Пленные красноармейцы

Пленные красноармейцы

Из Екатеринодара вернулся в полк, который был у селения Джугба, на Черноморском побережье, получил жалованье и с лошадьми и с Сальниковым прибыл в станицу. Гамалия в полку не было. Его вызвал к себе в Новороссийск генерал Кутепов.

Мать ждет паровую молотилку, чтобы обмолотить на гумне пшеницу. Все рабочие при молотилке по вольному найму, работают только «с чувала», то есть на процентах обмолоченного хлеба, так как ценность денег падает и веры в них нет.

При станице, в крепости, многочисленная Кавказская запасная сотня казаков. Ею командует-управляет старейший наш кавказец, бывший в Великой войне командиром 3-го Екатеринодарского полка, житель хутора Романовского, где у него собственный дом, полковник Миргородский[133] — глубокий добрый старик и большой, широкой души казак. Чтобы помочь жителям, он разрешил казакам своей сотни артелями работать при паровых молотилках. Это была единственная мужская сила в работе при них.

Мать просит задержаться выездом на фронт и помочь ей. При молотилке до сорока рабочих. Все нанятые. Куда же ей управиться?

Стыдно было, но иду в запасную сотню и нанимаю команду молодцев-казаков, человек двадцать, при двух подхорунжих. Все они летами моложе меня, а почему находятся в Запасной сотне — не знаю.

Машина открыла свои пары. Молотьба началась. Я вожу воду из става для паровика. Мать с детьми на кухне, в горнах, при котлах: на 40 человек еды и три раза в день. Работа кипит. И так приятен гул машины издали. Но на второй день, когда я вернулся с сорокаведерной бочкой из става на пароконке, наша машина стояла. Оказалось — пшеница была «сорная», было много «азатков», то есть сорных трав в ней, и все рабочие нашли, что им невыгодно работать. Они забастовали… Забастовали и казаки. Меня это задело. Моя мать в ужасе от этого. Где же достать новых рабочих?

— Бабачки-и!.. да чиво же это вы?., сдурели, што ли? — говорит она им, чуть не плача от горя. — А вы, ребятушки?., и не стыдно ли вам? — упрекает она казаков.

Но ее не хотят и слушать.

— Я вас могу заставить! — строго говорю я бабам-мужичкам. — А вам, казаки!.. Как вам не стыдно?.. Вы знаете меня, а-а?.. И я работаю как простой мужик, а вы-ы?!. И почему вы не на фронте, такие молодые?

Нашу семью многие знали и в других станицах Кавказского полкового округа. Знали нас, братьев, знали о гибели отца во время восстания и о беспомощном положении женской половины семьи.

— Што вы скажете на это, подхорунжий? — не по-воински, а строго по-станичному обратился я к их вожаку.

Казаки стоят молча, смущены. Все молоды, очень подтянуты своей молодой силой, хорошие, приятные и такие родные мне лица соседней, очень богатой и хозяйственной Ильинской станицы.

— Ну, ребята, довольно!.. Берите вилы и начинайте! Вы извините нас, господин полковник! Вы говорите сущую правду! Мы продолжаем работать! — уверенно закончил он, подхорунжий, старший казачьей рабочей артели Кавказской запасной сотни.

То, как потом признался мне во Франции, в городе Виши, в 1926–1929 годах, был подхорунжий Александр Иванович Дейнега. Об этом случае мы потом говорили с ними как о нехорошей шутке.

Работа была закончена, то есть молотьба хлеба, которую ждет каждый казак-домохозяин ровно год, в чем заключалось все его богатство к существованию.

— Спасибушка тебе, сыночек… ну а ежели бы я была одна? Ну, што я могла бы сделать с ними?! — говорит мне мать и от приятного волнения плачет.

Бедные наши матери и жены-казачки! Вот на кого выпала вся горечь ада революции. Мой конный вестовой, старший урядник-гвардеец Тимофей Сальников, оказался очень хозяйственным человеком, сильным физически и добросовестным в работе. Молодец во всем. А главное — такой рассудительный. И как он работал вилами на скирдах! И как он окрысился на забастовавших казаков!

— Ну а теперь Вы, Федор Иванович, и Вы, тетенька (так называл он по-станичному нашу мать), позвольте и мне поехать домой, в Тифлисскую, и помочь отцу, — говорит он за столом.

— Езжай, деточка, езжай, — говорит моя мать ему, словно отпуск для Тимофея зависит от нее.

Но не только что наша мать, но и сам Тимофей (так я его звал всегда, а он меня, вне службы — по имени и отчеству) отлично знал, что он обязательно поедет в отпуск, в свою станицу, на несколько дней, помочь отцу по хозяйству.

— Кланяйся своим (я знал его отца), жене… и скажи, что я тобою очень доволен, — говорю ему.

Но он только улыбнулся в свои черные усы и большие белые зубы, словно сказал: «Странно было бы слышать обратное»… И в тот же вечер сам протянул мне руку и верхом выехал рысью за ворота на своем дивном темно-сером кабардинце. До его станицы 35 верст. Он их сделает за ночь.

В нашем фруктовом саду на кочугурах перекапывают землю шесть пленных красноармейцев. Бабушка, руководящая ими в работе, очень довольна.

— Да они и не «красные», внучек, — говорит она мне. — Они такие добросовестные работники и такие вежливые. Они мобилизованы были в Красную армию. Саратовские они… и у них дома хорошее крестьянское хозяйство, — поясняет мне наша умная строгая и величественная во всем, любимая и глубокоуважаемая бабушка.

Я подхожу к ним в работе. Они точно знают — «кто я». И какова наша семья. Они стараются рыть лопатами и боятся смотреть на меня.

— Здорово, ребята… — тихо, по-хозяйски говорю им, одетый в станичную рубаху, вобранную под очкур.

— Здравия желаем, господин полковник! — тихо и спокойно, но стесняючись произнесли они.

Они очень плохо одеты. В защитных солдатских гимнастерках и штанах, но — все оборваны… видно даже тело. Вид не замученный.

— Хорошо вас кормят, ребята? — спрашиваю.

— Да за это спасибо; с бабушкой мы все разговариваем за хозяйство, вот только обносились мы, — отвечает один и показывает на свои опорки и порванные штаны и гимнастерку.

Я им отвечаю, что в этом ничем помочь не могу и мне важно, чтобы их хорошо кормили и не обижали бы. Но на это они только улыбаются и смотрят на нашу бабушку, которая, как мать, также молча смотрит и улыбается. Я понял, что их хорошо кормят и не обижают в нашем семействе. А самый бойкий из них, краснощекий парень лет 25, вдруг говорит мне:

— Ну, зачем нас тут держать?., дали бы винтовки, мы бы эту красную гадину в момент бы растоптали с вами! А то, вот… бесполезно это все!

Как правильны эти слова! Слова пленного красноармейца-крестьянина. Саратовского на Кубани… Слышал ли он о ней когда? о Кубани-то нашей? А вот мысли, взгляд — одинаковый «на красную гадину», как он выразился.

Пленных надо было накормить, одеть, обуть, сказать им душевное слово, промуштровать в строю и — дав оружие — поставить в строй.

Какое-то странное непонимание было тогда в «верхах»! Оружие ведь было! Сотни тысяч их брали ведь вооруженными! И сколько их было на хуторе Романовском — обносившихся, грязных, запуганных и полуголодных на богатой хлебом Кубани!., словно пленных рабов в чужой стране… Жуткий был наш тыл!