведующий магазином, поздоровался, взял из ее рук плетеную корзинку, пошел с ней вдоль полок с продуктами. Несмотря на протесты женщины, он помогал ей укладывать в корзину продукты, на которые она показывала. Помог переложить продукты в ее сумку и, как обычно, просил приходить еще. А советские танки, – потом будет вспоминать Иванов, – колонна за колонной, все шли мимо магазина, мимо очереди при входе.

К советским специалистам пришел главный инженер завода «Лет» Ладислав Черноцкий. У него был неплохой русский язык, но в этот раз он перешел на чешский. Поговорили о том, что происходит, а под конец разговора он положил на стол красную коробочку, которую все время держал в руках. «Я протестую против оккупации, – сказал главный инженер, – и прошу вернуть вашему правительству медаль, которой оно меня наградило». «Пришлось и эту пилюлю неуважения к нашей Родине (увы, заслуженную, но не нами заработанную) – проглотить».

Директор завода Зденек Байер пригласил Иванова к себе. Поинтересовался планами, спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезным. И предложил: на время, пока все успокоится, поселить Иванова и Туминского с семьями в безопасном месте. Специалисты поблагодарили, но отказались, опасаясь стать заложниками непредсказуемых обстоятельств. При их осложнении потом доказывай своему руководству и в советском посольстве, чем они занимались, неизвестно где.

Из записок А.В. Иванова:

Ситуация была более чем идиотской: мы оказались в полной изоляции от своих, находясь за 300 км от них в стране, которая в одночасье из почти родной стала чужой. Проходившие войска были не в счет – у них была своя задача, и мы были им совершенно не нужны – и не располагали никакой информацией о вероятностях последующего изменения обстановки и наших действиях в связи с этим. Cо мной были двое детей – школьников (6-й и 9-й классы) и жена. Коллега крыл на чем свет стоит генерала Ямщикова (А.М. Ямщиков был представителем главнокомандующего Объединенными войсками стран Варшавского договора в Праге – Л.Ш.), который говорил когда-то о создании системы оповещения, но, как часто на Руси водится, ничего практически не сделал. А таких, как мы, постоянных представителей (не считая туристов) по территории страны было разбросано более сотни.

И когда сейчас мои соотечественники негодуют по адресу Чехии, вступившей в НАТО, я только удрученно вздыхаю. Безусловно, я тоже против того, чтобы границы НАТО придвинулись непосредственно к границам моей России. Однако давайте будем честными перед самими собой. Если к вам в дом входит сосед, которого ты считал – а он при этом все время старался казаться – лучшим другом, и говорит: а теперь ты будешь жить только так, как я тебе велю, что вы на это скажете? И я, видевший в конкретном натуральном выражении всю мерзость попрания веры в мудрость и искренность «старшего брата», могу сказать: нет у них оснований верить нам. Ну нет! Как бы мы того ни хотели[192].

Пражская весна – прообраз перестройки

Вторжение войск в Чехословакию заставило задуматься о профанации идеалов, в которые многие у нас, особенно на периферии, долго и бездумно верили. Пусть речь о сравнительно небольшой части советского гражданского общества, но власти на нее рассчитывали, как на политически надежный слой. К нему принадлежали и те безвестные наши соотечественники, кому выпало стать невольными участниками или свидетелями тех событий. Потрясение от увиденного, интенсивное обсуждение ситуации с теми, кому доверяли, долго оставалось в центре умственной и эмоциональной жизни этих людей, близкого им окружения, а через них в определенной степени – значительной части советского общества конца 1960-х и последующих годов. Это стало одним из толчков к трансформации умонастроения масс, к новым политическим и социальным ожиданиям. И неизбежно ускоряло разбалансированность существующего строя. Чехословацкий курс на «социализм с человеческим лицом», официально отвергнутый Кремлем, преданный анафеме, для многих оставался надеждой и прообразом грядущей перестройки.

Не возьмусь утверждать, что чехословацкие события 1968 года разбудили дремавшую российскую глубинку, окраины огромной страны. Но они многих заставили чуть шире открыть глаза. А просыпаться, протирать глаза, страна от края до края начала двадцать лет спустя, когда ее сыновья стали возвращаться из Афганистана в цинковых гробах.

Но это уже другая история.